Новые злые

Солнце село, в Питере темнота со всех сторон на тебя наваливается, набрасывается, и сминает в раз, накрытые крышкой ночи глухой – вы шли по набережной, Ден тогда жил на Горьковской, курил на ходу: - Хочешь в Семнашку? На Думскую, я не знаю? - Я хочу поесть, с тобой побыть и спать, я в шесть утра из Краса улетел. Он кивнул поспешно. Потом забеспокоился: - У меня есть нечего совершенно. Так… что сообразить-то? Есть, короче, Моцарт – это типа австрийская хуйня, наверное, я туда водил сестру штруделя пожрать. Есть грузинка. Ну, есть шава у метро, но ты ж не будешь шаву… - Грузинка – здорово. - Пойдем тогда. Черная вода неслась под вами, мост казался хрупким, тонким, и ты представлял, как сделаешь шаг – и рухнешь вниз, кололо грудь от холода, во рту чувствовал горечь маслянистую, никогда не падал в Неву, но ощущения были такими выпуклыми. Поужинали в полупустом ресторане. Ел хачапури. Он не ел вообще. - А вкусно, между прочим. Давай я тебе чанахи закажу – - Не надо. - Я угощаю. - Тем более. - Я же извинился за прошлый раз, нет? - Меня тошнит все время. В пустую, честно. - Ты у врача был? Ты понимаешь, что это не нормально вообще? - Как есть. - Денис. - Про это сейчас вот говорить надо? Я просто не понимаю, короче - - Ну уж когда заговорил. - Прости. Потянулся к нему. Он отодвинул руку. - Ты знаешь, что не все равно мне? - Я даже от воды блюю. Вообще не к столу. Извини. У него дома был очень чисто вымытый пол – а раковина полная. Он торопливо мыл посуду, усадив тебя на кухне. - Не успел утром. Чайник шумел. Ты смотрел на его спину узкую. Джинсы болтались на бедрах. Как радушный хозяин, он перед тобой поставил "Липтон" в пакетиках, «Зеленую Марку» и бутылку пластиковую. - Если хочешь. - Я думал, ты не долбишь. - Разочарование пришло или что такое? - Да нет, ты просто каждый раз отказывался при мне. - Я не курю чужое просто. И он отвел взгляд, а ты удивился, почему он так болезненно зажмурился, и даже легкий отступной себе соорудил – может, устал тоже, может, не выспался, свет глаза режет? - Не удачно получилось. Его руки в пене, костяшки – четко, ярко очерченные, его руки красивые. Ты ничего в виду не имел, вообще, - но месяц сидел на привязи, и так хотелось поцеловать их, так хотелось его, всего, целиком. - А что случилось? - Слава паль притащил, по-моему. Встал к нему, обнял со спины. Кожа прохладной была под футболкой. - Я думал, там и сдохну… не – ну пожалуйста. Не сейчас. Ты гладил его живот. Он не оттолкнул тебя, так и остался стоять, оперевшись о раковину. Ты поцеловал его, в стык между плечом и шеей. Кожа густо, сильно пахла потом, у тебя слюна под языком выступила. - Не надо. Его бедро – твердое, теплое под вытертой джинсой – так было трогать приятно. Он пригнул голову и резко вдохнул через нос. - Подожди, ладно? Но ты не отпустил его – было что-то затягивающее, что-то нездорово-желанное – в его нежелании без сопротивления, в его пассивном отвержении. У него затряслись руки. Ты это почувствовал, потому что застучал не плотно прилегающий край дешевой раковины, и его спина задрожала, и ты почувствовал эту дрожь всей грудью. Ты целовал его шею и его затылок. И плыл в запахе его волос. - Опять плохо? - Шаг назад сделай. Я прошу тебя. И ты сделал, конечно. Наваждение спало мгновенно. Здорово было бы, если бы так же спала эрекция. День за днем вспоминал его влажные губы – темно-вишневые, пухлую нижнюю, тонкую верхнюю. Его скулы и его ресницы женские, веера кокетливые, у гимназисток манжеты. Твоя фантазия бедная. Его выступающие ребра и родинка на животе, над пупком. Так хотелось – хоть раз – сделать ему хорошо. Представлял, каким на вкус будет его семя. Как он твои волосы будет сжимать. Как ты обнимешь его бедра, а он выгнется у тебя в руках. Как будет стонать и прятать лицо – в твою подушку, в твоей постели. - А сахар есть у тебя? С трудом дыхание выровнял. Пытался выровнять. Сидели у него на кухне и пили чай, в томительном молчании, неподъемном, как зимнее небо в Питере. Денис рассказывал про протоколы допроса Колчака. Про потерянный золотой запас, который с тех пор уже век как ищут в мерзлой земле