сталкер

      — Соскучился?       Кейджи вздрагивает, этот голос он слышал раньше, только не вспомнит где. Желание оглянуться сродни ломке. Он делает шаг назад и, только прочувствовав лопатками твёрдую опору, осматривается. В комнате сумрак, чуть тлеют затянутые рисовой бумагой фонари, большие, едва ли не в половину человеческого роста. Нарисованные на стенах драконы танцуют. Или борются? Переплетение узких длинных тел зачаровывает, как и всё в этом доме, словно сошедшем с гравюр укиё-э или манги Хокусая.       — Кей-джи! — пробирает мурашками от низкого хриплого тона. Кейджи медленно идёт вдоль стены, вглядываясь в сидящего на стуле семпая. Всё та же напряжённая неестественная поза с разведёнными, прикрученными липкой лентой ногами и стянутыми за спиной руками. Взгляд колючий, злой, рот скрыт медицинской маской, но в складках ткани грезятся брезгливо поджатые губы.       — Нашёл тебя! — шёпот раскатывается по углам, заставляя оборачиваться — вновь и вновь, но в мельтешении рваных теней никого нет. Никого, кроме самого Кейджи.       Болезненно трещат плечи, будто его руки тоже связаны. Кейджи с усилием расправляет их, выворачивая в локтях. Клыкастые морды драконов вытягиваются, смазываясь в нечто жуткое, ощеренное сплошным частоколом острых лезвий.        — Кейджи-Кейджи-Кейджи… как же я люблю тебя!— колотится в голове, шее, животе. Глотку сводит от резкого запаха антисептика.       — Замолчи! — Кейджи не слышит-не слышит-не слышит! Кейджи закрывает уши ладонями, резко приседая на корточки.       — Кейджи, Кейджи, какой же ты ненормальный, жалкий, грязный… мерзкий!       — Заткнись! Заткнись! Пожалуйста, заткнись! — Кейджи скрючивается на полу, назойливый голос становится громче.       Кейджи знает: голос не снаружи, голос — внутри.       Грудь распирает затхлой водой.       — Кричи же!       Рот полнится кровью из прокушенных пальцев.       — Кричи!       Опасливо дребезжит под локтями низкий столик. Металлический лязг отрезвляет, заглушая все звуки, но вдохнуть нормально так и не получается. Всунуть бы в глотку два пальца да поглубже, чтобы выполоскало всю гниль, только рот спёкся коркой. Мутит, шатает, Кейджи обваливается на стену, упираясь рукой в тот же столик. Пальцы ничего не чувствуют, словно отмёрзли, и груда блестящих предметов обретает понятные черты далеко не сразу. Лезвия, иглы, отполированные явно не одним поколением рукояти то ли ножей, то ли медицинских инструментов выглядят игрушками на бархатной поверхности. Но они настоящие — тяжёлые, гладкие, холодные.       Острые, Кейджи проверил.       Страх, стянувший ошейником, тает в мертвенном мерцании стали.       Призрачная вода отступает из лёгких и глотки, пуская долгожданный кислород.       Кейджи дышит ровно и почти легко, перебирая инструменты. Память услужливо подкидывает названия, руки машинально раскладывают по назначению. Всё-таки двадцать серий медицинской дорамы это сотни запоротых дублей, это тяжкий труд, невидимый обывателям, но оставляющий несмываемый след. И Кейджи прикрывает глаза, вслушиваясь в перезвон пинцетов, держателей и ножей, пока тепло софитов не становится осязаемым.       Щелчок колотушки обрывает отсчёт.       Кейджи готов.       Кейджи нравится литой скальпель с обоюдоострыми краями.       Таким можно рисовать — на коже.       Кейджи рисовать не умеет.       Металл быстро греется в ладони. Ощущение скальпеля между пальцев дарит умиротворение. Ведь дело совсем не в каплях пота на бешено бьющемся виске семпая, и не в хриплом, как раз неприятно царапающем крике, рвущимся из-под сжатой ладонью глотки, и даже не в провалах огромных пульсирующих зрачков, впервые не приказывающих, а молящих. Хотя да, приятно, действительно приятно, когда боишься не ты, а тебя.       