diatriba transmoralis

Попроси меня рассказать тебе сказку, прошу. Я не знаю правды. Я её боюсь. Моя мама была шлюхой и гиеной. Её именами были Арадия, Кето, Торквемада. В детстве я смотрел, как она откусывает головы своим любовникам, и мечтал ощутить этот вкус. Посмотреть в глаза людей, признающихся мне в любви. Обнять человека, которого обманывал каждый день. Мама учила меня злобе, грызя мой затылок, заставляя меня слушать, как моя кожа хрустит в её клыках. Она умывала меня, скидывая в реку, и я барахтался и скулил, а она смеялась, потому что в том заключалось её материнство. Умоляю, не заставляй меня рассказывать тебе то, что я думаю. Я не мыслю, а лишь фантазирую. То, что в моей голове – сон. И тебе не придётся по вкусу, потому что он – амальгама и цибет. Лишь в моих словах парфюмерный промысел, музыкальная грамота. Позволь мне схаркнуть всю горечь и яд да напеть славную сказку о магии и любви, которую я к тебе не испытываю. Во лжи нет ничего грешного, нет ничего обидного. Я крысиный принц, моему народу свойственно лгать. Я крысиный принц, поэтому относись ко мне подобающе. Я хочу, чтобы ты презирал меня за сущность вредителя и провокатора, за чумное нутро, но помнил мой титул – я выродок Маб и Овода, любимый сын, опоршивевший род стальных клещей. Я начну свою сказку со слов о мальчике. Потому что этот образ сползает с меня, он шелушится хитиновой корочкой. Знал бы ты, в каких конвульсиях я живу, говоря о мальчишках, гуляющих по городам босиком и душащих собак, потому что боюсь, что какой-то прозорливый товарищ узнает в этой химере меня. И я не скрою свою шакалью голову и мусангов хвост, лишь улыбнусь лукаво, подмигну игриво и скажу: «А ты ожидал здоровья от такого, как я? Да в моей рвоте больше смеха, чем в кострах инквизиции и желудках сирин». Слушай, дурак. Однажды один мальчик с ландышами вместо глаз и матерью-королевой захотел узнать, чего же он стоит. Он понёс своё тельце на рынок. И втюхивал его всем прохожим. Но ему говорили люди без лиц: «Третий, а то и четвёртый сорт. Непрезентабельно, непривлекательно. А вот тут так подгнило, вообще!». Мальчик насупился, забрал свою тушку с прилавка и побрёл домой. На следующий день он понёс свои чувства в ломбард, но мужчина-оценщик не принял их, Сказав, Что они подделка, эрзац, бутафория. И ничего не стоят. И мальчик забрал свои чувства и на выходе из ломбарда подумал это всё выкинуть к чёрту, но в последний миг ему стало их жалко, и он ушёл с ними домой. Затем мальчик отнёс свои мысли в Цирк, а знания – в театр. Ему говорили: «Слишком серо, чтобы быть шутовскими. Слишком смешно, чтобы быть удивительными». И мальчишка уходил ни с чем. Когда он принёс свои мечты К мясникам И посмотрел в их заплывшие жиром глаза полным шарлаховой надежды взглядом, Те сказали, покрутив мечты мальчика в грубых жирных руках: «Студенисто… жидко… Нет плоти, нет вкуса. И кровянисто, к тому же. Вяжет во рту». Мальчик уходил ни с чем каждый раз. Его гнали с рынков и базаров, ярмарок и карнавалов, никто не хотел давать ему ни гроша. Так и закончилась его история. Так и закончилась сказка. И моя жизнь так закончится, но в этом нет ничего плохого. Это не mauvais ton. В этом ласковое удобство и комфорт лжи. Ей не нужно каноничности и плешивых традиций, которые я на дух не переношу. Почему ты не веришь всему тому, что я говорю, что сплёвываю в твои чистые уши? Знаешь, почему я приказываю тебе доверять мне? Потому что я хочу, чтобы в мои реальности верили, чтобы мои слова окислялись ферратами на стенках твоей черепной коробки. Мне не нужны любовники, мне нужны серные канарейки. Много, целые выводки. Часть я проглочу, а другую заставлю петь и верещать, и самых громких убью нежно, без мук. Попробуй рассказать мне сказку, имбецил. Попробуй объяснить мне, что такое астма. Может, это бежевый песок, роящийся в глубине твоих лёгких? Хотел бы я быть угрём, этим вонючим мясом на роллах, чтобы нырнуть в твою глотку и закопаться в мягком кремнезёме, что сочат твои альвеолы. Я бы завязался в сотню узлов, убаюкиваемый ровным колыханием твоей диафрагмы, внемлющий гулкому трепету твоего пыхтящему от напряжения сердца. Это что-то, что очень подходит мне, не находишь? Скрыться, утаиться во тьме и копошиться где-то на дне чужой утробы, беспокоить тебя своим тесным присутствием, своим весом, своими скользкими движениями. Ты меня не видишь, но я неописуемо рядом: вьюсь в твоей ветхой грудной клетке, точу зубы о твои рёбра, урчу в уютном уголке и наблюдаю за твоим дыханием. Вряд ли я тебе нужен. Вряд ли ты сможешь долго терпеть меня. Я паразитирую на тебе, потому что такой уж мой удел – мне нужны чувства, чтобы не мучиться от сухости во рту. Мне нужно смеяться, чтобы не исходиться истошным кашлем. Я должен развлекать свою душонку, пристрастившуюся к слезам признаний. Я заслуживаю ненависти, я делаю всё, чтобы меня ненавидели. Я целую тех, кого не люблю, моля их мысленно скорее прекратить сосать мои губы, потому что мне тошно, мне мерзко. Я не уважаю чужие тайны, потому что не могу иметь свои; я жду слов, хотя самому мне нечего сказать. Ублюдок и трикстер. Я смотрю на то, как люди плачут из-за меня, и имею наглости спросить о природе их слёз. Я не понимаю этого, не способен понять. Я хочу, чтобы меня наказывали, унижали, насильничали. Хочу, чтобы люди не видели во мне человека. Чтобы их презрение не было плодом моих дешёвых мистификаций, высококачественных пранков. Только тогда, когда в их зарёванных дикий очах блеснёт равнодушие ко мне, я смогу их оставить. Смогу заслужено обидеться, оскорбиться, негодовать. Сказать возмущённо: «Ах, да ты смеешь не ценить, не почитать меня, не дорожить мной. Ты пренебрегаешь мной, я не нужен тебе. Прощай. Умри. Сдохни за пару минут до меня, дай мне пожить хоть немного в мире, где нет твоих назойливых чувств». Однажды мне сказали, что я аморал и циник. Но нет большей морали, чем в моих словах: «Неужели ты думал, что я смогу тебя полюбить? Неужели ты, правда, верил в это?». Прости, мне не жаль дураков. Они – расходный материал моих пьес. Я выливаю тебя через пару часов, растянувшихся на три месяца. Это слив. Унитаз глотает тебя, всосав водоворотом туалетной слюны. А я дальше иду сушить свои железы и напевать поэзы. Моя депрессия всё ещё рядом. Моя жестокость так и не разродилась. Знаешь, что случается с угрями, попадающими на сухую землю под палящее солнце? Они сразу же дохнут. Но я завялюсь и выживу.