***
А дома все плыли мимо. Ветер бил по волосам, и те лезли в лицо, закрывали обзор на дорогу, за которой сейчас требовалось следить, как никогда. Когда городские огни, наконец, стихли на горизонте, и вокруг воцарилась вечерняя тьма, нарушаемая лишь тусклым светом побитых фар, Джонсон отвлекся от наблюдения за путем. Он перевел взгляд на стекло заднего вида — в отражении, в ответ, на него устало, неотрывно смотрели синие глаза. Не осилив желания, Лар так и не смог перестать пялиться на сидящего позади человека; тот, в силу своего низкого роста, казался лишь небольшим комком дрожащей плоти, сжавшейся под одолженной парню курткой. Кроме той, на Салли не было практически ничего, кроме широких мужских боксеров и белой нательной майки; он старательно прикрывал меховым воротником шею, на которой красовались синие отметины от веревки, и Ларри готов был поклясться, что слышит, как стучат друг о друга чужие зубы. Вздохнув, мужчина неохотно прикрыл боковое окно, и совсем скоро в машине потеплело. — Вот блядь! — машину подбросило на чем-то, и любитель метала (ведь до сих пор, правда?) прикусил язык, оскалив желтые, прогнившие местами зубы. — Мы переехали кошку. Поздравляю. «Гребанный шизик, — мысленно выругался в адрес заключенного Джонсон, —из-за тебя бедное животное теперь валяется посреди дороги». Фишер ничего ему не ответил. Он молчал с той самой минуты, как они, наспех пробравшись мимо охраны, выбрались с территории огромного тюремного комплекса. Синеволосый судорожно пытался перевести дыхание и оттолкнуть от себя Ларри, который силком тащил его в машину. Ни для кого игнорирование Салом чужих слов не было новым. Ларри, шутя, сказал бы, что привык — однажды Салливан уже свалил, не сказав ни слова абсолютно никому, и даже чертов Генри не знал, где находится его непутевый сын. «Мы все очень волновались», — сказал бы мужчина, встреться они при других обстоятельствах. «Я волновался, чертов ублюдок!» — сказал бы мужчина теперь, после того, как получил звонок от матери и заявление о выселении от хозяйки съемной квартиры; после того, как пересмотрел несколько записей судов, передач, посвященных «безликому маньяку». Что может сделать излишнее беспокойство с таким, как Ларс? Он понимал, что выглядит, мягко говоря, не очень в глазах бывшего друга — синяки под глазами стали куда больше прежних, тело вытянулось вдоль, но исхудало настолько, что были видны ребра через тонкую болезненно-бледную кожу; голова местами покрылась залысинами и слишком ранней сединой, лицо, испещренное морщинами, осунулось, будто натянулось на череп и в любой момент готово порваться; тонкие пальцы нервно постукивали по рулю, они были весьма цепкими, ведь брюнету где только ни приходилось лазать ими в поисках очередной отдушины в виде белого порошка. Чего таить, Ларри был готов запихнуть все свои пять косточек, вкупе с длинными неочищенными ногтями, прямо себе в жопу, на глазах у кого-нибудь, кто мог бы предоставить дозу, если бы его попросили. «Ты боишься меня», — понимает мужчина и горько усмехается. Он тоже напуган. Не известно, кто сидит на заднем сидении угнанной со стоянки машины — чокнутый убийца или его старый-добрый Салли Фейс. Ведь по внешнему виду Фишера и не скажешь: все те крепкая шея и плечи, выросшие в ширине, низкий рост, лицо, скрытое потрепавшимся протезом, и длинные голубые волосы, сальные, превратившиеся в кучу сосулек, спадавшие на кончик круглого носа. Лишь глаза — пустые, холодные, как две огромные льдины в океане, — заставляли сердце стучать быстро и сбивчиво. Один неверный шаг — и Лар потонет, как Титаник. — Нам нужно остановиться? — нарушает, наконец, тишину Сал, когда на покрасневшие от бессонницы глаза его спасителя начинают