diatriba transmoralis

Нет формы и даты у казни, которая уготована мне. Как неизвестный вид, мифологический зверь, химера, любое неизведанное – моя смерть будет открыта, клеймована датой и именем исследователя, огласившим это миру. Моё имя запишут в учебник по истории, о последствиях этого события будут спрашивать на экзаменах у глупых детей. А я даже не знаю, куда иду – на эшафот или на голгофу? В чём разница между терновым венцом и короной из золота и жемчуга, если голова спадает с плеч под поцелуем топора? Корона никогда не спадёт, никогда не покинет монарха – каждого наследника опускают на колени в храмах и льют ему на голову топлёный металл, осыпают неогранёнными камнями, читают молитву и приковывают к трону – я помню свой: электрический стул. Я также помню свою коронацию. В моей голове были лишь мысли, что нет разницы между тёрном и лавром – всё эфемернее, чем можно представить. Всё можно скурить и не обдолбаться. Я помню свою жизнь. Я помню всё, что когда-либо выдумывал. Помню стоны, тающие на языке, и горечь, бороздящую вену. Как закусывал этил поцелуями и оживлял алые вина. Моя юность – сплошной памфлет, неудавшийся и убогий. Жёсткая сатира и робкий фавн. С самого моего начала у меня было два языка. Один рассказывал, как моя мама давным-давно умерла, провалившись в колодец, а другой – как она сношалась со мной, когда мне было четырнадцать. Один мой язык говорит, что мой отец – почтенный белый король, а другой признаётся, что папочка был убит мечом, который я вознёс над ним. И я не знаю серых тонов, я не знаю, когда вру, я не знаю, как выглядит истина. Меня всегда отгораживали от её пагубного воздействия. Говорили – достигни мастерства, Парис, чтобы делать правду из того, что имеешь. Дорогие папочка (Содом) и мамочка (Гоморра). Помнить бы ваши лица и имена. Знать бы, где ваши могилы – стали ли ими грязные канавы и помойные ямы, как я желал вам каждую ночь? Как шут никогда не станет артистом. И кошмар никогда не обернётся мечтой. Так я никогда не приму эту реальность, никогда не признаю твою любовь. Я эксплуатирую человечество, использую мир. Сны принимают меня за своего. Аукцион, где на лотах пылятся моя верность, забота и искренность, пустует, пока из тех, кого я предал, можно построить империю. Которую ты и возглавишь. Как мне не быть жадным и алчным, когда дело касается удовольствия? (Дракон, дремлющий над собственным золотом). Я знаю много красивых людей – юношей с остывшими сердцами и чертами, роднящими их с ангелами; девушек, лукавых и непорочных, полных античного изящества и восточного рока, – кто из них знал меня? Ты, дочь Аргуса, племянница Каина, невеста самого могучего и мудрого клеща, породившая ему бесконечное множество детей: все мальчики были волками, все девочки – ведьмами, – смотришь ли ты, как твой возлюбленный дарит свою голову на пике честнóму народу? Никогда я не оскорблял тебя обвинениями, никогда не унижал грязью. В моей природе копошиться в дерьме, постигать изувеченное и омертвелое – самый страшный зверь, самый жестокий вредитель. Разве ты смотрела на меня с осуждением? Даже когда мне оно было нужно, просто необходимо – когда я падал навзничь, когда моё тело выворачивало от яда, скопившегося в тугих железах. Я сблёвывал его, рвотные массы алых тонов приглушали мой самозабвенный вой. И никогда ты не жалела для меня нежности, никогда не сомневалась в нашей связи. Потому что ты – не я. Твои руки не имеют когтей. Твои руки надёжны. Этот сосуд со всеми моими чувствами – колбочка, пробирочка, ампула. Хрупкая и треснутая, измазанная жирной сажей, облапаная кем ни попадя. Пару кубиков самых истинных и нежных чувств, все мои страсти и потребности, все капли благородства и смирения, смешанные с никеливым порошком для продления срока годности. Ты бы никогда не разбила этот потёртый страшный лекиф – не пролила бы завязь моей души, способную исцелять смерть и травить государства. Этот сосуд, – моё сердце, – увы, – я не отдам тебе. Так выпал жребий, им распоряжаюсь не я. Судьба сама