***
846
Я открыла глаза, и первым, что я услышала в полумраке, было мое собственное прерывистое дыхание. Потом спиной почувствовала жесткий влажный матрас. А рука, дернувшаяся в сторону, как в судороге, наткнулась на теплое тело сестры рядом. Все это окончательно подарило мне чувство сомнительного спокойствия. Все-таки я уже не на той улице. Я оглянулась на сопящую под тонким одеялом Мэри, спустила ноги с кровати и почувствовала, как их холодит ветер, пробивающийся сквозь щель между ставнями. Вот уже год мне снился этот кошмар, который из реальности перекочевал во сны, чтобы всегда быть со мной и напоминать о том, что я каждый день старалась забыть. Я лишилась отца, который остался погребен под обломками в нашем родном городе, и фактически матери, которая с того самого дня тронулась рассудком. Она больше не говорила со мной, как когда-то, и большую часть времени пугала своим непредсказуемым поведением. У меня оставалась только младшая сестра Мэри, которая еще мало что понимала в этой жизни в свои пять лет, но улыбку ее я давно не видела. Она, конечно, научилась мыть посуду, протирать пол и помогать нашей маме – казалось, сестру она пугала куда меньше, чем меня. Я же в двенадцать лет взяла на себя роль кормилицы, подрабатывая то тут, то там, но нигде особо не нужна была нищая несмышленая девчонка, мало того, что ничего не умеющая, так еще и относящаяся к тем паразитам, которые сели на шею и свесили ноги, спрятавшись за стеной Роза после падения Марии. Я обула ботинки и вышла на улицу, кутаясь в покрытую катышками старую кофту. Наша семья ютилась в маленьком доме, который от времени покосился, а в его фундаменте образовалась существенная трещина. Но нам еще повезло. Мы избежали участи быть посланными за стену на верную смерть и даже смогли найти жилье. Наша престарелая домовладелица Софи жила в более новой, но такой же бедной пристройке. Она иногда заходила к нам, помогала чем могла, терпела задержку оплаты и без конца причитала о нашей тяжелой судьбе. В такие дни, когда мы вместе с ней сидели на жалкой кухоньке, мне хотелось запереться где-нибудь, чтобы не слушать очередных жалостливых советов и не быть обязанной поддерживать разговор, но единственная комната была занята матерью, которая почти все время проводила на своей кушетке лицом к стене. Ночью, лежа совсем рядом на соседней кровати, я подолгу не могла уснуть, боясь, что она вскочит и начнет биться в истерике. Моим новым кошмаром наяву, затянувшимся так надолго, стала жизнь в недружелюбном Тросте с безумной матерью и замкнутой сестрой на попечении. Уже светало, и я собиралась в пекарню, где почти месяц мыла полы за одну монету в неделю. Но неодобрительные взгляды пекаря, учащающиеся с каждым днем, намекали на то, что я там не задержусь. За год нашего пребывания здесь я сменила девять мест, и каждый раз становилось все труднее. С работы, где почти все считали меня мусором, не хотелось мчаться домой, потому что там я не находила утешения. Но я была вынуждена быть «взрослой и сильной» и бегать по этому замкнутому кругу изо дня в день.***
Рабочий день подходил к концу. Я старалась быть как можно более незаметной, лишь бы только не получить нагоняй. Мимо прилавка по улице постоянно проходили люди, шумно беседуя и вдыхая чудесный аромат хлеба, которого мне было не видать как своих ушей. Я слушала обрывки уличных речей и развлекала себя тем, что додумывала продолжение. «…рыба сегодня свежая, как думаешь?..» «…не знает, он тот еще прохвост…» «…эти транжиры из Легиона, чтоб их, снова…» «…в Военной полиции десять монет в неделю!..» Я чуть не стукнулась затылком о стол, под которым ползала с тряпкой. Уже несколько месяцев я случайно ловила разговоры об армии, сильно участившиеся в свете последних событий. С утратой трети территорий военная служба стала востребованной как никогда. А еще хорошо оплачиваемой. Благодаря случайным людям, я теперь знала многое о том, где какие условия и сколько получают рядовые и офицеры. Стала намеренно искать на улицах людей в форме и больше наблюдать за служащими Гарнизона, копошащимися у стены. Мне казалось это выходом. А уж если попасть в полицию… – Эй! – кто-то грубо пнул мою ногу. – Ты что тут ведра понаставила? Работать мешаешь. Неуклюже выбравшись из-под стола, я поспешила убрать ведро с дороги пожилого