House Of Wretched

      Бетонные стены хранят много тайн.       Много злых, жестоких, порой просто недостойных человеческого понимания тайн.       И много сожалений.       «Не думай об этом!» — твердят все, как один, вокруг парня.       «Смирись.»       Звучит, как приговор.       «Но я все еще думаю, — как только холодные руки снимают надоевший протез с лица, Сал поднимает голову кверху и наслаждается легким сквозняком, — о ней...»       И о том, что ее уже давно нет. И о том, что его больше нет. О том, что суп в этот раз состоял почти из одной воды, ведь некому больше было платить за его питание в этом сером месте. О том, что ребра выпирают все сильнее, бледность усиливается, и, если он внезапно заболеет чем-то серьезным, никто не придет на помощь — Фишер и без того уже покойник. О том, что он не видел неба уже несколько недель, а темный потолок вместо этой маленькой отдушины как будто ползет вниз, медленно, но ощутимо, желая раздавить пленника.       «Я все еще думаю о ней,» — повторяет про себя Салли и дожевывает хлеб, оставшийся после обеда.       Его тело ломит, конечности еле шевелятся. Пальцы окоченели, едва не посинев; Фишер обдает их горячим дыханием, прижимает зажатые в кулаки ладони к себе. Нет, в камере просто не может быть настолько холодно — это его бьет озноб, то ли из-за высокой температуры, то ли из-за страха того, что должно произойти позже.       Последний раз Сал чувствовал себя так дерьмово в далеком детстве, когда, обмотанный бинтами, полуслепой, растерянный и всеми забытый бродил по темным коридорам больницы, в поисках хоть кого-нибудь, кто мог бы ему помочь. Сейчас, разумеется, не было никакой крови на его обезображенном лице, не было жуткой боли в глазах и носу. Но ситуация, почему-то, не становилась менее плачевной.       «Радовался бы лучше, — негодует внутренний голос. — По крайней мере, тебя пересадили от той парочки уебков, которые не давали жить спокойно.»       С таким, как Салли, прочие заключенные не способны примириться.       Кому вообще приглянется маньяк-детоубийца?       «Я не делал этого!» — Фишер мог кричать сколько угодно, вот только еще в юности он был умным мальчиком; понимал, что бесполезно, а что нет. Что когда тебя находят в обнимку с распотрошенными телами двух школьников, еще даже не закончивших начальную школу, и когда вся комната вокруг разрисована дурно пахнущей кровью, а на этих импрессионистских творениях — отпечатки твоих пальцев, как и на трупах, с этим уже ничего не поделаешь.       Ему так долго, так упорно вбивали в голову его прямую причастность к трагедии, что этот человек, повидавший за свои три десятка в жизни много чего и не сломившийся при этом, поддался легко. Поверил в то, что он — жестокий убийца, и что ему в самый раз пора отправляться на электрический стул.       Фраза о радости после этих слов кажется еще более бредовой, чем раньше.       В ближайшие пару часов никто из охранников не собирался посещать камеру парня; те ошивались неподалеку, но за большой железной дверью, имеющей лишь маленькое раздвижное окошко наверху, мало что можно было увидеть.       Расстегнув замок пропахшей потом тюремной робы, Сал стянул ту, оставаясь в одной лишь белой майке и трусах. Прохладно, но уж лучше, чем духота под глухой тканью. Парень размял ладонью шею, все же несколько опасливо озираясь по сторонам, собрал в кулак спутанные голубые патлы; удивительно, что, в то время, как его руки нещадно мерзли, спина и грудь были покрыты влагой.       Разумеется, он оставил себя без одежды не для того, чтобы продрогнуть всем телом через пару минут.       Затрещали нитки под широкими руками Салли, покрытыми ссадинами — от частой работы, в качестве уборщика, или грузчика, ведь любой труд мог сохранить ему лишнюю минуту жизни. Надеясь на это когда-то, теперь Фишер чувствует, что ему абсолютно все равно. Желтые клочки — этот цвет так опостылел ему — падают на пол один за другим, пока, наконец, весь верх робы не оказывается разорван. Должно быть, на него будут сильно злиться — некому платить за содержание синеволосого за решеткой, потому что друзей у него не было, как и дальних родственников, потому что мертвая мать уж точно не пошлет ему парочку долларов на сигареты и нормальное питание, потому что мертвый отец уж точно не оплатит хотя бы его постельное белье, ведь он благополучно вскрыл себе руки несколько месяцев назад, отойдя в мир иной.       «Что ж, — снисходительно вздыхает парень, садясь прямо на пол, опираясь спиной о стену, — по крайней мере, хотя бы мне уже будет насрать.»       Сал, если честно, ожидал, что его пальцы будут дрожать, пока он неуклюже связывает обрывки друг с другом в кривую веревку; по ней можно было бы слезть наружу, разуться и мозолистыми стопами зарыться в землю. Будь заключенный на втором этаже, и будь у него хотя бы окно. Но действует синеволосый, несмотря на свои незатейливые страхи, уверенно и твердо.       Может быть, он таким же образом расправился с теми двумя мальчишками.       