Die anywhere else

      «Мэй, извини, что не написал, было много дел, впечатлений! Всё так здорово! Прогулялись по городу, хотя и устали… Потом скину фотки нашей новой квартиры! Она небольшая, но это неважно! Всё. Очень. Круто-круто-круто-круто»       Прошла неделя.       Мэй казалось, что прошла она как-то тягуче, монотонно, но тем не менее незаметно, словно время было сдавленно какой-то липучей жижой, напоминающей желе, что волочилось по полу и собирало пыль уставших улиц.       Их пыль оставалась такой же седой, застывающей на асфальте сквозь порошу снега, как будто само увядание легонько коснулось трещинок на дорогах и утопило запахом старины, липнущей на желе, как мухи на липучку.       Улицам было всё равно на пожар, всё равно на проблемы, на эмоции людей.       Они величественно лежали под высоким серым небом, принимая удары дождя и глотая снежинки, ерошась от ветра травой, щетинившейся иногда в иллюзорных кусочках лета.       Улицы не заметили, что приехал отец Беи. Но приняли они его с радушием в то старое истоптанное место, где и полагалось быть ему — маленький городок без возможностей, без каких-либо средств для самореализации, без надежд, убаюкивающий стариков, взрослых и подростков своей уютной теплотой, сквозящей из этих скрюченных деревьев и лесов, простирающихся на километры отсюда, разносящих тайны Поссум Спрингса тихим, едва различимым эхом, похожим на шёпот прибоя.       Казалось, жить в таком месте могли лишь дети и дауншифтеры, а взрослым… им приходилось существовать. Искать выходы, что те самые дауншифтеры упорно не любили, а дети упорно не задумывались над их существованием, видя город вместо цвета и людей вместо историй. Здесь это казалось нормальным, но заметным не всем.       Беа как раз была той, кто здесь существовал, стремясь когда-нибудь вырваться и жить, не зная при этом, что жизнь-то вроде бы была только здесь — неповторимая теплота, мистика и детство, сосредоточенное в углах и детских площадках, что видела Мэй чем-то иным, чем глаза.       Отец Беи был на заработках. Он работал в другом городе, а часть денег отправлял Бее, помогая ей, как может. И стало даже хватать на жизнь. И даже планы какие-то были, но теперь… Дом занял в мыслях гораздо больше места, чем мечтания. Он возвышался обгорелой преградой, превращая будничность в бессонные ночи, участки, пыльные документы, в которых была завалена вся комната Мэй, а теперь ещё и Беи, возню со страховкой и постоянные, вечные визиты различных людей в дом Боровски, где на время разместились Сантелло, или же наоборот, визиты самих Сантелло в различные бюро, пахнущие чужими проблемами.       И это со временем наскучило, перестав быть болью или препятствием, но преобразовавшись в… …рутину и головную боль.       Мэй боялась. Она вздрагивала от каждого шороха ночью и кричала хриплым голосом, захлёбываясь воздухом и кашляя, заглушая тишину и нервную дрожь, пробивающую тело хлипкой моросью.       Беа уже привыкла к этому. Разместившись на раскладушке в комнате Маргарет, она лишь бросала что-то ободрительное ей и переворачивалась к стенке. Больше до утра такого не повторялось, и, поэтому, казалось, что будто в одно и то же время, каждый раз, Мэй снятся сны. Одинаковые и пугающие.       Кошка не хотела говорить об этом, но это были рыбы, летающие среди звёзд, это были совы, ловящие звёздных мышей. Это были реки созвездий, льющиеся под ночную музыку. В конце, перед мигом до тьмы, весь этот мир обрушивался на неё, а дальше не было картинок, одни эмоции и металлический привкус на языке.       Там, среди звёзд и холода, Мэй боялась снова поймать что-то, почувствовать или узнать нечто отсюда, с земли. Ей не хотелось знать. Лучше бы, если опасность настигнет сразу, чем ты будешь знать неизбежное и бегать от этого в постоянном липком ужасе.       Правда, есть возможность повлиять на всё вокруг. Были бы силы и желание.       Это — новое утро. Оно такое же, как и все, но начинается не так. Оно начинается с тишины.       Мэй долго вслушивается в неё.       Она знает, что отец Беи уезжает сегодня назад, на прежнюю работу в другом городе, и знает, что это — не самая лучшая новость, ведь теперь та самая рутина целиком висит на подруге.       Но он не мог поступить иначе. Отгулы, что он взял, были всего лишь неделей, прошедшей за бумагами и стараниями выбить бюджет у местных властей. И Беа отнеслась к этому с пониманием и толикой тоски, и, возможно, усталости.       Беа была всё же очень рада, что Боровски разрешили жить у них — всяко лучше, чем в каком-нибудь притоне у чёрта на куличиках, выделенном государством.       И Мэй сама была довольна, что теперь с ней жила Беа. Именно в её комнате, ведь остальные комнаты, пригодные для спанья, были заняты — внизу, на диване, поселили отца Беи, который, конечно, уедет сегодня, но Мэй не хотела бы, чтобы Беа «переезжала»: не так страшно в комнате, если едешь бой со своим сознанием не в одиночку.       Беа не удивилась, что Мэй отказалась идти на вокзал. И в глубине своей души осознавала, почему так.       Последний визит туда был не самым лучшим воспоминанием, отдающим чем-то неприятно-тоскливым.       