– Да брось, Эллиот, ничего страшного не произойдет. Это всего лишь ужин с нашими коллегами. Это может хорошо сказаться на дальнейшем карьерном росте, – Анджела стоит у зеркала в ванной и расчесывает белокурые, цвета самого ароматного крема-брюле, волосы. Эллиоту нравилось, когда она делала так: ходила с распущенными волосами дома и расчесывала их неспеша, а не дерганно и резко, как в те дни, в которые она опаздывала на работу.
– Пожалуйста, – улыбается она и смотрит на Алдерсона через плечо. Ее улыбка мягкая и даже ласковая, как в детстве, когда она приходила в дом Алдерсонов, заметив, что Эллиот не появлялся в школе несколько дней. Она всегда его поддерживала.
В последнее время эту теплоту в ней было видно все реже, но разве такое кто-то захочет признавать?
С самого детства светлая, лучезарная Анджела казалась Эллиоту ангелом, место рядом с которым он никогда не заслужит. Не заслужит, даже если познает все прелести социализации, будет покупать кофе в бумажных стаканчиках и круассан на завтрак в кофейне рядом с квартирой, в которой они жили, даже если заведет инстаграм и будет загружать туда их совместные фотографии, вместо того, чтобы заниматься сталкингом, когда она засыпает. Даже если перестанет нервно толочь таблетки морфия между двух столовых ложек, стоя в туалете и постоянно оборачиваясь назад, пусть на двери всегда была щеколда.
Почему-то она терпит его рядом и даже, кажется, любит. Эллиот никогда не поймет почему, но готов принимать это как данное – может быть, так просто бывает, как во всех этих идиотских россказнях успешных коучеров про притягивающиеся противоположности. Каждый гадкий утенок становится лебедем, каждое чудовище преображает девушка, которая полюбит его по-настоящему. Эллиота любовь не преображала. Может быть, это была неправильная любовь, а может, так бывает только в сказках.
У ученых тоже есть свои сказки – они любят говорить про химию между людьми. Химия, которая неизменно влияет на Эллиота Алдерсона – прозак, морфий, субоксон, иногда аддералл, когда нужно взбодриться, разогнать тот болотный туман, токсично застеливший собой черепную коробку, усыпив в мозгу все рецепторы, кроме тех, что отвечают за тревожность и ненависть к каждому своему действию. Энергетики и кофе перестали чудодейственно перезаряжать батарейки еще на первом курсе колледжа, если это кому-либо интересно, конечно.
Как можно ответить ей «нет», когда она смотрит так? Алдерсон забывает улыбнуться в ответ, проводя ладонью по жестким, спутанным волосам на своей макушке. Спутанные волосы, спутанные мысли, узловатые пальцы, на долю секунды прикрытые от тяжести веки. Иногда Эллиоту казалось, что он живет здесь слишком давно, около двадцати десятков лет. Тут кто хочешь устанет. Он уставший человек.
Но разве у уставших людей хватает фантазии продумывать все малейшие пути и способы спасения, если поезд сойдет с рельс? Если в городе закончатся все машины скорой помощи? Разве уставшие взбегают по ступенькам на девятый этаж, если в лифте слишком много людей, которые начнут уродливо смеяться над тобой, обнажая клыки, снимая маски и оказываясь отвратительными куклами-чревовещателями, стоит тебе облажаться хоть на йоту?
– Хорошо, - спокойно отвечает он, смотря куда-то в сторону, как и всегда, когда не хотел коммуницировать с кем-то. Обижать Анджелу очередным отказом ему не позволяет червь совести. Червь совести обычно отравлял своим существованием остатки того, что можно было назвать нормальными взглядами на жизнь. Нормальными в обществе. Создал ли Эллиот ад внутри себя собственноручно? Скорее всего – да. Его голос звучит хрипло и почти вопросительно, Мосс к этому привыкла.
