сталкер

      — Ксо, Бокуто, не мог в более подходящем месте признаваться! — лязгает карабин страховки. Под ногами раскачивается мир, сухожилия на руке тянутся со скрипом, почему-то отчётливо слышным сквозь угрожающий рокот вертолёта и не менее угрожающую брань в наушнике.       Смотреть вверх неудобно, глаза и рот раздирает мощным потоком воздуха, но Кейджи не может оторваться — ни от тревожного взгляда, ни от пальцев, совсем холодных, одеревеневших, цепляющихся так глубоко, будто никогда не отпустят.       — Куда мы летим? — дышать тяжело, говорить ещё труднее, но самое невыносимое это видеть ответ в потухших глазах Бокуто.       — К заказчику! — Куроо втаскивает за шкирку совсем легко, так же, как котёнка, забрасывает в зево вертолёта. Кейджи неловко хватается за сиденье, пытаясь подняться на ноги, но его скидывает в угол очередным креном. Тёплые, сильные руки оборачиваются змеями, обвивая плечи и грудь. Как же Кейджи плохо, душно, тошно, невыносимо! — как же хочется остаться в этих объятьях насовсем.       Кейджи в этих руках так хорошо, что впору сдохнуть. Он и отпихивается локтями и ногами скорее машинально, тычась ртом всё в те же одуряюще пахнущие домом ладони. Под языком жёсткая просолённая кожа, Кейджи вылизал бы её до последней мозоли.       — Отпустите, — голос гаснет где-то в саднящей глотке, обрываясь сипом. — Пожалуйста, отпустите, Бокуто-сан! — такое никто и не услышит.       «Или оставьте себе…» — такое и сам Кейджи не расслышит среди грохота, рокота, дребезга сотен чужих, лживых слов, угнездившихся слишком давно и глубоко, чтобы их игнорировать.       — Всё! Всё! Не дёргайся так, а то выпадешь! — Бокуто кричит в самое ухо, отпуская; динамик вторит долгим эхом. — Я слышу тебя, Кейджи, всегда слышу! — он добавляет почти спокойно, шумно усаживаясь на сиденье. Кейджи вползает на соседнее, потом переваливается на противоположное.       Кожа под одеждой горит, кажется, что руки сталкера всё ещё там.       — У меня нет выбора, Кейджи.       У Кейджи вообще-то тоже.       Кейджи больше не кричит, ни для кого не кричит.       Кейджи улыбается, тщательно складывает треснувшие губы в свой самый соблазнительный изгиб. Ведь Бокуто сталкер, всего лишь фанат, пусть опасный и сильный, но даже самые грозные хищники падают к ногам, если их правильно приручить. Всё, что таким нужно — красивая картинка, и чем ближе она к безумным фантазиям, тем глубже жажда обладания. Стоит лишь кротко взглянуть из-под опущенных ресниц, неровно вздохнуть, облизать губу или собственный палец, и ты уже мечта, незамысловатая, пошло сбывшаяся мечта среднестатистического обывателя.       — Не провоцируй меня, — реальность оседает на губах влагой. Бокуто ни фига не у ног, зло нависает, ломая в хватке плечо. — Я не железный, Кейджи! — он отпускает, с силой впечатывая в обшивку, но ещё долго пригвождает сердитым взглядом, недвусмысленно плюща в руках какую-то банку.       Тянет гарью, стаскивая в дурноту.       Вертолёт трясет — и колени.       — Да пристрели его! — Куроо, сидящий всё это время так тихо, что Кейджи о нём едва не забыл, вдруг протягивает пистолет. Он вроде бы такой серьёзный, застёгнутый до самого подбородка в тупо чёрный комбинезон, без каких-либо дурацких, нефункциональных ремней, пряжек и нашивок, но выглядит при этом более развязно, чем если бы был голым.       Наверно, это такой талант.       — Держи! — он оглаживает большим пальцем сжатый кулак, легко раскрывая ладонь.       «Тяжёлый», — думает Кейджи, невольно стискивая нагретую рукоять.       — Не умеешь, что ли? — Куроо ухмыляется, подталкивая локтем и от этого, насквозь дружеского, жеста прошивает жаром. — А в «Погоне» так резво отстреливался. Эх, ничему верить нельзя, сплошные спецэффекты! — он вздыхает огорчённо, растекаясь по спинке кресла, но тёмные глаза прожигают безразличием, и в резком угле вскинутых губ ни капли смеха.       