Только сам Кейджи от перемены позиций нормальнее не становится.       От себя не убежать и не спрятаться. Эту простую мысль так же легко понять, как трудно принять, но сегодня, сейчас, она больше не ранит.       Кейджи такой же как вчера, на прошлой неделе, год или два назад.       Кейджи рук бы — сильных, твёрдых, клеймящих, удерживающих на той острой, едва уловимой грани, когда ты чей-то, но всё ещё ты.       — Пожалуйста, — острие соскальзывает с влажной кожи, оставляя неровную линию, — семпай, — пальцы неловко поддевают сбившуюся маску, обнажая коричневые полоски скотча, — не звоните мне больше.       Сакуса кивает, шумно вдыхая разбитым носом. Немного смешно видеть его таким: растерянным, беспомощным — жалким, но смех остаётся где-то внутри, так и не разрывая старательно отрепетированной улыбки.       Роль злодея Кейджи однозначно идёт. Пожалуй, он рассмотрит тот сценарий со снайпером, тем более, что живой пример в шаговой доступности. Ведь это игра, всего лишь игра, где маска и костюм определяют твою сущность на пару дней или недель.       Но он, Кейджи, всегда Кейджи. И Кейджи с поводком в руке такой же ненормальный, как и Кейджи на поводке, но, может быть, кому-то он такой и нужен?       — Только не вам, семпай, — Кейджи проводит ладонью по напряжённому бицепсу, окончательно убеждаясь, что эти руки не те. — Вам нужен не я.       Он замахивается, привычно поворачиваясь удачным ракурсом. Дрожь шеи под пальцами выдёргивает из кадра. Реальность проступает чёткими контурами, сдёргивая флёр киношности. Следом накрывает осознанием: липкое пятно на чужой футболке совсем не кетчуп, и нож в руке не бутафория, и Сакуса тоже не играет, дёргается вместе со стулом, пытаясь уйти от удара, по-настоящему.       Кейджи замахивается снова, удерживая его за плечо. Лезвие с треском рвёт липкую ленту.       — И мне вы, семпай, не нужны, — слова даются с трудом и голос совсем не такой уверенный, как надо бы.       Посмотреть на этого человека, так много значившего совсем недавно, страшно. Хочется бежать, пока освобождённые руки не прикоснулись, разрывая тонкий баланс, что Кейджи едва обрёл. Голова гудит от дурацких мыслей, которым здесь не место и не время, но так на самом деле легче дышать, так проще двигаться неторопливо, выдавая заторможенность за самоуверенность. И он окунается в бессвязный поток образов и ощущений, возвращая скальпель на положенное место. Потом тщательно, будто от этого зависит чья-то жизнь, перекладывает инструменты по схеме, придуманной только что, между золотистыми искрами в чужих глазах и сладостью ванильного рожка на языке.       Семпай молча возится с путами из скотча.       Кейджи проводит подрагивающими пальцами по шершавой обивке стола. Контраст ощущений немного успокаивает, не позволяя оглядываться.       Кейджи просто уйдёт.       Ему больше не нужно разрешение или одобрение этого человека. Даже если он сейчас позовёт, Кейджи не вернётся.       Он выходит из комнаты, невольно щурясь от яркого света. Сердце колотится в пересохшей глотке, шум чужих шагов грезится в шуме дыхания. Приваливаться к стене наверно не лучшая идея, но тело тяжёлое, грузное, больше не двигается, словно прошедшая встреча высосала все силы.       Кажется, будто он перевернул очередную страницу сценария, а текста там нет. Ни реплик, ни ремарок, только белый нетронутый лист.       Кейджи к такому не привык.       Но сможет привыкнуть.       