Сибири. Про санитарные поезда – и мертвые, обледеневшие тела, сложенные рядами, белые, в товарных вагонах из-под угля. - Ты почему не напишешь об этом? - Да бога ради. Кого это ебет, кроме меня? Поезд в двадцать вагонов летит по Трансибу, в огромной безлюдной пустыне, по сути. Так он тебе сказал. Технически – это невозможно, но так легко представить, что никого в кабине машиниста, и сами по себе колеса движутся, нетерпеливый стук, и коллективное сердцебиение – на похоронном складе, где сердце больше не стучится ни одно, остановившаяся черная густая кровь в замерзших жилах, и дыры на мундирах, от штыков и пуль, безлицие, немые, безымянные, все бесконечно движутся, и движутся, и движутся куда-то, не помня, что мертвы. Жадный, настойчивый огонь в глазах у Дена, мечтательная бережность – в его простуженном голосе. Напиши об этом песню. Это лучший способ не шагать за тенью наяву, не тянуться к недостижимому, не делать больших глупостей. Хотел сказать ему. Зазвонил телефон в куртке. Он вышел в коридор – потом вернулся, чтобы закрыть дверь на кухню. К тебе. «Сейчас что ли?», «Сука, как ему удалось-то?», «Ну охуительно. Вань, я даже не знаю, где сейчас банкомат искать», «И сколько?», «Пиздец как весело. Нет, я блядь, счастлив», «Ладно. Я понял, ладно. Адрес и номер присылай». - Я отъеду на час. Может, на два. Пойдем постелю тебе. - Ты смеешься, что ли? Крепко стиснул себя за локти. Взял глубокий вдох, чтоб успокоить нервы. Ох ебать, как ему тяжело с тобой было. - Нет. - Я на ночь можно сказать прилетел, у меня в девять утра самолет. - Я знаю. - Что «ты знаешь»? Всосал в рот губу нервно, из-под резцов выпустил. Краска пятнами у него на скулах. Его взгляд, ищущий, настойчивый. - Славка в ментовку влетел, надо съездить забрать кому-то. - Первый час ночи, ты издеваешься надо мной? - Я нарочно, что ли? - Больше некому Славины проблемы решать? - У Вани пусто, там договориться надо. - Ты деньги еще на это тратить будешь? Тебе жрать нечего который раз. - Сколько нету – все мое. - Это кроме моего, да? - Я отдам. - Когда? Он пошел в комнату. Ты пошел за ним. Ден доставал из советского тощего дивана постельное белье: из разных комплектов. - Ты теперь говорить со мной не будешь, что ли? Интересно как. Разложил диван в полуторку, стал засовывать подушку в наволочку. - Охуенно. Теперь давай обидимся, что ты среди ночи съебываешься, пиздатая просто тактика. - Начну с зарплаты. В конце апреля мейн будет. - У тебя кроссовки летние, и в них дыра с пятак. Денис. Денис! Твои пальцы запросто сомкнулись у него на запястье. Вас обоих проняло, и ты отпустил: тут же. - Я за тебя беспокоюсь, не видно, что ли? - Если я сейчас рот открою, будет хуже. Вот точно. - Если Гной бухой в КПЗ залетел – переночует, не развалится. - Ты за меня переживаешь или ёблю обломали? - А если да – то что? Ты же терпел, как мог. Ты старался очень. Не сказал ему ни слова (не сказал же?). Ты два часа на кухне чай пил, обсуждая гражданскую войну. В личке текста обсасывал. Про Дизастера с Кортезом дискутировал. Ты один ночевал бесконечно и дрочил в кулак по утрам. Ты не заслужил, разве? - Люди когда встречаются – вроде как ебутся, ты прости меня. А, да: мы не встречаемся. Потому что не ебемся. Мы так, друзья-приятели. Денис подушку кинул – легко, на похуе. Развернулся к тебе. Он всегда выглядел усталым, всю дорогу, большая надпись с агит-плаката – как вы все меня заебали, хули вам надо, - поперек лба, буквами красными. Да пошел ты нахуй. - Ты сказал, нормально. - Не-не-не-не-не, не, погоди-ка, вот такого я точно не помню – - Хорошо. Что ты подождешь – - А я не подождал? - Мне никак - - Да не продолжай. Ты от меня блюешь, ты контуженный, у тебя припадки с трясучкой, к тебе притронуться нельзя – но я же схаваю, хули. - Не так. - Переночую на твоем диване обоссанном и съебусь без разговоров, пока ты со Славочкой носишься, причем здесь Антоша – какой, блядь, Антоша? Мгновенная перемена в его лице. В его позе. Как будто иссяк поток, против которого он пытался грести. Сошло на нет сопротивление. И насколько слабее ты себя почувствовал в ту же секунду. Иррациональный, унизительный, липкий