Снайпер, похоже, для него не профессия — сущность.       Кейджи выпрямляется, привычно укладывая оружие в ладонь. Он умеет, но одно дело целиться заведомо холостыми и в нарисованный оскал, и совсем другое по-настоящему и в улыбку.       Бокуто улыбается — виновато.       — Вот здесь нажми, — подсказывает Куроо, обжигая шею выдохом, и укладывает пальцы на пистолете — как надо.       Сталь разъедает холодом.       Колени касаются колен Бокуто, считывая дрожь.       Кейджи медленно поднимает руку, прицеливаясь.       — Выше, ещё выше! — рявкает Куроо, наушник жалобно звенит, искажая звуки. — Ровнее!       Бокуто улыбается.       Ствол тащит вниз.       — Пли!       Банг-банг! — отдачи нет.       Мерный стрекот лопастей нарушает хохот. Кейджи откидывается на стену, прикрывая глаза. Пистолет клацает по полу, а может быть это скрипят сжатые зубы.       — Ну, Акааши, извини, я не знал, что пистолет не заряжен, честное слово, — Бокуто не смеётся, даже кажется искренне огорчённым, что так и не получил пулю в лоб, но Кейджи не может отделаться от ощущения, что мишень здесь он, и каждый его шаг, каждое слово, решение, подстроено и предугадано. Он сбрасывает оглаживающую колено ладонь сталкера, не пытаясь скрыть захлестнувшей злости.       Колену холодно, взмокшей спине холодно, саднящим губам холодно.       Весь Кейджи смерзается в сосульку, будто его выкинули на десятитысячной высоте. Но он лишь выпрямляется до сведённых лопаток, старательно удерживая сцепленные пальцы на напряженных ногах. Сейчас совсем не время расслабляться, сейчас самое место натянуть надменную маску, хороня как можно глубже желание вложить руку в приглашающе раскрытую ладонь так и сидящего впритык сталкера.       Потому что Куроо улыбается. Так, как Куроо улыбается, держат на прицеле.       Приземление проходит гладко, если не считать за неудобство тонкого ремня, стянувшего запястья, но Кейджи подобное уже не тревожит. Да, немного мешает, особенно спрыгивать с довольно высокой ступеньки вертолета под бурным потоком воздуха из всё ещё крутящихся лопастей, и кожу медленно, но верно разъедает зудом, и вцепившиеся в локоть пальцы Куроо ощущаются вколоченными гвоздями, но всё это такие мелочи по сравнению с глухой тяжестью в резко сокращающейся груди.       Кейджи щурится, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в слепящем мареве разноцветных кругов, но пейзаж расплывается одним грязно-зелёным пятном. Звуки наоборот слишком чёткие, резкие, бьют по перепонкам болью, не складываясь ни в слова, ни в узнаваемые шумы.       И кислорода нет — совсем. Выжжено внутри, высосано снаружи.       Взгляд сталкера беспокойно мечется от макушки до земли, подгоняя в спину.       Кейджи старается не думать о нём, о себе, о Куроо, зло сплёвывающем всю недолгую дорогу. Кейджи думает как дышать, напоминая себе, что он не тонет, и во рту хлюпает не противно-стерильная вода, а слюна, и распирает в груди не от глубины погружения, а от слишком частых, неэффективных вдохов.       — Тссс… — Бокуто неожиданно догоняет, накрывает рукой рвущийся от натуги рот. Кейджи давится, невольно останавливаясь. — Всё хорошо, Кейджи. Всё будет хорошо, я обещаю, — шёпот ползёт по шее мурашками, растаскивая тепло. Кейджи не верит-не верит-не верит! — откидывается назад, обваливаясь не весом даже, а всеми своими страхами, тревогами, несбывшимися мечтами.       Зачем он так, будто Кейджи что-то для него значит?       — Хватит уже обжиматься среди белого дня, — Куроо дёргает за конец ремня, как за поводок.       — С возвращением, господин! — множество голосов сливаются в громогласное приветствие. Кейджи насчитывает почти два десятка молодых крепких мужчин в строгих чёрных костюмах, склонившихся в низком поклоне, пока прояснившийся взгляд не утыкается в тяжёлые деревянные ворота. Их раскрывают двое, тоже церемонно опуская головы, для него, так Кейджи показалось, даже ниже, будто он и не пленник.       — Да-да, тебя здесь тоже все знают, принцесса, — Куроо насмешливо кривит рот, панибратски приобнимая за плечи.       — Прекратите называть меня так, Куроо-сан. Вы прекрасно знаете моё имя, — Кейджи привычно сбрасывает чужую руку, внезапно понимая, что ремня на запястьях больше нет.       — А ещё здесь всем жутко надоело каждый вечер пялиться на твоё милое личико, — Куроо не унимается, удерживает теперь за талию, заставляя остановиться. — Бокуто же по три раза серии с тобой пересматривает!        Бокуто быстро шагает к виднеющемуся за зарослями дому, не оглядываясь.       — Значит Бокуто-сан был со мной нечестен? — выходит более обиженно, чем хотелось бы. Кейджи сжимает губы, удерживая равнодушную мину, а широкая, кажущаяся непоколебимой спина удаляется так быстро, будто Бокуто бежит. Но он не бежит, это Кейджи стоит, и стоял бы так, теребя в руках край куртки, ещё долго, не решаясь отвести взгляда, если бы не мягкий вкрадчивый голос возле самого уха.       — Так, что он там тебе ещё наврал? — Куроо больше не кривляется и отвечает на вопрос, пусть и вопросом.       — Что программист.       Куроо давится не зажжённой сигарой:       — Не то, чтобы нечестен, — в его взгляде, ухмылке, всё ещё кривой, но какой-то более плавной, даже движениях — смех. — Он немного преуменьшил, — звучит совсем по-доброму, так наверно говорят о глупом, но милом проступке брата или друга.       Кейджи сложно понять этого самого Куроо, чьи слова едва уловимо, но расходятся с поступками.       Кейджи от таких предпочитает держаться подальше, поэтому идёт позади, разглядывая ухоженный тенистый сад, а потом и сам дом, традиционный до последней соломинки в татами, с вежливым интересом. Так удобнее считать повороты, двери, людей, как один облачённых в чёрное. Всё остальное он окидывает вскользь, хотя внутреннее убранство поражает как раз не роскошью, а изящной простотой.       Детали декора лаконичны, цвета естественны, линии тонки и бесконечны.       Дышать легко.       Хочется коснуться, хоть вон тех лакированных ширм с лотосами, ощутить на мгновение тепло нагретой древесины, прочувствовать пульс ушедших эпох, так и сквозящих в застывших навек мазках туши.       — Нравится?       Кейджи отдёргивает руку, чувствуя, как наливается краской лицо. Уши и те горят.       Он забыл, зачем он здесь.       Это непростительно.       Куроо похоже того же мнения, а как иначе истолковать такой — пристальный — взгляд, совсем не соответствующий развязной ухмылке.       — А ведь тебя уже заждались, — он приглашающе кивает в сторону полутёмной комнаты.       Кейджи не хочет туда заходить.       Куроо подталкивает в спину уже не так радушно.       — И ни в чём себе не отказывай! — он сдвигает створки слишком быстро, чтобы Кейджи успел ответить, но мелькнувшая в узких глазах угроза не оставляет сомнений — не выпустит.       Кейджи так и стоит, не решаясь оглянуться.       Там, за спиной, кто-то дышит.       Там, за спиной, кто-то смотрит.       Там, за спиной, кто-то зовёт, нет, приказывает, и Кейджи знает кто там.       Посмотреть в его лицо страшно. Кейджи боится, что увидит в нём себя: тот же безумный блеск прокрашенных вожделением губ и глаз, тот же флёр острого одиночества, ту же жажду быть нужным.       Возможно, то, что случилось, Кейджи на самом деле заслужил, и винить кого-то другого в собственной гнили так же глупо, как и режиссёра за сорванные дубли.       Кейджи если и звезда, то явно из тех, чёрных карликов, что не светят и не греют.       — Извините, что заставил вас ждать, — тело двигается тяжело, со скрипом в ставших неподъёмными конечностями, но Кейджи всё же поворачивается.       Семпай натужно мычит в маску, сверля злым взглядом.       Да, Кейджи его понимает — липкая лента впивается в кожу довольно неприятно.       Отдирается — много хуже, проверено лично Акааши Кейджи.