падать тяжелые веки. — Или... я мог бы повести. Его голос тихий, хриплый и приглушен из-за материала протеза; кажется, будто говорит совсем не парень, а нечто, витающее в воздухе. Если бы у Ларри было что-то во рту — он бы обязательно подавился, потому что дышать внезапно стало куда труднее. «Да разве тебя учили водить?» — снисходительно усмехается художник, а вслух отнекивается: — Все хорошо. Сиди. Двенадцать лет — действительно тот срок, который нужно переждать, чтобы обменяться с синеволосым парой скудных слов. Ларс кажется Салу одичавшим старым псом, который, тем не менее, отличился преданностью (будь это не так, они бы не гнали сейчас по пустому шоссе). От подобных сравнений по коже бегут мурашки. Парню все же приходится припарковать машину на обочине. Он выдохнул, собираясь с мыслями, оглядываясь по сторонам; через заросли деревьев и кустов по обеим сторонам дороги практически ничего не было видно, а темнота лишь усугубляла положение. Салливан, в свою очередь, и не собирался вникать в отчаянные поиски водителя найти надежный путь для надежного побега. Ларри решил свернуть на ближайшую тропинку, и уже через пару минут десятки мелких веток хрустели под колесами автомобиля.***
— Не могу больше, — признался Джонсон и затормозил. Носитель протеза вскинул голову, растерянно оглядываясь по сторонам — он задремал несколькими минутами ранее, ведь, в отличие от Ларса, на душе было так спокойно впервые за долгое время. Небольшая заросшая полянка встретила их кромешной тишью и мраком. Вдобавок ко всему, Ларри отключил фары и достал маленький фонарик с полу-севшими батарейками, освещая окружение. — Тебе не холодно, Сал? — Нет. Они говорили так, будто приехали на авто-пати с большим прожектором, кино, колой и сладким предчувствием веселья. Но брюнет просто обязан был спросить, потому что действительно волновался. А как тут не заволнуешься — он обнаружил Фишера полуголого, с петлей на шее и закатившимися под лоб глазами, добровольно убивавшего себя. Что тот чувствовал в такой момент? Вправду хотел добровольно не дождаться исполнения приговора в виде инъекции или электрического стула? Что было бы, не успей он, Лоуренс, на пару минут? — Скажи, если станет. Салли не задавал никаких вопросов, не пытался самостоятельно начать разговор, и Лар, чувствуя подкатывающую головную боль, выдохнул через нос, решив пошарить в бардачке, где оставил кое-что. Время было отнюдь не подходящим, сердце подскакивало к самому горлу от простого осознания того, что их могут поймать, пока они спят. Но, даже несмотря на все это, Ларри привычными движениями зажал в руках ложку и зажигалку. Фишер, видимо, даже не замечал чужих проявлений активности, до тех пор, пока Джонсон не задрал длинный рукав своей верхней одежды и не перетянул руку ремнем своих брюк чуть выше локтя. — Что ты делаешь? — Я не могу, — невнятно пробубнил художник себе под нос, осторожно набирая мутноватой жидкости в заготовленный шприц. Эти вещи — столовый прибор, источник огня, игла и маленькая белая таблетка — были так же незаменимы для парня, как вода, или мыло, или кислород. — Мне нужно. А Салли и не спорит, да только хмурится как-то недобро, напрягается всем телом, не сводя взгляда с острого кончика, введенного под кожу. В какой-то момент Джонсон повернул в худшую для себя сторону. Но Фишер думает о том, что судить точно не ему. Ларри выглядит слишком беспомощно и слишком жалко. Только теперь, когда они скрылись от посторонних глаз и получили шанс перевести дыхание, мозг начинает ясно осознавать опасность всей ситуации. Телом Джонсон слабо подрагивает, упорно вводит в вену волны будущего успокоения, думает — «Нам пиздец» — и где-то на другом конце Земли длинноволосый