пекаря. Выжимала тряпку и ругала себя за эти глупые мысли. Кто меня там ждет, в этой армии? Я спрятала в стенной шкаф свое оборудование и быстро пошла к выходу, сдерживая зевок. Над низкими черепичными крышами домов разливался розоватый закат. Очередной новый день заканчивался и вроде бы неплохо. Я скинула с крыльца пекарни мелкий камушек, сбежала по ступенькам вниз и уже было направилась в сторону дома, как меня окликнули из-за прилавка. Это был пекарь, вытиравший потную шею фартуком. – Слушай, девочка, – скрипучим голосом сказал он, облокачиваясь на прилавок и нагибаясь ко мне, – завтра можешь не приходить. И послезавтра – тоже. Вот твои деньги. – Он стукнул о столешницу маленькой золотой монеткой, а у меня сердце оборвалось. Пекарь неловко поморщился. – Не строй такие глазки, прошу тебя. – Почему вы меня выгоняете? – мой голос дрогнул. – Ты только мешаешься под ногами, я не могу так работать. – Но мне нужна эта работа. В ответ мне только хмыкнули и махнули рукой. Я молча забрала монету и, сглатывая ком в горле, побрела домой. Там меня ждало ничуть не более радостное событие. Стоило мне войти в дверь, как я сразу похолодела. Мама загнала в угол кухни Мэри, прижимающую к груди мокрую тарелку, и грозила ей ножом для хлеба. – Ты! Ты, Мария, это все ты!.. – орала мать, покачиваясь на слабых ногах. – Мама, – окликнула я вмиг охрипшим голосом, кинув взгляд на сестру. В ее глазах плескались страх и потрясение. Обычно только я или Софи видели такие серьезные мамины приступы и успокаивали ее. Теперь же и Мэри столкнулась с этим и наверняка уже никогда не сможет забыть. Я с силой сжала зубы от злости. В тот день не только мама потеряла мужа, но и мы – отца. Так какое право она имеет вести себя подобным образом? Она медленно повернула ко мне перекошенное лицо, покрытое морщинами. Я давно перестала узнавать в этой женщине свою маму. Иной раз, когда я смотрела на нее или пыталась ее угомонить, я чувствовала такое давящее отчаяние, что хотелось взреветь. Неизвестно, что хуже: пережить смерть отца или каждый день переживать сумасшествие матери. – Эле… оно… ра, – назвала она мое имя так, как будто только что научилась говорить. Мама сделала пару неуверенных шагов в мою сторону и прохрипела еще что-то. Она до жути напоминала титана. Я ощутила, как мои колени становятся ватными. – Мам, пожалуйста… – проговорила я дрожащими губами, и в носу сильно защипало. Я смотрела в ее темные запавшие глаза, которые уже явно не принадлежали человеку, и вспоминала. Я вновь и вновь вспоминала тот день. Каждый мой день и каждая моя ночь были наполнены событиями годичной давности в разных вариациях. Я переживала их и сейчас, произнося слова, впечатавшиеся под кожу, стучавшие по утрам в висках. И виной всему была моя собственная мама, которая должна была стать поддержкой, а не причиной слез и страха. Звук упавшего ножа неожиданно достиг моего сознания, и я невольно вздрогнула. Мама, рыдая, вцепилась в свои растрепанные волосы, где прибавилось седых прядей за время ее болезни, и с воем унеслась в нашу общую комнату. Я быстро подошла к Мэри. Она сжимала тарелку мертвой хваткой и смотрела на меня своими влажными карими, как у теленка, глазами. Я опустилась на колени рядом и молча обняла ее за напряженные плечи. Мэри потряхивало, как и меня. Придя в себя немного, я осознала, что ни одна из нас не сможет уснуть сегодня ночью. Папы не хватало очень сильно. В каждом встречном мужчине мне мерещился он. Иногда я находила настолько похожего, что кидалась к нему, но вовремя останавливалась и, пряча красные глаза, убегала прочь. После того, как мама притихла и перестала метаться за стенкой, я обессиленно сгорбилась на стуле. Мои мысли вернулись к отцу. Будь он с нами, ничего этого бы не случилось. Казалось, он мог все, мы его обожали, и в один миг это оборвалось. Так просто нельзя. Невозможно. Но вот она я – сижу на полусгнившем стуле в унылой лачуге вдали от родного дома и пытаюсь жить в мире, где никто меня не поддерживает. В тот день я потеряла папу, а вместе с ним и всех остальных дорогих людей. Они по-прежнему были здесь, в поле моего зрения, но уже не со мной. Мэри никак не могла унять дрожь, поэтому пришлось отправить ее на ночь к домовладелице, которая снова состроила самое печальное лицо на свете, обещая сестре сказку