С крытой веранды, по которой они сюда пришли, видно лишь сад. Где-то недалёко, за стеной чёрного бамбука, шумит водопад. Оттуда тянет свежестью. Там же звенят колокольчики и в этом звоне чудится женский смех.       Насколько Кейджи помнит, ворота в другой стороне. Вряд ли, конечно, его так просто выпустят, но не сидеть же здесь в ожидании явно рассерженного семпая. И где, вообще, охрана, слуги, этот назойливый Куроо, сам Бокуто?       Ветер крепчает, пробираясь под одежду зябкой дрожью.       Кейджи поворачивает в сторону звуков, невольно ступая тише, потом вовсе забывается. За стеной бамбука маленький пруд с горбатым мостиком, на берегу россыпь огромных валунов, в траве огненные звёздочки гвоздики.       Тихо, но эта тишина совсем не такая, как в городе. В этой тишине шелест травы и листьев, стрекот цикад, мерный стук воды о бамбуковый стебель, но они не кажутся лишними, а наоборот дополняют картину. Всё в этом месте дышит умиротворением и спокойствием, и даже мысли, словно подчиняясь общему потоку, сглаживаются, обкатываются, теряя тревожность.       Странно, действительно странно, идти не куда-то конкретно, а просто гулять, праздно рассматривая окрестности, и при этом тебя не подгоняют, не указывают как и что сделать, куда встать, и что чувствовать или хотя бы выражать. И Кейджи идёт ещё медленнее, жадно вглядываясь едва ли не в каждую травинку. Смех слышен громче, словно его обладательница совсем рядом, может быть за поворотом или ближайшей перегородкой, но Кейджи неловко раздвигать все створки подряд, ему вообще неловко разгуливать вот так, в одиночку, по чужому дому, так похожему на базу якудза.       Ками-сама, пусть это место окажется усадьбой эксцентричного миллионера, для окончательного сумасшествия только якудза в жизни Кейджи и не хватает!       — Оя-оя, принцесса заблудилась? — неожиданно раздаётся за спиной. Кейджи оборачивается, об ухмылку Куроо можно порезаться.       — Выход с другой стороны, — тот прикуривает толстую сигару от спички, прячет коробок за пояс и усаживается на пол, скрестив ноги.       Кимоно носит явно не по праздникам.       — Я искал Бокуто-сана.       — Зачем?       Кейджи пока не готов ответить на этот вопрос. Себе — особенно.       — Ты закончил со своим любовником? — Куроо сам переводит тему, ложась теперь набок. В низком вырезе кимоно брызги волн вперемешку с лепестками сакуры.       — Да, — Кейджи садится на пятки, на всякий случай подальше. Объяснять, какие у них с Сакусой отношения, нет ни малейшего желания.       Кейджи предпочёл бы вообще не трогать эту тему, тем более, что есть более насущные вопросы, грозящие ещё более серьёзными проблемами.       — Почему…       — Мы блюдём договор до последней точки, — Куроо выцеживает ответ, не дослушав. — Ты доставлен к клиенту, как и было условлено.       — Значит, вы…       — Официально мы — охранное агенство, — следующий вопрос Куроо отбивает уже с улыбкой, переворачиваясь на спину.       Кейджи передёргивает от напускной безмятежности, сквозящей в каждом движении этого парня. Он бы закончил разговор, наплевав на воющее сиреной чувство самосохранения, но Сакуса всё ещё занимает его мысли и отрицать это не просто глупо — несправедливо.       — Вы убьёте его?       — Мы не работаем за бесплатно, принцесса. Хотя тебе я бы сделал скидку, — чёртов Куроо подмигивает, вальяжно похлопывая ладонью рядом с собой.       — Разве Куроо-сан не натурал? — Кейджи почему-то был в этом уверен.       — Он всеёб! — створки за спиной раскрываются резко, со стуком. — И однажды я отрежу ему за это член! — поднос с сакэ и закусками приземляется под нос Куроо, опасно дребезжа.       