прыщавый мальчишка, полный адреналина в крови, добавляет к фразе незамысловатое «ы-ы-ы». Рано или поздно двух беглецов поймают, засадят за решетку. Сала неминуемо убьют, ведь в его вине уверены, а Ларса закроют в четырех бетонных стенах на несколько лет, после чего он, выйдя на свободу, точно не сможет устроиться на работу, наладить отношения с семьей, да и жить, как раньше, — просто выдержки не хватит. А пока они вдвоем, их время проходит быстрее, чем очередная ломка металлиста, между ними все еще остается слишком много недосказанности. Это давит на душу похлеще, чем осмысление серьезной беззаконности своих действий. Проходит минут тридцать — часов нет, но примерно прикинуть можно, — прежде чем странно дергающийся и что-то бормочущий Джонсон затихает, откидывается на спинку кресла. Все это время Салливан неотрывно наблюдает за ним, изучая каждую черту, которая хоть каким-то образом поменялось. Удивительно, но ему все еще важно знать это — возможно, потому, что Лар был единственным его другом за все время. Порой — больше, чем просто другом. И пусть это все уже давно в прошлом, и синеволосый боится заговорить с мужчиной, будто они являются совершенно чужими друг другу людьми. — Я-а... — раскрывает рот художник; он медленно тянет даже такой короткий звук, смотрит вверх, разглядывая солнцезащитный козырек и припрятанные под ним мелкие пакетики, бумагу и ручки. — В случае чего... — Я не хочу спать, поэтому сам предупрежу, если кто-то будет приближаться, — в отличие от товарища, Фишер отвечал четко и ясно. Он лгал, на самом деле, он заранее вызубрил эти гребанные слова, будто только покорности от него и ждали, и Лоуренса перспективы стать жертвой обмана простого подсоска взбесили бы моментально. Но этого не произошло — вместо отрицательных эмоций на внутренности надавила легкая тоска, а затем — и радость, потому что, будучи непривычным, изворотливым, отдалившимся, Салли все же был рядом. — Отдыхай. И на какое-то мгновение показалось, будто они сидят в подвальной комнате художника, после крепкого ужина с рук Лизы, и между ними нет никаких плохих вещей. Закончится новый сингл Смысловой Фальсификации, выключится свет, и двое подростков затихнут окончательно — в этом проклятом доме они единственные, кто не боится подставлять друг другу спину. — Сладких снов, — хихикнув, бросает Ларри, а Фишер смущенно устремляет взгляд в ночную мглу леса. Поняв, что более содержательных коммуникаций от невольного беглеца не дождется, Джонсон опустил голову. Следовало расслабиться, пока он еще был в приподнятом настроении. Сал обнял самого себя, уже даже не пытаясь вглядываться в темноту. Он к ней привык, в любом случае. С тех пор, как очнулся в больнице и обнаружил свое лицо изуродованным. С тех пор, как познакомился с молчаливыми обитателями 504-ой квартиры Апартаментов. С тех пор, как задушил себя в тюремной камере, не желая терпеть долгий электрический заряд. С тех пор, как за месяц до выпускных экзаменов он сидел на полу, прижимаясь к боку Ларри, и отрешенно разглядывал белесую липкую жижу на своей ладони. — Протез я не сниму, — сказал, как отрезал, парень, а ему в ответ хрипло засмеялись и похлопали горячей рукой по плечу. — Завались, а. — Ты странный в последнее время, — замечает в ответ друг и насильно, белыми салфетками, вытирает с пальцев протезника небольшой результат их совместных посиделок. И Фишер удивляется, потому что Ларс считает странным не их времяпровождение, не собственное поведение, а всего лишь какие-то личные переживания синеволосого. «Как будто меня никогда ничего не беспокоило», — Сал фыркает. — Со мной все о'кей, — подросток поспешно отодвигается, подтягивает джинсы, отряхивая от пыли ноги и задницу — кое-кому