Она помнит Эллиота таким с тех пор, как он выпал из окна своего небольшого дома. Ни Анджела, ни Дарлин точно не уверены, действительно ли Эдвард Алдерсон тогда вытолкнул своего сына, проломив оконные рамы. Криста говорит, что психика Эллиота самостоятельно сгенерировала эту сцену в памяти, только чтобы заархивировать до бита одну простую истину – Эллиот выпал из окна сам. Потому что хотел выпасть. Потому что ненавидел себя за то, что предал отца, что не смог держать внутри то, что делало излишне больно. Он хотел наказания, хотел искупления, но встретил лишь молчаливый взгляд, полный тоски и пару разочарованных вздохов. Эдвард тогда лишь покачал головой. Эллиот хотел, чтобы отец кричал на него, он хотел, чтобы тот проорал «Как ты мог, ты обещал мне!», но тот лишь раскрыл газету. Он лишь раскрыл газету. Как Эллиот мог подумать, что его мать сможет помочь? Спасти того, кто не хотел бороться, того, кто смирился? И того, на кого взвалили непомерную ношу для таких небольших лет. Тем вечером она лишь сотрясала стены в очередном скандале, смешивая Эдварда с грязью, превращая остатки веры Эллиота в счастливый исход в пыль. Он помнит, что той ночью к нему пришла Дарлин. Той ночью она не называла его «Идиотом», как делала это обычно в качестве обращения к брату, а просто лежала с ним на полу и смотрела в потолок. Они оба знали, что их отец скоро умрет.
Эллиот и Анджела работают в Е-корп уже больше полугода, и все эти полгода Алдерсон ненавидит себя до рвотных позывов по утрам. Криста говорит, это из-за агорафобии. Эллиот думает, что это потому что он терпеть не может даже мысль о том, что предал своего отца уже во второй раз. Были лишь три кита, что держали остатки его устоев на плаву: кит первый – он хочет помочь Анджеле, которая приняла приглашение на эту вакансию, чтобы узнать, кто же подписал документ на убийство ее матери; кит второй – ему нужно изучить всю эту корпорацию изнутри, изучить поведение каждой крысы в ней, изучить каждый щиток проводов, чтобы отомстить. И третий кит, кит, о котором Алдерсон старался не думать – ему нужны были деньги, чтобы оплачивать пребывание матери, ополоумевшей окончательно, в доме престарелых. Какой их этих китов первым выбросится на берег?
Решение отдать мать в руки «профессионалам» далось им с Дарлин тяжело: оба любят ее несмотря на то, что она никогда не гнушалась поднять руку, втоптать в городскую пыль остатки самооценки, пользуясь их слабостью, безропотностью и уважением, которое на самом деле являлось простым страхом. Эллиот не уважал свою мать, но содрогался до сих пор, вспоминая то, как она толкала его на кафельный пол. Справляться сами с ней они бы не смогли. Дарлин иногда спрашивала: «Может, все хреново, потому что она прокляла нас десять тысяч раз?» «Не думаю, что она нас помнит» – отвечал ей брат монотонно, выпуская колечки дыма к потолку, держа сигарету между большим и указательным пальцем.
Эллиот перестал улавливать нить, которая вела к объяснению того, почему Анджела так стремится к повышению. Он, кажется, помнит, что его лучшая подруга детства хочет достаточно приблизиться к Терри Колби, узнать все его слабые места, чтобы однажды вытянуть из него то, как он покрывал тех, кто решил засекретить информацию о выбросе радиации, убившей невинных людей, никому не ценных рабочих, кому-то ценных близких. Всего лишь ценные близкие, ха. Но только ли в этом дело? Алдерсон не спрашивает. Вопросы не имеют смысла.
Он кивает и смотрит на ее золотистые волосы, красивые, как лимонное мороженое, которое они оба так любили в детстве. Лимонное мороженое было кислым, совершенно не сливочным и оставляло неприятное послевкусие, но они все равно покупали его два раза в неделю и ели, думая о том, почему даже ванночка с мороженным, казавшимся людям странным, оказывалась неисчерпанной. Никто не хочет черпать что-то от странных, неудобных, неприятных.
Эллиот не спрашивает, к кому они идут – ему не важно. Не важны эти люди, не важен их дом, их вино, их натянутые улыбки. Не важно повышение. Анджела решает, что ему жизненно необходимы подробности, подробности разжеванные в пюре и вложенные в глотку, такие, которыми давишься, но выплюнуть уже не можешь. Почему она никогда не думает о том, что кому-то могут быть безразличны мелочи, которые кажутся ей важными? Это и ведет ее вперед – она не думает о том, комфортно ли кому-то. Осуждает ли ее Эллиот? Нет. Он сам некомфортный. Ее вины тут нет.
– Не могу поверить, что мы идем домой к Уэлликам. Ты ведь слышал о Мистере Уэллике? Он старший вице-президент, правая рука Колби. И он считает, что у меня хорошие перспективы, представляешь? Я столкнулась с ним на совещании, ему понравилось то, что я говорила. Порадуйся, это так здорово! Если он возьмет меня в свой отдел, то у меня будет отдельный кабинет, но Эллиот, я хочу того же для тебя. Я ведь вижу, как ты устал сидеть бок о бок с остальными айтишниками. Ты и не должен, ты ведь сам знаешь, насколько ты способный, – Мосс обнимает Эллиота со спины, обвивая руки вокруг его плеч, и он привычно дергается, что Анджелу давно перестало смущать и задевать. Или никогда не задевало? – Давай, просто поулыбайся ему и его жене один вечер, и мы вместе пойдем на повышение.