на ночь. Я же осталась наедине со своими страхами. Убрала все колющие предметы подальше, протерла стол и встала посередине кухни, боясь заглянуть в комнату. В такие моменты приходилось напоминать себе по несколько раз, что там все еще моя мама, пусть я ее и не узнаю больше. Я оставила дверь нараспашку, чтобы хоть немного света от огарков в кухне попадало сюда. Старые доски скрипели, и я боялась вызвать у матери новую волну истерии, но она не двигалась. Испугавшись еще больше, я протянула руку к ее плечу, обтянутому ночной рубашкой, и так и замерла, не в силах заставить себя прикоснуться. Я поджала губы и зажмурилась, слушая гулкие удары своего сердца. Почему это так тяжело? В конце концов я все же смогла заглянуть в лицо мамы, на которое падала тень, и разглядеть, что ее глаза открыты, а губы шевелятся в неизменной молитве. Я отступила и вышла, прикрыв дверь. Мне так и не удалось уговорить себя находиться в одной комнате с матерью. А без Мэри это было еще страшнее. На следующий день я слонялась по городу. Быть дома я не могла морально, а работы у меня больше не было. Я, конечно, попыталась устроиться в швейную мастерскую, откуда меня выгнали полгода назад, но безуспешно. Теперь я сидела возле ворот в тени пятидесятиметровой стены. Мимо уверенной походкой ходили стражники с розами на спинах и бряцали УПМ, а я жадно следила за ними. Вдруг из группки стоящих у ворот солдат отделился один, высокий и светловолосый, и направился ко мне, что немного напугало. Еще напугало то, что он был ужасно похож на моего папу. – Ты что тут делаешь? – добродушно улыбнулся мужчина, а я диковато вздрогнула. Он величественно возвышался надо мной, хоть и не выглядел грозно. – Ничего, – буркнула я, нахохлившись, и отвела глаза. – А что, нельзя? – Не самое лучшее место для игр, дорогуша, – стражник почесал в затылке. – А разве похоже, что я играю? Моя вымученная улыбка почему-то заставила его сесть рядом на пыльные, забытые ящики. Он озадаченно посмотрел на меня, и я настороженно отодвинулась. С каких это пор кому-либо в Тросте есть дело до моей персоны? Что ему нужно? Но подозрительность притуплялась тем фактом, что, чем дольше я вглядывалась, тем более отчетливо видела в незнакомце отца. Те же короткие волосы, те же глаза с чуть опущенными вниз уголками, тот же подбородок и рисунок морщинок у рта… – Как тебя зовут? – спросил он в итоге. – Нора. – А меня Ханнес, – он снова улыбнулся и потрепал меня по макушке. Я застенчиво поправила косу. – Где твои родители? Почему ты гуляешь одна? Захотелось ему все рассказать, пожаловаться. Он же взрослый, это его обязанность выслушивать детей и давать им дельные советы. – Дома. А я просто… не хочу там быть, – честно созналась я, посмотрев в голубое небо над домами. Ханнес откашлялся, и я опять почувствовала его внимательный взгляд. Он словно подбирал более правильные слова. – Откуда ты? Ну почему все норовят напомнить? Я поежилась и помрачнела. Когда я скажу ему, он, как и все, плюнет мне в душу, а если не повезет, то и в лицо. Нахлебники, без вины виноватые во всем бродяги, не достойные даже крошки хлеба – вот, к кому я относилась. Но, пристальнее взглянув в глаза Ханнеса, я будто увидела в них отблеск улыбки папы, и слова слетели с губ сами: – Из Шиганшины. По лицу Ханнеса прошлась рябь эмоций: от понимания до жалости. – Я был там в тот день, – таков был его ответ после минутного молчания. – И не… смог кое-что очень важное. Ханнес скорбно опустил голову, а я не знала, что мне сделать, как реагировать. – Наверно, каждый из нас тогда что-то не смог, – стараясь кое-как скрыть эмоции, тихо произнесла я. Пронзительный, полный чего-то болезненного взгляд, что он обратил ко мне, побудил меня дополнить свои слова ободряющей улыбкой. – Сколько тебе лет, юный философ? Мне уже давно так много не улыбались. – Двенадцать. Ханнес выпрямился, встал и отряхнул форму. – Знаю я тут одних, таких же, как ты, – словно самому себе сказал он, задумавшись. – Ты приходи как-нибудь еще, Нора, а то с этими пьянчугами здесь скучновато. А сейчас мне уже пора. Служба, – просто бросил он и помахал рукой, прежде чем уйти. Я же еще долго смотрела на красные розы на его спине, и мне тоже захотелось когда-нибудь поправить лацканы форменной куртки и сказать, ухмыляясь: «Служба». В этом был какой-то смысл.