Не то что бы обидой или чем-то ещё, но каким-то неприятным холодом.       И это было неудивительно, ведь стук колёс теперь стал для Мэй звуками ада, медленно становясь фобией и какой-то новой поломкой.       Но здесь, в комнате, тишина звенит и как-то даже не давит, а будто мягко обволакивает пространство, подобно жидкости в водоёме, прозрачной и прохладной, как в роднике. И спасает от поездов, стремительно забирающих у города его кусочки.       Прохлада, освежающая воздух, разгоняет сон, спешащий скрыться в одеяле и подушках, заставляя дрёму дожидаться возвращения Мэй, вставшую на удивление рано сегодня.       Подумать только, ещё два часа дня!       «Да ты никак в жаворонки заделалась» — насмешливо думает кошка, ловя себя на мысли, что такое время — невиданная рань для неё, если считаться с привычкой просыпаться в то время, когда некоторые уже уходят с работы, закрывая стеклянные двери магазинов на замки и вешая таблички «закрыто».       Дисплей компьютера остаётся нем, как рыба и абсолютно спокоен. Кошка подумала, что, должно быть, это лаг, но, перепроверив почту, обнаруживает её отсутсвие, что в этот в раз впечатывается в мозг.       В памяти невольно всплывает то время, когда каждый день был для неё приключением.       Первые дни в городе, бывшим родным и ставшим совершенно другим за дни отсутствия.       Было страшно осознавать, что память, несмотря на всё, вычёркивает это из памяти, забрасывая в дальние уголки, делая невесомым и ненужным будто-бы, хотя те мгновения Мэй хотелось сохранить навечно, но этого не объяснишь психологии: они замыливались, стирались, становясь с каждым днём всё больше похожими на просмотренную передачу или прочитанную книгу, будто бы их и не было с ней, а с кем-то абсолютно чужим.       Остались только… эмоции. Непреодолимое биение сердца, то самое, когда думаешь о чём-то дорогом и та самая, горько-приятная тоска.       Это было время, когда Мэй не могла выбрать, с кем ей пойти гулять и поймать руками, поднятыми к солнцу, много приключений, возвращаясь каждый раз в самые недры детства и продливая свою беззаботность, рассеивающуяся теперь с каждым днём.       Взрослеть неприятно, — это осознаётся всё резче, но только уже так, как осознавать способен только взрослый человек — кажется, будто ты начинаешь испытывать лишь демо-версии чувств, а не всю палитру, да и лишние движения больше совершать не хочется, не то что бежать под ливнем и громко смеяться, играть во что-то или прыгать бомбочкой в пруд.       И сколько не убеждай себя, что это не возраст — детство, что ты можешь оставаться ребёнком навечно, но быт всё равно съедает, превращая твои быстрые ноги, что бегают по свежей траве, в мозолистые и неуклюжие обрубки, годные лишь для хозяйства и прожигания жизни за прилавком или столом, что, собственно, одинаково неприятно.       И дело тут в том, что время изматывает.       Время, проведённое среди взрослых.       Кошке кажется, что это похоже на болезнь, и думать страшно, что подобные превращения — «нормально», переживать поэтому — «глупо», да ещё и, как сказали бы остальные, ты это «перерастёшь».       Наверное, размышления о детстве и взрослении старят ещё больше.       «Лучше поиграть в игрухи» — Мэй закрывает пустое окно сообщений и забывается во времени. Иногда время лучше убить, чем взрослеть и набираться опыта в его течении, ведь этого отчего-то совсем не хотелось.       Идиллию и полное взаимопонимание между компьютером и Мэй прерывает лишь стук в дверь.       Думается, будто показалось, — но нет, — он делается всё назойливее, разрушая покой дома.       «Беа?» — предполагает кошка, но, открыв дверь, видит Герма, неизменно безэмоцианального, даже вопреки ожиданию кошки здесь порядком минут десяти. — Привет, Мэй, — говорит он. — Привет, какими судьбами? — она картинно удивляется и это ей самой кажется нелепым. — Пришёл узнать, как ты. — А-а, — всё так же глупо отвечает кошка. Мэй думает, что, наверное, с этим типом невозможно сохранять разговоры типичными и не сводит к чему-то глупому, и, может быть, даже странному. — На самом деле нет, — обрывает Герм. — надо показать тебе кое-что. — И что же это? — спрашивает Мэй.       Кошка готова была гореть от стыда за то, насколько странно выглядит сейчас, отвечая с задержкой и как-то однозначно. И если бы этот разговор слушал кто-то другой, он бы порядочно посмеялся над Мэй и её растерянностью, но Герму было плевать — на самом деле всё казалось ему нормальным, ведь он был сам такой, этот Герм. — Колодец. — Что? — вновь молчание. — Божечки, объясни нормально. И не в двух словах. — Колодец с шахтой. Это три слова.       Дыхание будто перехватило от упоминания об этом месте. Об удушье подземелья, крови и запахе страха.       Мэй постаралась взять себя в руки. — Ты имеешь в виду, что надо всё-таки засыпать его? — неловко улыбнулась Мэй. — Нет, — ответил безэмоцианально Герм. — я имею в виду, что внутри него что-то есть. Вернее кто-то. Какое-то шевеление, и, будто, голоса.       Мэй показалось, что потолок дома обрушился на неё внезапно и придавил всей тяжестью мебели и стен. — Дерьмо.