страх. Тебе даже захотелось извиниться – не потому, что правда пришел откат, а потому, что ты чувствовал: будет больно сейчас, очень. А Денис сел на диван и подвинулся к стенке. Ты смотрел – растерянно, в ступоре, - как он расстегнул ремень. - Да бога ради. Стянул футболку через голову. Футболку СловоСпб, из первой партии мерча. - Вперед. Разошлись шире его худые колени. - Давай. Зря приехал, что ли? И где-то здесь остановиться надо было. Каждый раз – надо было остановиться. Надо было взрослей и умней быть. Добрей и терпеливей. Надо было взрослей быть. Если не ему – то хотя бы тебе. Но тогда не думал. Думал о черной дорожке жестких волос – у него на животе. О его плечах, сутулых и хрупких. И о том, как он двумя пальцами поднял нательный крест с твоей груди, еще в Красе. И спросил – а тебе не жмет нигде? «Ну, в смысле – извини, хуево сказал пиздец, – но вроде как-то то, что мы делаем тут, оно мимо… оно не православно как-то, нет?». «Мой бог простит мне. Хочется верить» - «А ты прощенья просишь все-таки?». Твое колено – между его ног раздвинутых. Он не шевелился, когда ладони ему на бока положил. Не сводил с тебя глаз. Во рту пересохло. Но от вызова – от нескрываемого уже, стопроцентного презрения, - в его взгляде пришел азарт какой-то больной, мол, ты не отшатнешься первым, кишка не тонка. Он не мешал, когда поцеловал его губы. И когда кусал его рот. Разомкнул челюсть, что тебе было удобнее. Ты обсасывал его язык вялый. Он застонал слабо. - Это ты кончаешь или снова блюешь? Он даже приподнялся, когда ты джинсы сдернул ему до колен. - Ты скажи, как встать – не стесняйся, как бы. - Правда? - Конечно, обращайся. Оба запыхались, у обоих, на самом деле, толком руки не слушались, оба вибрировали, как после драки опасной, оба с ума сошли, ну что – неужели вот после этого не смогли уже повернуть назад? Ты раздел его, но в нем впервые не было ни смущения, ни волнения, он так же точно лежал бы в бане на полке или на столе в морге, представил почему-то второе так четко, так правдоподобно, что по спине прокатился озноб, и слегка отрезвило, но не до конца, нет, смотрел на него сверху вниз, он нахмурился, едва заметно, треугольная морщинка печальная, и ты гадал потом часто – если бы в этот момент опомнился, все иначе было бы? Встал с дивана – а потом вернулся с гондонами. Он сидел у края, обняв коленку, как будто следом за тобой поднялся, не ждал, что вернешься - вот так, явно, но в тот момент ты почувствовал приток энергии, радости даже, смог достать его, смог задеть, удивить смог, пробить мимо блока. Его ухмылка, одной стороной рта. А потом он рассмеялся – назад откинулся, на не застеленную обивку, и ржал над тобой долго, пока ты пачку не открыл и не надел резинку, без перерыв, влажно, длинно втягивал воздух, и никак не мог успокоиться, ты прижал его руки, у него над головой, придавил его своим весом: - Теперь не смей шевелиться – Потом подхватил его под колени. Он был таким узким, что войти не получалось. Вмял его лицо в матрас, чтоб как он скалится больше не видеть, вообще его не видеть, он позволил, и ты в него впихнул два пальца, мокрых от слюны (почти тут же просохла), до вторых суставов, а потом даже протолкнул головку в вареное, безропотное, оставленное тело, и тут тебя догнало. Когда ты заплакал, упершись головой ему в плечо, он вяло, небрежно столкнул тебя в сторону и поднялся с дивана. Лениво поднял трусы с пола. Надел, за футболкой нагнулся. - Денис - Он отмахнулся от тебя – мол, забей, замяли. - Ден. Ден – Ты скатился с дивана – почему-то не встал толком – в штанах расстегнутых, уебок жалкий, полз к нему по полу, обнял его ноги: - Стой, стой – подожди, прости меня – А он застегивал ремень, и ты мешал. - Второй заход, что ли? Ты определись уже. - Прости – прости – я не хотел так – я не знаю, что это – Ты помнишь точно, как целовал его колени – и руку, которой он тебя отпихивал вполсилы. А потом он переступил через тебя – - Я уехал, хочешь – спи тут. И ты остался лежать на облезлом паркете, от окна шел сквозняк, а ты не мог определиться толком, об пол головой побиться – или начинать потихоньку жалеть себя.