Пока Салливан вяжет, много чего успевает произойти: затягивает очередную навязчивую песню его сосед за стеной, получая за подобное несколько оскорблений и угроз в свой адрес от охранника; поет он браво, с хрипотцой, голосом напоминая чем-то мистера Эддисона, лица которого осужденный в жизни не видел. Коридор снаружи его запертого пристанища странно оживляется — видимо, вновь вышли дежурные. Это заставляет Сала постоянно сжиматься от любого звука, внимательнее вглядываться в окружающие его вещи, словно он в какой-то момент превратился в запуганную крысу.       Закрепляя получившийся кусок ткани на ножке своей жесткой, осточертевшей кровати, от которой каждый день нещадно болит позвоночник, Салли успевает ощутить горькое сожаление.       Он понимает, что вытворяет нечто непоправимое, что ему вряд ли хватит хотя бы смелости на то, чтобы провернуть задуманное. Что на завтра у него вновь назначена встреча с доктором Энноном, который будет ждать его рассказа о выпускном вечере, о том, что было после, и о Ларри — первом друге, не отвернувшимся от парня. Но теперь Фишер, кажется, забыл, что хотел сказать о нем, да и лучше не вспоминал бы — от этого становится еще тревожнее.       А чтобы обмотать получившуюся петлю вокруг своей шеи и затянуть потуже, требовалась полная уверенность в своих действиях.       — Просто расслабься. Окей?       Даже если синеволосый и хотел ответить, он все равно не смог бы.       Потому что, хоть рот и открывался, Сал не мог выдавить из себя ни звука — и ни то, чтобы его в какой-то момент парализовало, скорее, просто не оставалось сил.       Перед ним несколько людей образовали на полу ровный круг, сидя на коленях. Вкупе со свечами и бутылками с неизвестным содержимым, происходящее походило на эдакий сатанинский обряд. Вот только в арсенале не имелось никаких зловещих плащей, а лица присутствовавших были Салли хорошо знакомы.       В конце концов, это же его долбанные сожители.       Как и долбанный Джонни, который в данный момент игриво лыбится и дышит в лицо парня перегаром. Тот чувствовался даже через глухой материал маски, и глаза у Салливана начинали слезиться.       — Что ты... подсыпал мне? — заплетающимся языком бормочет он, сжимая пальцами виски так сильно, будто хочет пробить их насквозь.       — Хэй, ты не дуйся, — только шире ухмыляется ему друг, хлопает по плечу, сжимает как-то странно, поглаживая, и долго буравит протезника своими заплывшими краснотой глазами, отчего последнему становится дурно. — Говорю же, расслабься и получай удовольствие.       Но никаких приливов приятного чувства Салли не испытывает. Не здесь, не сейчас, не рядом с этими людьми. Джонни — боже, что за идиотское имя! Так называют неопознанные трупы, хороня их, и, Фишер уверен, этот фрик назвал себя так же лишь потому, что не хотел раскрывать свое настоящее имя. В этой квартире его встречают с улыбками, добротой, свойской атмосферой, потому что, в конце концов, все ее обитатели зовут друг друга «семьей» на полном серьезе. Они проходили через многое. Вот и Салу тоже пришлось, только время показало, что не все так радужно, как кажется.       Они видели призраков, замурованных в стенах, они расчленяли похищенных коз и бездомных собак с восторгом, будто очередное подобное событие было для них настоящим праздником, они всегда спали рядом, на матрасах на полу, и не держали в секрете ни собственных тел, ни собственных душ. Но они были лживы — еще более лживы, чем весь окружающих их мир.       — Вы че там застыли? — кричит им сквозь медленную музыку девчонка лет шестнадцати и, отвлекаясь на друзей, на спор подносит ладонь к свече, обжигает и смеется.       Джонни тянет Салли в группу, и тот старается расслабиться. Выбора у него все равно нет.       — Ты какой-то невеселый, — настораживается Доу, а в поле зрения синеволосого попадает воняющее тело лохматой псины.       Эти четвероногие преследуют его уже долгое время. Дыхание учащается.       — Я похоронил ее заживо, малыш...       — Что? — с трудом отрывается от созерцания трупа Салливан, вскидывая голову.       — Говорю, я похоронил ее заживо, малыш, — Джонни смеется так просто, так легко, будто эти слова совсем ничего не значат. — Я слышал, как она скреблась в коробке. Целый час продержалась, представляешь.       — Ох... — взгляд Сала пустеет.       А когда гнилая вонь становится совсем невыносимой — почему-то это замечает только Фишер, — он встает под парой предлогов и, шатаясь, бредет в сторону ванной комнаты.       Пустая рвота медленно стекает по унитазу, и парень, не сдерживаясь, вновь рыгает. Ему кажется, что, вместо остатков скромного ужина, из-за которого он похудел на несколько килограмм за пару недель, изнутри выливается кровь и что-то черное, вязкое, леденящее душу, то самое, что появляется из жировых пузырей разлагающегося тела, из недр высушенных органов и самый черных, самых злых людских душ. Трупный запах никуда не исчезает, а Салли все блюет и блюет, рискуя рано или поздно выплюнуть печень, или сердце.       — Мам-ма... — шепчет он в бреду, крепко обнимая туалет.       Он много практиковался. Душил пойманных зверей обоими руками, позже, приноровившись, — одной, и делал это так долго, что, казалось, теперь одними пальцами мог растереть в порошок старейшую модель телефона «Нокиа».       Но на момент таких учений Сал и не подозревал, зачем ему могут понадобиться подобные навыки.       И пока парень сдавливает ткань на собственной шее, до посинения, до синяков, оттягивая веревку как можно дальше рукой, он совсем не думает ни о прошлом, ни об упущенном. Что говорить? Из того дна, в которое он угодил еще в тот момент, когда резко возомнил, что может видеть призраков, и молча, оборвав все связи, свалил в секту чокнутых ублюдков, нет пути наверх. Многое хотелось бы изменить: и предотвратить собственную опрометчивость, ведь глубоко внутри Фишер знает — он ни в чем не виноват, знает, что его оглушили, подсунули трупы, в конце концов, под действием наркотика заставили совершить преступление, что угодно провернули, лишь бы подставить его; и никогда не покидать Апартаменты, не покидать отца, который, в итоге, так и умер, не зная, что произошло с его сыном, пока не увидел того в новостях, а чуть позже — и в комнате для свиданий с преступниками.       — Ты не мой сын.       Хлопок по щеке был слабым, будто мужчина через силу заставил себя совершить удар.       Тем не менее, внутри Салли что-то неминуемо сломалось.       — Мой сын не убийца.       И кажется, будто эти двое вновь вернулись в прошлое; Сал, как минимум, сделал это — иначе он не чувствовал бы себя так беспомощно.       Генри отдергивает руку, как от наэлектризованного провода, и поджимает губы; под его глазами большие синяки, во взгляде — непонимание, ненависть и печаль, вот только к самому себе.       Совершил насилие над ни в чем не повинными детьми деревянной шваброй, лезвием ножа; затолкал раздробленные кости бедняг прямо в их кишечник; раздавил череп об стену мальчишке по имени Эрих — кажется — и его же мозгами разрисовал на обоях никому непонятные символы.       — Да кто ты такой, ублюдок?       Фишер-старший никогда в жизни не говорил чего-то более грубого, чем «яйцеголовый», но теперь он чувствовал, что терпение на исходе. Что все те годы, которые пришлось пить одну за другой таблетки снотворного, разбавляя антидепрессантами и редким алкоголем, он лишь готовил себя к неизбежному.       «Зачем меня позвали сюда? — мысленно взвывает старик, смотря прямо в голубые глаза парня. В такие холодные, безэмоциональные голубые глаза. — Диана, наш мальчик с тобой? Что это за человек, почему меня заставили говорить с ним?»       Салливан молча терпит происходящее, стоит, как каменная статуя; он все еще порывается хотя бы обнять воспитавшего его человека, в знак благодарности, ведь Генри, вероятно, так и не знает, что это должно было быть последнее их объятие.       «Мама видит меня сейчас?» — от этих сантиментов хочется разрыдаться. В голову приходит, что те два милых ребенка тоже рыдали, когда парень творил с ними нечто невообразимое, а тот этого даже и не помнит, и Сал решает, что он недостоин проливать хоть какую-то влагу.       — Я ухожу, — бросает Генри охраннику, и тот послушно отпирает дверь камеры, все еще внимательно следя за заключенным. — Меня ждут, нельзя задерживаться.       Мужчина выходит, а его погибший сын все еще не двигается.       Но сейчас об этих жалких, человеческих ошибках совсем не хочется думать. Салливан все еще в создании, и ему кажется, что его голова вот-вот взорвется. Что прошла целая вечность с того момента, как он попытался убить себя.       На самом деле было еще кое-что.       «Я все еще думаю о...»       В глазах потемнело. Сал тянул до последнего.       Он опрокинул голову, капая слюной на пол.       Дверь в камеру щелкнула, открылась со скрипом. В плохо освещенной комнате свет фонарика упал на лишенный эмоций протез.

***

      — Хорошо тебе?       — Хорошо-о...       В комнате странно пахнет смесью ароматизированных свечек и чего-то металлического. Картинка перед глазами плывет, и Салли чувствует целый вихрь бабочек в животе, биение сердца, не сдерживаемое никакими ребрами — будто оно вот-вот вспорхнет и улетит. Его запястье ласково сжимают, поглаживают, и на темно-зеленой стене — очень расслабляющий цвет — одна за другой выводятся с его рук странные, незнакомые буквы.       Фишер что-то неразборчиво мычит и тычется развороченным носом в шею человеку позади него. Протез, разрисованный алыми цветами, валяется где-то вдалеке.       — Что мы н-написали?.. — лепечет парень.       — Это иврит, — смеются ему в ответ. — Здесь сказано, как сильно ты любишь свою мамочку. Правда ведь, малыш, ты любишь свою мамочку, не так ли?       — Люблю, — энергично кивает синеволосый, и голова начинает кружиться. — Но для чего?.. Ты хочешь вернуть ее мне?       Джон Доу лишь загадочно улыбается и заставляет парня еще раз окунуть руку в кровавое месиво.