надо почаще пылесосить в своей комнате. — Я устал. Вырубай уже звук, твоя мама все равно давно спит. Джонсон лишь пожимает плечами и послушно заглушает магнитофон. Отчего-то на душе неспокойно — последнее время Салли ведет себя более, чем странно, только ни словом не хочет обмолвиться об этом с художником. Может, у него началась великая депрессия переходного возраста, может, под конец учебы Крэйг и его дружки из футбольной команды решили поиздеваться над мальчиком-без-лица напоследок. А Салли молча лезет в свой спальный мешок, застегивает тот до пояса, чтобы, в случае чего, придержать ладонью маску — он никогда не снимает ее на совместных ночевках. На самом деле, его беспокоит много что более важное, чем самобичевание или задирания со стороны одноклассников. Потому что через какое-то время он должен***
Ларса грубо растолкали. Он перевалился на соседнее сиденье, жмуря глаза от яркого света и мыча. Каждую косточку, каждый миллиметр тела нещадно ломило, будто его пару раз переехали грузовиком. Ударившись лбом об оконное стекло, парень, наконец, соизволил приоткрыть глаза, оглянуться по сторонам, совершенно не в силах вспомнить, как вообще оказался в чьей-то машине. Но резво прыгнувший за руль и повертевший ключ зажигания Салли, который нервно бормотал проклятия под нос и панически бегал глазами по окружению, расставил все по своим местам. — Какого..? — не успевает художник закончить фразу, как их краденый железный конь всем своим весом поддается вперед, врезаясь в кусты. Но Фишер и не думает отпускать педаль газа. — Ч-что ты творишь?! — Заткнись. Когда звон в ушах через некоторое время сходит на нет, Джонсон, помимо голоса друга, может различить еще и вой сирен, чьи-то гневные выкрики, сотни шагов, которые все приближаются и приближаются, как мушки, облепившие труп. Он не успевает разглядеть преследователей, потому что, сквозь ветки, изрядно поцарапав лобовое стекло и верхнюю часть машины, парни выезжают на трассу. Фишер понятия не имеет, как обращаться с рулем и с кучей непонятных рычагов, ведь у него никогда не было того, кто научил бы. Ларри понятия не имеет, останутся ли они вообще живы, и мертвой хваткой сжимает ручку на двери. — Все будет хорошо, — замечает его волнение протезник и вновь нагло врет. Теперь уже никакие средства в организме Лоуренса не держат эмоции — и тот злится, буквально искры мечет из глаз, скалит зубы, опускает густые брови, из-за чего на осунувшемся лице появляется еще больше морщин. — Не пизди! На тебя совсем нельзя положиться, да?! Игнорируя удивленный взгляд товарища, Лар копается в бардачке и высовывается из бокового окна, зажимая что-то в ладони. — Я не просил спасать меня! — тут же пресекает дальнейшие упреки Фишер, зная, что ему станут говорить. — Конечно, тебе ведь это нахер не нужно. Тебе вообще ничего никогда не было нужно, — в руках Ларри оказывается пистолет; парень снимает тот с предохранителя, прицеливается, стараясь не нажимать на курок раньше времени, ведь машина скачет по дороге, нещадно подбрасывая их, а полицейская — петляет из стороны в сторону, не давая взять себя на мушку. — Весь в своего папашу, хах? Тот недолго думал, прежде чем выпилиться, потому что вы оба — семейка полных фриков! Джонсон уверен, что в этот момент Сал готов стать настоящим убийцей и придушить его прямо здесь. Прежде чем успевают выстрелить в него, Ларри пробивает колесо преследователей и ныряет обратно в салон. Он слабо верит, что попал. — Пошел ты, — синеволосый шипит, сжимается, как кошка перед броском; его спутанные волосы развеваются под ветром, лезут на протез, в щели для глаз; на дорогу парень больше не смотрит, лишь прожигает злобным взглядом своего «спасителя». Он даже не знает, где