Кейджи не успевает рассмотреть её лица, но по осанке, тщательно уложенной причёске, роскоши кимоно догадывается, что эта девушка не служанка.       — Ты моя Сада Абэ*, — Куроо проводит ладонью по её руке. Жест, как и потеплевший взгляд, кажется очень интимным. Кейджи опускает голову, всматриваясь в деревянный настил.       Неловко.       — А знаешь, Юки-чан, что я сегодня трогал этой рукой? — Куроо продолжает вкрадчиво, притягивая девушку ближе к себе.       — Не знаю и знать не хочу, — та обиженно кривит губы, отворачиваясь.       — Задницу самого Акааши Кейджи.       Акааши Кейджи готов сделать официальное заявление, объявление, завещание, да всё что угодно, лишь бы Куроо больше не смотрел на него так.       — Правда? — девушка резво вскакивает, становясь чем-то неуловимо похожей на Бокуто. — Никогда не мой её, милый! — сходство усиливается от страстных поглаживаний растопыренных пальцев.       Кейджи кажется, что над ним смеются. Но эти двое не смеются.       — Да вот он сам! — Куроо кивает в сторону, пользуясь моментом, чтобы затащить девушку к себе на колени.       — Ой! — та прячет лицо за ладонями. — Мог и предупредить! Я же не накрашена! И не одета!       — Вы очень мило выглядите, — Кейджи в принципе и не врёт, она действительно хорошенькая, даже слишком хороша для такого как Куроо.       Но всё это не должно его беспокоить, стоит подумать о собственной карьере, уязвлённой гордости, жизни в конце концов.       Кейджи думает, плавает ли в волнах, виднеющихся из-под распахнутого кимоно, карп.       — А на спине у вас Акугэнта?**       Прошло не меньше получаса, и Кейджи просто устал отводить глаза от обнимающейся парочки.       Бокуто так и не появился, как, впрочем, и Сакуса, а вместе с тем и шансы выйти отсюда живым катастрофически скатились до десятых процента.       — Не угадал, — Куроо смеётся. Его смех неприятно царапает, стягивая мышцы напряжением. — Хочешь посмотреть? — оценивающий взгляд снова не совпадает с углом ухмылки и именно поэтому Кейджи покорно пьёт уже третью чашку чая.       Ощущение, что Куроо пристрелит одним лишь пальцем, не отпускает.       Охранное агенство, как же!       С другой стороны всё логично и даже как-то извращённо правильно: никто не знает бреши защиты лучше, чем киллер, а уж в слежке таким явно нет равных.       — Хра-а-а-а! — крик, больше похожий на вопль раненой птицы, доносится откуда-то из недр дома.       Кейджи не вскакивает только потому, что одеревеневшие ноги не слушаются.       — Это Бокуто, — Куроо опрокидывает очередную порцию сакэ как ни в чём не бывало. — Что он там потерял?       — Похоже, футболку с пони, — Юки-чан аккуратно разливает чай. — Он всегда в ней ходит, когда расстроен, — поясняет для Кейджи, протягивая чашку.       — Когда подыхает от тоски, — уточняет Куроо. — И где она?       — В стирке, ещё с вечеринки у Ойкавы. Он пролил на неё устричный соус.       — А, — Куроо кривится, вспоминая явно не самый приятный вечер своей жизни, — тогда ещё карри подгорел. Видишь, как мы из-за тебя страдаем! — и укоризненно смотрит на Кейджи, впервые за их короткое знакомство не прикрываясь ухмылкой.       Кейджи немного стыдно.       Вдалеке гремит, хотя небо чистое.       — И кто ему об этом скажет? — Куроо настороженно прислушивается, шевеля губами, будто что-то подсчитывает.       — Только не я, — Юки-чан передёргивает плечами слишком резко и выверено для обычной домохозяйки. — У меня маникюр.       А внутри дома грохочет, стучит, дребезжит, будто там завёлся маленький тайфун.       — Хей, принцесса, лишние пальцы есть? — звучит совсем близко. Кейджи поднимает голову, едва разминаясь с подбородком подкравшегося впритык Куроо.       Нет-нет-нет! Кейджи на такое не подписывался и пусть даже не смотрят в его сторону.       — Ты же не думаешь, что он тебя отпустил? — Куроо проговаривает медленно, чеканя каждое слово, как, видимо, обычно угрожает. Это, однозначно, не должно звучать так приятно, но даже острый оскал и стальной блеск прищуренных глаз Кейджи больше не напрягает.       Потому что он уже видел, что скрывается за оптическим прицелом.       Тревога. Беспокойство. Страх.       Обычный страх, который не за себя, а за того парня.       Юки-чан идёт быстро, изящно огибая встречные препятствия, но всё же что-то в её движениях настораживает. И рука — узкая, тонко костная, сжимает совсем не нежно, таща за собой. Воротник сползает, удлиняя красивую белую шею, Кейджи пялится как последний извращенец на её острые позвонки, лишь бы унять сорвавшееся дыхание.       Она останавливается так резко, что Кейджи едва не врезается сзади.       — Тссс! — девушка приоткрывает одну из створок, опускаясь на колени.       — Потрясающий, да? — Юки-чан улыбается расцветая. Кейджи невольно прослеживает её взгляд, но в узкой щели между створок видно лишь кусок комнаты, довольно просторной и почти пустой.       — Наклонись! — маленькие, но твёрдые ладони поворачивают голову, и в прорехе неяркого света вырисовывается обнажённая спина, испещрённая сетью неровных шрамов. Поверх них витые кольца иссиня-зелёной татуировки, разворачивающиеся при каждом перекате тугих мышц.       — Да, — Кейджи вынужден признать это вслух, — Бокуто-сан потрясающий.       — Я вообще-то о драконе, — Юки-чан смеётся в рукав, — но Котаро тоже ничего.       — Пригодится, — Куроо, неслышно просочившийся следом, вкладывает в ладонь пистолет, похоже, тот же, что и в вертолёте.       — Просто у Бокуто бывают проблемы с контролем, а я, если ты не заметил, очень добрый, — он пожимает плечами в ответ на не заданный вопрос и с прежней душной улыбкой вталкивает в комнату.       — Надеюсь, Куроо, ты там сдох, раз так долго не приходил?! — Бокуто пинает груду одежды, оборачиваясь.       Блестят стекляшками впавшие глаза.       — Кейджи? — Бокуто неловко хватается рукой, обрушивая полки в стенном шкафу. — Я думал, ты больше не захочешь меня видеть.       Его лицо мгновенно меняется со вселенской скорби на абсолютное счастье.       Кейджи хочет его видеть, и чувствовать, и желательно в себе, но говорить об этом не собирается, по крайней мере не сейчас и не здесь.       — Вы ещё не объяснились, Бокуто-сан, — он оглядывается: комната такая же светлая и пустая как и остальные, всё те же аккуратно расстеленные татами, икебана в квадратной нише, распахнутые в сад сёдзи, над ними стеклянный колокольчик с длинной лентой. Только вместо свитков с каллиграфией и ширм устремлённый в небо телескоп и доска для заметок, сплошь увешанная фотографиями.       Его, Кейджи, фотографиями.       Прямо как у маньяка.       — Ты только не подумай, — Бокуто подаётся вперёд, пытаясь закрыть обзор, — я на них не дрочу, — смущённо растирает покрытую красными пятнами шею.       Кейджи всматривается, до рези в глазах, но видит лишь свою улыбку — неровную, чуть заметную, пунктиром, но везде, на каждом снимке, настоящую. Вот он облизывает пальцы после эклера, съеденного украдкой на лестничной площадке, там прячет смех за книгой, здесь ещё не проснулся, растрёпанный, в дурацкой футболке и в обнимку с котом.       — Так вы следите за мной дольше? — так Кейджи не улыбался больше года.       