«А я хочу на повышение?» – думает Эллиот, – «Нет, но я хочу в м е с т е».
И хакер чувствует себя до межреберной боли нормальным.
– Хорошо, – повторяет он, монотонно, точно робот, и неловко хлопает девушку по запястью. Когда они дружили, обниматься было легче.
***
– Джоанна, – Тайрелл появляется в дверном проеме, соединяющем спальню и гардеробную. Он, как всегда, идеально уложен, идеально спокоен, но не идеально безразличен. Наверное, это единственное, что Джоанне никогда не удавалось взять под собственный контроль – небезразличие Тайрелла к чужому мнению. Он всегда слишком зависел от того, что о нем подумают, как его воспримут, увидят ли его тщательно созданный образ под тем углом, под которым это нужно ему.
И это то, на чем так удобно было играть, если хоть немного разбираешься в людях. Проблема любого нарцисса не в том, что он одержим собой и любит подмигивать собственному отражению по утрам. Нарцисс – это не тот, кто любит себя настолько, что не сталкивается с такой проблемой смертных, как неуверенность в себе. Это просто структура личности, просто способ выстраивания психики. Нарциссизм – удел тех, кто родился без отражения в зеркале, людей, которые, точно вампиры, понятия не имеют о том, кто они и каковы они, и поэтому вынуждены всю жизнь черпать информацию со стороны, питаясь чужим мнением. Это вечный поиск ответа на вопрос "Какой я?" и невозможность получить достоверный ответ.
Причины на такое поведение у каждого экземпляра разные. Слово «экземпляр» тут уместно, поскольку люди – это лишь ресурс. Так считает Тайрелл Уэллик. Ресурс роста, ресурс связей, ресурс опоры, ресурс услуг. Его нарциссизм определяется главным, центральным конфликтом внутри. Этот конфликт является базовым. Базовым, как оперативная система. Она может быть сложной, как Линукс, пользовательской, как Виндоус, или чем-то между, как Мак ОС. Джоанна понимает эти простые вещи, и эта пробоина в броне собственного мужа стала отличным рычагом воздействия и управления. Это она сделала его таким, какой он сейчас.
– Синий галстук или черный? – Уэллик прикладывает оба к своей идеально выглаженной, накрахмаленной белой рубашке с дорогими запонками.
– Черный, – бросает Джоанна, бросив короткий взгляд на мужа. Она сидит на постели в элегантном платье из струящейся ткани и читает книгу на датском. Тайрелл стоит с галстуками в руках, недолго ожидая, что ему уделят хоть сколько-то внимания, а затем подходит к зеркалу и завязывает идеально-ровный узел. Узлы следует вязать только на галстуках и не затягивать их излишне туго, об этом Тайрелл прекрасно помнит, но никак не может отделаться от всплывающего перед глазами образа Гарри Галлера, главного персонажа книги Германа Гессе «Степной Волк». Гарри Галлер, всякий раз, когда в его судьбе начинался новый незваный виток изменений, думал о том, чтобы полоснуть бритвой по шее чуть глубже во время утреннего бритья, но всю свою долгую жизнь останавливал себя ради чего-то более стоящего. У старика Галлера, при всей его нелюбви к выходящим из-под его контроля вещам, обжилась в мозгу очевидная жажда жизни. Такая же жажда жизни живет в Тайрелле Уэллике, старшем вице-президенте Е-корп.
Наверное, все эти навязчивые образы и страх затягивания лишних кусков ткани вокруг шеи – обсессивны. Сейчас люди любят вешать на себя этикетки, придумывая себе диагнозы, чтобы быть причастными. Тайрелл не придумывает себе диагнозов, он знает, что у него есть проблемы. Когда твоя нервная система едва ли работает на тебя, бунтуя по поводу и без, ты пытаешься контролировать все, что можешь, в первую очередь себя. От этого спокойнее. Но долго ли ты продержишься? Как долго внутренние плотины прослужат, держа безумный напор внутренних волн под невероятной перегрузкой? Весь его контроль – это гигантская, для многих неподъемная работа над собой. И петли срывает, когда что-то идет не так. Программное обеспечение Тайрелла готово слететь и отформатировать за собой все его жесткие диски всякий раз, когда идеально заданные коды жизни вдруг срабатывают не так, как он планировал.