похоронили Генри, какую фотографию прикрепили на его могильную плиту и написали ли слова прощания на надгробии. — Пошел я? Ох-хо, у тебя всегда была мания посылать меня, — от того, что Лар повышает голос, Салли с каждой секундой чувствует себя все хуже. В школьном возрасте они редко ругались, по пустякам — обыграв друг друга в приставке или не поделив заданный на понедельник доклад. Теперешние проблемы куда серьезнее. — Иначе бы ты не уехал, — заканчивает тираду Джонсон; он вздрагивает, вновь слыша приближение полицейских и думая о том, что тратит свой последний в жизни разговор с носителем протеза на это. — Ты нихуя не знаешь. — Конечно, из какой щели мне вообще можно было узнать?! — мозг подсказывает, что следует почаще смотреть в стекло заднего вида, но кто его послушает? — Ты свалил! Бросил меня, блядь, как щенка, ни слова не сказав! Сам-то хоть представляешь, чем это было?! — У меня имелись причины. Я должен был, — все тише и тише повторяет Салливан, теряя прежнюю уверенность. — Мне было восемнадцать! Те люди, они просто... запугали меня, мать твою! Чего ты хочешь от меня?! — Так запугали, что ты с удовольствием провел несколько лет в какой-то сраной секте и закончил смертным приговором? Чокнутый. Салли всегда заебывал его со своими рассказами про призраков. Про то, что на одном из этажей его старого дома, в стене, можно найти моргающий глаз, что на чердаке, спрятавшись от всех, живет какая-то девчонка-призрак, и что Чак тоже видел ее. Лар посылал друга непоколебимо, но не потому, что не верил тому. Просто длинноволосый знал то, о чем протезнику думать не стоило. И, едва услышав, что любопытство и увлечение паранормальной чертовщиной завела Салли слишком далеко, что тот смылся в один день, не оставив даже записки, Джонсон сперва в эмоциях побил жирную малолетку-подстрекателя, даже не задумавшись, а виноват ли тот вообще, после — ворвался в квартиру Генри, рассеянного, напичканного с ног до головы таблетками, просто отвратительного человека Генри, с целью доказать, какой он все-таки грозный мужик и как он хочет вернуть друга назад. Фишер пялится на Ларри, как на врага народа. Они продолжают нестись по пустой дороге, не разбирая пути, у них на хвосте — визжащий сиренами патруль, и заднее стекло со звоном разбивается, когда преследователи открывают огонь. И в это же самое время металлист — да какой уж там, мужчина тридцати одного года, с многочисленными следами от проколов на руках, с уставшим взглядом и без всякого интереса к жизни, находит в себе силы орать на парня, что-то доказывать, учитывая, что эти слова — наверняка последние в его жизни. «Зачем ты это делаешь?» — мысли Сала пропитаны безнадежностью и непониманием. Джонсон давит вскрик от неожиданности, чуть нагибается, чтобы осколки не задели. Сал замечает, что машину вот-вот занесет на обочину и пытается вывернуть руль, ощущая, как бешено бьется в груди сердце. — Мне было пиздец как страшно за тебя, слышишь, уебок?! — орет сквозь неразборчивый шум брюнет, и под колесами, все-таки, начинает скользить земля вместо ровной дороги. — Я волновался! Схера ли ты посчитал, что я не буду?! Прежде, чем машина переворачивается, Салливан успевает отняться от злосчастной панели управления и сжать костлявую ладонь Ларри, закрывая глаза. «Я так счастлив, что мы...»***