Бокуто шумно сглатывает, не отводя нераскаявшегося взгляда.       — С освежающего купания в бассейне.       О нет! — неужели он видел и это? Кейджи не знает куда деться и пялится на руки Бокуто.       — Но на Сакусу мы вышли действительно полгода назад.       Оголённые его руки ещё притягательнее: мышцы, расчерченные тугими венами, не кажутся перекачанными, скорее литыми; правое плечо в языках пламени, драконий хвост обвивается до локтя, такой же яркий, живой, как и сам Бокуто.       В таких должно быть восхитительно больно.       — До этого считай и не слежка, а так, обычное фанатское сталкерство. За тобой подобных два десятка ходят, — Бокуто заканчивает много твёрже, чем начал, и даже в позе, вроде бы такой же расслабленной, сквозит напряжение.       Даже — сталь. Только она не в доспехах, как положено приличному рыцарю, а в чешуе, нарастающей поверх тонкой кожи непробиваемой бронёй.       — Всё равно вы обманули меня, — обида подступает склизким комком к зеву.       — Нет-нет, Акааши, специалист по обману у нас Куроо, я не умею.       — Вы зато ас по заведению в заблуждения.        — Я скорее заведу тебя в тёмный подвал, — Бокуто смотрит прямо и честно, не скрывая своих желаний. И улыбается, всё так же искренно и красиво, обнажая далеко не клыки — звериную суть. — И больше не выпущу.       Он не касается, не приближается, вообще не двигается, просто стоит, но Кейджи чувствует его пальцы — на шее, губах, между рёбер, под давящей резинкой трусов.       Кейджи делает шаг вперёд. Или два, а может быть и все четыре.       — Я боюсь темноты.       — Так, может, я стану твоим ночником?       Кейджи думает, что поцелуй достаточно понятный ответ, но, на всякий случай, обвивает рукой горящую шею. Бокуто прижимает к себе, шаря влажными ладонями под футболкой.       Поцелуй совсем не такой как вчера. Губы, сухие и колючие, едва касаются друг друга, надолго замирая невыносимо близко, но не сливаясь. Так щекочет чужим дыханием, так оглушающе стучит во всём теле сбившийся пульс, так разбегается ручьями жар, стекаясь в паху в клубок огненной лавы.       Сколько времени они так стоят, Кейджи не знает, но в какой-то момент Бокуто отстраняется, а он сам так и тычется распухшим ртом в щеку, нос, губы, дурея от пронзающего тепла. Рука Бокуто, только что оглаживающая ягодицы, упирается в грудь. Кейджи ловит его взгляд, такой же мутный и голодный, как, наверное, у него самого. Губы ломит. И пальцы. Последние от тяжёлого холода какого-то предмета.       — Оя, думаешь, он заряжен? — Бокуто опускает глаза, Кейджи тоже: дуло пистолета упирается в топорщащуюся ширинку.       — Не уверен, — как он вообще оказался в руке, если Кейджи засунул его в карман? — Всё-таки мне его Куроо-сан дал.       Бокуто хохочет, в смехе слышится «надеру ему зад», «оборву руки», и совсем нежное «подвешу за яйца». Кейджи тоже улыбается, скорее из вежливости, внутри неприятно гложет, будто он не ел дня три.       — Это тебе не нужно, — Бокуто, всё ещё давясь остатками смеха, отбирает пистолет. Да Кейджи и не сопротивляется.       Против стихии всё равно не поможет, а Бокуто сродни тайфуну или цунами, опустошающему случайным касанием. Или взглядом.       Таким вот как сейчас — тяжёлым, жёстким, требующим повиновения.       — Ты больше не сможешь уйти, — Бокуто медленно проводит тылом кисти по щеке, едва касаясь.       Саднит, как от пощечины.       — Пристрелите?       — Нет, — Бокуто разворачивает спиной к себе, оглаживая кадык кончиками пальцев. — Так просто ты не умрёшь. Я ведь расстроюсь.       