выкинула мою принадлежность за плечо, как букет нимфы (ты бы никогда не потянулась, чтобы поймать). Так уж вышло, я должен Року. Он выручил меня когда-то, когда я просил – и подарил мне возможности нарушать клятвы и прерывать чужие дыхания. Пока моё сердце хранит паж – хоть и бережный, аккуратный, но не представляющий, что в его руках, – я жажду обладать тобой, хоть не имею никаких прав. Хоть все мои притязания бессмысленны. Я даже не могу просить тебя проводить меня до гильотины. Одиночество – мой саван. Я облачусь в него, чтобы люди знали, какая участь уготована Крысиным принцам. Как мне не быть алчным и жадным, когда дело касается тебя? Моё имя стало словом-паразитом. Всё, что когда-то принадлежало мне, признано мусором. Я запрокидываю голову – небо самозабвенно лазурно, но лишь самой поверхностью. За этой гранью, в самой глубине бесконечности покоится космос. Солнце, полное алого и пурпурного огня, освещающее миры, изо всех сил греет землю. Лиловые недра галактик оседают ионной розовой пылью на пухе облаков. Горизонт, смоченный тьмой, прорастает рыжими жилами зари. Я не желаю видеть новый день. Это так красиво. В вышине парят птицы. Когда-то я знал притчу о дураке и прекрасных ализаровых журавлях из Стимфала. И если бы я мог вспомнить её, то рассказал бы, Как однажды мальчик, совершенно глупый, бесполезно добрый, поймал чудесных алых птиц, купающихся в реке возле руин древнего города. Те создания были столь прекрасны, что сердце билось чаще, а дыхание перехватывало. Каждое их перо отливало сангрией, глаза были голубы, как сапфиры, а каждое движение могло сравниться грацией и кротостью лишь с морской волной и падением вишнёвых листьев. Мальчик каждый день любовался красотой великолепных птиц – слушал их чарующее пение, наблюдал за волшебными танцами. У него не было ничего, кроме тех журавлей, они были единственной ценностью в его пустой жизни. Но птицы были жестоки – каждый день они нападали на беззащитных созданий, забивали их сильными крыльями, рвали когтями и клювами. Кровь сохла на алых перьях райских фурий. И, не находя поблизости жертвы, журавли нападали на своего хозяина – бедный мальчик изо всех сил отбивался от созданий, красота которых когда-то так пленила его. На его коже не было места без царапины и шрама. Однажды герой не мог больше вынести присутствия жестоких птиц и попытался выпустить их на волю – подбрасывал в небеса, прогонял, молил лететь прочь, но ализаровые журавли всегда возвращались к мальчику, потому что принадлежали ему, потому что с ним был их дом. И дураку приходилось каждый раз принимать их, потому что иначе он не мог. Не важно, как красивы они и жестоки, сколько жизней отняли, сколько поэтов вдохновили. Эти журавли принадлежали мальчику, а он принадлежал им. И, улети они прочь, как он мечтал, порой, в приступах отчаянья и страха, у него бы ничего не осталось. И до конца своей жизни тот дурак любовался восхитительными птицами, рвущими его на части. Я бы рассказал эту историю каждому, кто спрашивает, что со мной не так, если бы помнил её. Я бы объяснил, что, если меня втаптывать в грязь, я становлюсь змеёй – и с каждым ударом, с каждым клубом пыли, взмывающем в воздух, во мне зреет яд, а коже сползает ультрамариновой чешуёй; что, если меня возносить, я превращаюсь в птицу – в моём сознании свободы предательство, я улетаю в небо, куда меня отпускали, чтобы больше никогда не вернуться. Я не хищник и не жертва, пока кто-то не пожелает того – неужели эти закономерности сложны и непознаваемы? Я не знаю покоя, я не знаю баланса. Я барахтаюсь в тревоге, как в горклом иле, что застилает мне глаза. Корона и порфира спадают, когда меч моего брата заносится надо мной – я оголяю шею, укутанную поцелуями, и прошу прощения у всех, кого знаю. Мне больше нечего сказать. Никакой правды, никаких исповедей. Мои чувства – грехи, и мне за них платить. Единственное, за что я, такой мошенник, не собираюсь расплачиваться ничем – мои слова. Потому что, как я ни раз говорил, они ничего не стоят. – А.