Сегодня все так. Просто деловой ужин, просто встреча с сотрудниками фирмы, просто вино десятилетней выдержки (столько лет сейчас могло быть его сыну, если бы они с Джоанной не планировали беременность) и просто ужин, который приготовила его жена. Помимо ее железного контроля, направляющего Тайрелла, когда того особенно штормило, она умеет прекрасно готовить. И раньше Мистер Уэллик любил ей помогать, пока не понял, что этим мешает.
***
Раздается звонок в дверь, даже два. Это настойчиво. Похвально. Джоанна кивает мужу, без слов говоря, что встречу гостей берет на себя, и открывает дверь. Она надевает самую свою приветливую улыбку и с удивительным безразличием не оценивает вошедших гостей, не окинув их даже коротким взглядом с головы до ног, как это случается хотя бы просто рефлекторно при знакомствах.
– Добрый вечер, проходите, чувствуйте себя как дома. Мистер Уэллик ждет вас в гостиной, верхнюю одежду можно повесить сюда, – мягким, эфемерным жестом изящного запястья, обрамленного браслетом из белого золота, Джоанна показывает на открытый шкаф в холле и удаляется к мужу. У спутника строптивой Мисс Мосс протертая и старая худи, покрытая серой собачьей шерстью, и Джоанна лишь незаметно усмехается под нос, задаваясь вопросом, почему Тайрелл так печется о том, что подумают о нем люди, вроде этих.
Тайрелл Уэллик сидит за большим стеклянным столом, выполненным в скандинавском минималистском стиле, и сверяет время на дорогих наручных часах с точным временем, заданном на его последнем айфоне. Есть ли на этом айфоне какая-либо информация, кроме времени и деловых контактов? Конечно, нет. Даже фронтальная камера деактивирована. Вице-президент поднимает взгляд холодных дымчатых глаз на вошедших гостей и улыбается уголками губ.
– Бонсуар, – выдыхает он бархатно и встает, чтобы гостеприимно, вежливо отодвинуть стул для Анджелы (так ведь ее зовут?) и пожать руку ее молодому человеку. Так предписывают правила этикета. – Тайрелл Уэллик.
– Эллиот, – хрипло отзывается Алдерсон, смотря на этого Мистера Уэллика во все глаза и не без опаски пожимая его слишком уверенную ладонь. Тот подал ее сверху – язык жестов говорит, нет, кричит о доминантном характере. Кто знает, отрабатывалась эта подача руки месяцами или нет? Кажется, в его личное пространство снова влезли без всяких задних мыслей. – Просто Эллиот.
Тайрелл устремляет на Эллиота взгляд, да, именно устремляет, а не бросает, он бессовестно смотрит на него в течение долгих пяти секунд. Чтобы оценить человека, достаточно полутора секунд, чтобы смутить его, достаточно испытующего взгляда холодных, вострых, как северный ветер с фьордов, глаз.
Сначала Алдерсон пользуется трюком, которым поделилась с ним его психотерапевт: смотрит на чужую переносицу, создавая иллюзию взгляда в глаза. Почему-то такие, как Уэллик, любят подобное. А еще они любят пожимать руки, платить за кого-то, нахально улыбаться и обливаться дорогим одеколоном от Hermes перед выходом из дома, так, чтобы в лифте многоэтажки оставался шлейф амбры и цитрусов до самого вечера.
Эллиот же ненавидит смотреть в глаза – в них слишком очевидно отражаются всполохи чужих душ, которые бьются в истериках, просят помощи или уже сдались. У Тайрелла Уэллика глаза покрыты тонкой коркой льда – его эмоции, его душу не считать. Даже Алдерсону, который щелкает загадки чужой психологии, как арахис, который они с Дарлин покупали в детстве на пирсе в Джерси.
Эллиот знает, что это маска, маски часто срастаются с лицами так, что их уже не снять без боли и крови, но они всегда заметны на тонкой линии своего эмоционального шва. От такого не менее некомфортно – Алдерсон фокусируется на волосинке Флиппера, забившейся между фабричным сплетением нитей на рукаве его худи. Где еще сплетаются нити? В реальной жизни и в нейросетях. Сплетаются, соединяют людей, судьбы, задумки, фотографии, кадры, обрывки газет, вечерний ветер, десятилетнее ягодное вино, взгляды, пробирающие до костного мозга. Есть еще одна причина, по которой Эллиот не любит смотреть в чужие глаза дольше трёх секунд: он не хочет влюбляться.
