***
Когда Плисецкий слышит «черная дыра», перед его глазами искрятся тысячи переливающихся оттенков необъятной красоты — как сошедшее с места, заворачивающееся в водовороты северное сияние, — он мысленно поправляет «коллапсар» и помнит, что цвет глаз Виктора — ни разу не северное сияние Меркурия. Но ощущения заставляют затаить дыхание — когда вы сидите напротив друг друга, когда ледяные кончики — только кончики — его нежных пальцев касаются трепетно твоих, до первых фаланг, а потом уходят обратно, обводя каждую кутикулу по полукругу, ты говоришь: — Словно первое появление Солнца на Меркурии. Виктор Юру не понимает, довольствуется самым малым — кое-где оттирает синие разводы шариковой ручки, — очерчивает тупо заточенные отросшие ногти — когти, — а потом Плисецкого прорывает. И он говорит-говорит-говорит, и обнимает. Юра любит астрономию — Юра не физик и не астрофизик, он не понимает большинства формул и слов, что используют ученые в повседневном обиходе, силясь объяснить своему младшему зрителю то или иное значение, — но Юра любит смотреть на звезды в летную ночь за городом, когда воздух чистый-чистый и свежий-свежий, а сильные руки Никифорова опускаются на плечи, поглаживая, разгоняя застывшую кровь по венам и артериям. Виктор повторяет, что клетки человеческого мозга отмирают при отсутствии кислорода в течении пяти минут — «поэтому дыши, Юра», — и взглядывает на небо вместе с ним, вознеся самого себя в далекий всепоглощающий космос. Юра, честно, расстроился, когда узнал, что каждая сияющая звезда на небе превратится в разгнивающее ничто. Глаза Виктора леденяще-голубые — и холодные, как звезды, — морщинки в уголках дают знать о возрасте, но Юра их любит. Виктор коллапсар — тот самый первый, неизведанный, немыслимый, только на листах и в алгебраических значениях, — но он уже прекрасен, просто потому что существует. Виктор не погасшая звезда на их прекрасном уходящим в дали пространстве — Виктор, рожденный с самого начала презирать понятия времени, шероховатыми губами целует в шею до перебирающих мурашек по телу — он отринул все, что их разделяет — и казавшиеся абсурдностью двенадцать лет стали двенадцатью минутами в их разнице. Двенадцать — счастливое число.***
— Месяц твоего рождения, — ладонь Юры соскальзывает со светлых викторовых волос на крепкое плечо, пока они пьют в полночь свежезаваренный кофе. — И время твоего рождения, — Виктор запрокидывает голову. А вот глаза Юры — чистый север — тот самый, где отливает морскими оттенками небо, где живет доказательство работы магнитного поля. Острые локти Плисецкого упираются в сильные плечи, пальцы Никифорова горячие — только кончики ледяные, как незыблемость идеи шагнуть в пространство, — Юра теряется в осознании температурного контраста, когда обе ладони накрывают его шею. Целоваться так порой действительно неудобно — но Виктор давно привык после часовых созерцаний сияющих галактик, — только губы у Юры чувствительные, как кончики рук до первой фаланги, и оттенок глаз начинает заворачиваться в водовороты серебрящихся искр — вот твой Меркурий.***
Спрашивать себя бесполезно — самосознание вещь не для тривиально мыслящих и представляет из себя вещи посложнее понятия пространства в космосе. — Я когда-нибудь угасну, — выедающий шепот, как пары облаков Венеры, пропитан серной кислотой, по каплям стекающий в правильное направление мыслей. Отчего-то он думает, что его маленькое свечение в пределах влияния коллапсара что-нибудь разрушит. Виктор смотрит исподлобья, ласково и благоговейно, — Юра вдруг вспомнил, что оттенок глаз Виктора — рассветы и закаты на Марсе, который лишен разнообразия палитры цветов, — Виктор прижимает Юру поперек живота, Виктор слабо прикусывает кожу за аккуратным ухом Юры. — Ты светишь глубоко во мне. Ты не можешь угаснуть. Плисецкий глухо, искренне смеется, бурча, какой же он, Витя, дурак.