Дуло пистолета легко ударяет по губам. Кейджи открывает рот, позволяя стволу пройти дальше.       — Я свяжу тебе руки и ноги мягким толстым полотенцем, — Бокуто говорит как об ужине в ресторане. — Так не остаётся следов.       Слюна стекает по подбородку, язык холодит металлом.       — Потом возьму пакет, обычный плотный полиэтиленовый пакет, и наброшу тебе на голову. Знаешь, плёнка противно липнет ко рту, когда пытаешься вдохнуть.       Губы зудят, так и содрал бы всю кожу, и Кейджи обсасывает нагревшийся ствол.       — Для тебя я затяну пакет. Сначала несильно, — Бокуто в подтверждении сжимает ладонь на шее, проталкивая ствол глубже.       Кейджи вытягивает шею, обваливаясь на чужое плечо, так видно звезды: слепящие, колотые, острые.       — Будет страшно, не как сейчас, а по-настоящему, и ты будешь хватать остатки воздуха слишком часто и быстро. Как думаешь, сколько так можно протянуть?       Глотку сводит спазмом, едва не выворачивая наизнанку.       — Лицо краснеет, пот стягивает кожу и плёнка прилипает сильнее.       Ноги дрожат.       — Глазные яблоки выпирают, язык разбухает, вываливаясь наружу, ты пытаешься кашлять, потому что внутри скребёт калёным песком.       Подкашиваются.       — Тело корчит в судорогах. Не очень-то красиво, можешь поверить.       Ногти впиваются во что-то тёплое.       — И всё — ни следов, ни криков, ни шума. Только три минуты мучений.       Вдохнуть бы!       — Но этого ведь никогда не случится, да, Кейджи?       Да-да-да! Кейджи точно кричит, только снова не слышит ни себя, ни других. Однородный монотонный шум заполняет как пресловутая вода уши, нос, рот, глотку, лёгкие и желудок, утаскивая на дно отчаяния.       Кейджи никто никогда не слышит, как он не кричит!       — Дыши, дыши, хороший мой, просто дыши, — смутно знакомый шёпот пробивается на грани сознания. Что-то мелко стучит по полу, отзываясь в неподъёмной голове назойливой капелью.       Кейджи хочет дышать.       Кейджи дышит, захлёбываясь слюной. Внутри мерзко саднит ржавчиной.       Реальность не рябит даже — плывет, всё быстрей и быстрей, закручивая в тошнотворную карусель. Останавливается как по мановению волшебной палочки, оказавшейся рукой. Воздух, липкий, вязкий, тянется по выжженной глотке, падая вниз болезненной массой.       Бокуто крепко держит, а, может, удерживает, за талию и запястье, прижав ладонь к своим губам. Не целует, клеймит.       Посмотреть вверх стоит труда, даже большего, чем утром под вертолетными лопастями.       — Беги-беги-беги! — кричат поглощающие глаза-софиты.       — За что ты мне такой — хороший, милый, совсем непослушный, — говорят перебирающие рёбра руки.       — Не отпущу, никогда-никогда-никогда! — жарко шепчут жадные губы.       Сердце стучит где-то в животе, глотку всё ещё дерёт, будто стальной ствол вколочен по самые бронхи.       Кейджи такой же как вчера, на прошлой неделе, год или два назад.       Руки, обнимающие до боли, другие — небезразличные.       И Кейджи делает самую большую глупость в своей жизни — трётся щекой о плечо Бокуто, стискивая свои руки поверх его:       — Пожалуйста, позаботьтесь обо мне, Бокуто-сан.       Бокуто улыбается, будто Кейджи единственное во всей вселенной, что стоит внимания.       Может, Кейджи всё-таки звезда — путеводная?       — Покричишь для меня, Кейджи?       Кейджи чувствует его руки, губы, взгляд, обрывающие пульс, и тянется сам — дотронуться, лизнуть, прикусить, попробовать, наконец, на вкус этого чёртова сталкера.       Мозолистые пальцы сдирают одежду, кажется, вместе с кожей.       Да.       Кейджи будет кричать.       Бокуто ведь его услышит?       нет