Офицер Розен подходит к разбитому автомобилю. Офицер Розен настолько зол, что не обращает внимания ни на напарников, обыскивающих окрестности, ни на шипящую женским голосом рацию, которая докладывает, что на ближайших к этому проездах все чисто. Внутри рухляди, в которой и перевернулись двое беглецов, переполошивших несколько отделений города всего за пару часов, мужчина нашел несколько пакетиков порошка, разряженный пистолет и окровавленный кусок пластика, смятый, как лист картона — теперь убийца без маски, а, возможно, и без жизни. Потерял себя в один момент, как иронично, и умер жалко, словно ребенок, пытающийся спастись от родительского ремня, в компании обычного нарика, возомнившего о себе черт знает что. Вот только тел нигде не было. И офицер Розен ругается громко, потому что дома ждет жена, у которой сегодня день рождения, и двое прелестных детей, а он вынужден тратить время на двух чудаков. — Обыщем окрестности, — приказывает он и стирает со лба соленый пот. — Они не могли уйти далеко, не со своими ранами. Секунду назад внимательно прислушиваясь, Салли почти бесшумно сдвигает ветки кустов перед собой. Он молчит, опустив голову, не обращая внимания на струйку крови из перекошенного носа. Ведь, в конце концов, что значит она, эта красная дорожка, по сравнению с тем, что пришлось пережить? Взгляд падает на лежащего в стороне Ларри. Его кисть неестественно вывернута, он корчится, стараясь не издавать ни звука, и сердце синеволосого предательски щемит. — Тише, тише, — Фишер подползает, зажимая рукой тонкие губы художника, чтобы тот не шумел. Лоуренс лишь мычит, мотает головой, стараясь оправиться от болевого шока. Каждая секунда — на счету. Двое преступников в розыске. Двое неприкаянных ублюдков на дороге. Синеволосый поспешно снимает с себя куртку, оставаясь в одних трусах и майке — как же это нелепо! — и накидывает ту на Джонсона, приподнимая его неподвижную голову. — Салли, — шипит Лар, прижимается щекой к холодной земле, тяжело дыша — он привык к постоянной ломке костей и мышц, но даже она не сравнится с той болью, что есть сейчас, — в рот тебя... ебали. А у Сала трясутся руки, и он медленно осознает, что вот он — момент, когда не осталось ничего, кроме пустых воспоминаний и далеких мечт, которые медленно всплывают в голове рядом с Ларри. Раньше они помогали настроить себя на тихое самоубийство. Как они помогут теперь? Парень загнанно оглядывается по сторонам. — Держись, — срывающимся от страха голосом просит Фишер, боясь прикоснуться ко сломанной конечности парня; ему даже плевать, что протез остался сломанным где-то позади, и синеволосый пытается ободряюще улыбаться, корча гримасу пострашнее, чем в фильмах ужасов, глядя глаза в глаза. — Я вытащу тебя отсюда, чел. И он сдержит свое обещание, потому что в этом огромном мире все-таки есть нечто, ради чего стоит стараться. Потому что человек, лежащий на земле, выдавливает из боли ободряющую улыбку, видя уродливое лицо, и Сал понимает, что так делает только Ларри. — Если я помру, — прокряхтел мужчина, когда синеволосый кое-как закинул его руку себе на плечо и попытался поднять, шатаясь, — скажи моей матери, что я сам так захотел и она... не виновата. — Боже, просто закрой свой... — Салливан не договаривает, потому что к его рту мимолетно прижимаются чужим, и затихает, прикрывая глаза, прижимая товарища к себе, дабы тот не свалился ничком наземь (или по совсем иной причине). Шелестят листья на деревьях, будто пытаясь звуками сбить полицейских со следа беглецов. Небо чистое, и никому не придется промокнуть, не имея крыши над головой. — Не перенапрягайся, — несдержанно язвит Джонсон в губы протезника, и тот облегченно выдыхает; все будет хорошо, он знает и с каждой секундой только больше в этом убеждается. Все, что есть вокруг, пытается выиграть парням время — на то, чтобы однажды сесть друг напротив друга, и долго, упоенно говорить, сбивчиво шептать, просто молчать, смотря глаза-в-глаза. Ведь у каждого из них обязательно найдется, что рассказать. Прежде чем кто-либо успевает обнаружить небольшую, скрытую в чаще полянку, Салли и Ларри уходят прочь.