Раз, два... пять

Раз. Ей требуется не больше трех секунд, чтобы оценить ситуацию. Перед ней высокий, красивый, взрослый мужчина в иссиня-черной мантии поверх еще пару мгновений назад бывшей кристально белой рубашки. Рубашки, которую сейчас украшает отвратительное грязно-коричневое кофейное пятно, появившееся прямо из ее уже пустого стаканчика с любимым напитком. Она открывает рот, но он ее опережает, небрежным жестом исправляя ее оплошность и так ничего и не произнеся, скрывается в хитросплетениях коридоров. Волна облегчения в ней смешивается с толикой разочарования. Интересно, а голос у него обладает той же глубиной, что и глаза? Два. У него громкий, полный скрытой силы голос, которым он раздает всем вокруг поручения, не замедляясь ни на секунду, чтобы проверить, выполняются ли они. От всей его фигуры веет уверенностью в себе и властью над окружающими. Он всегда смотрит прямо в глаза и требует от собеседников того же. В списке его заслуг — десятки спасенных жизней, а трофеем готова стать любая в радиусе пяти футов. Готова, но судя по гулу разочарованных вздохов, что беспрестанно тянется вслед за ним, ни одна не стала. Ей должно быть все равно, но она не может задавить в себе чувство удовлетворения от происходящего. Ей хочется думать, это оттого, что она желает ему только лучшего. Ей почти удается себя в этом убедить. И если ночью она и вспоминает обволакивающую тело истому при звуке его голоса, то это совершенно точно ничего не значит. Ведь ночь не в счет, верно? Три. «Определенно не в счет», — думает она, стягивая с себя перекрутившуюся вокруг талии сорочку. «Абсолютно», — кивает она себе, едва ощутимо скользя замерзшими пальцами вниз, туда, где его присутствие так необходимо. «Ни капельки», — закусив губу, убеждает она саму себя, ни на мгновение не останавливая движение пальцев. «Совсем-совсем не считается», — зажмуривается она, чувствуя постепенно подступающую волну, готовую вот-вот ее поглотить. «Ну разве что чуточку», — покорно признается себе после, все еще слыша отражающееся от стен комнаты, вырвавшееся из нее стоном такое чужое, но такое близкое имя. Его имя. Четыре. Он стоит непозволительно близко, настолько, что она ощущает каждое его движение. Она пытается сосредоточиться на разложенной перед ней карте, но вместо этого вся ее концентрация уходит на убеждение своего глупого тела не выдавать ее. Но воля его слаба, и поэтому с каждым новым легким бризом дыхания ее шея все больше покрывается мурашками. Она знает, что он все видит, однако, назад почему-то не отступает. Почему? Ей хочется повернуться и попробовать найти ответ на свой вопрос в его глазах, но она не смеет отвести взгляда от лежащей на столе карты. Она не спускает с нее глаз ни когда вновь ощущает его движение за спиной, ни когда он обжигает ее тихо произнесенным прямо в ухо «задача ясна?». Она осмеливается оглянуться, только услышав его шаги, направляющиеся в сторону выхода. Она хочет, чтобы он также оглянулся и в то же время чтобы не оглядывался вовсе. Ее желание сбывается. Ответ остается неизвестен. Пять. Мешающаяся ночнушка летит на пол, горячие пальцы жадно движутся вдоль ребер, обжигая окружности грудей, сжимают нежные соски, причиняя тем самым такую сладкую, такую желанную боль. Губы впиваются в подставленную под поцелуи шею, уже успевшую покрыться красными пятнами укусов. В комнате невыносимо жарко, но никто и не думает открыть окно. Уверенно скользя, пальцы опускаются ниже, охватывая пламенем все большую площадь отзывчивого тела. Под решительным прикосновением ноги невольно разъезжаются, открывая доступ к самому сокровенному. Мир замирает на пару мгновений, но этих мгновений хватает на то, чтобы вспыхнувшее пламя превратилось в настоящий пожар. Кислорода в комнате отчаянно не хватает, всполохи дикими тенями танцуют на замерших в ожидании стенах. Единственное, что выдает присутствие живых в комнате, — сбитое дыхание и влажный шелест простыней. Тени становятся все неистовей, огонь жадно лижет раскинувшееся под ним тело. Он касается приоткрытых в немом крике губ, и комната озаряется неистовой вспышкой. О том, что мгновенье назад в этих стенах бушевал настоящий пожар, свидетельствуют лишь тающее в темноте «Персиваль!» и валяющийся у кровати хлопок ночной рубашки.