Алфавит боли

Они встретились не случайно. Все в этом проклятом мире, проклятом городе, квартале, полицейском участке было не случайно. Хоффман об этом точно знал, только в этом он был точно уверен. Он вел двойную игру, Джон Крамер вел двойную игру, а Питер Страм... О, Питер Страм был просто стальным стержнем (в переносном смысле, разумеется. Нет, стальной стержень у него был, но сейчас речь шла именно о характере). Непреклонный, жесткий, сильный, принципиальный баран. Идиот. Придурок. У Марка зла не хватала на этого долбаного агента ФБР, и он только рассерженно шипел себе под нос. Питер имел обыкновение сломя голову бросаться в любые переделки, а выходить оттуда чуть ли не ногами вперед. И именно эта черта, это упертое, пустое иногда упрямство, привлекала Хоффмана, она давала ему понять кристально ясно - вот достойный человек, умный, волевой и твердый. Не такой как ты - жирный слизняк без воли, живущий только за счет дешевого алкоголя и собственной хитрости. Хоффман завидовал Страму. А Страм Хоффмана любил и все, без особых заморочек и мыслей на этот счет. Презирал, подозревал, унижал по поводу и без, но все же любил. Марк был слишком замерзшим и закованным в латы последствий собственного многолетнего заслуженного самобичевания, но он изо всех сил старался отвечать Питеру взаимностью. И сердце постепенно оттаивало, успокаивалось, страх отступал. Инертный, развязный, замученный жизнью, которая, что уж греха таить, любила драть его без смазки и возить лицом об стол, Хоффман приходил в себя, выбираясь из длительной депрессии с помощью безумного, деятельного Питера, который тащил и вытаскивал на себе, помогал и постоянно награждал шутливыми пинками пониже спины. Марк стал спать ночью без снотворного. С тех пор, как Питер выпутался из ловушки со стеклянным кубом, едва не простившись со своей весьма короткой (сорок пять - разве это возраст) жизнью, но проявив настоящую смекалку, они спали вместе. В засранной по самый потолок квартире Хоффмана, на его старой кровати, где он не спал с тех пор, как разъехался с Анджелиной. Они вдвоем сделали генеральную уборку, выгребли огромные завалы из мусора, вымыли полы, окна, расставили книги по полкам скрипящих шкафов, выкинули половину поеденной молью одежды и купили новый холодильник. И спали на чистой двуспальной кровати, спали в обнимку, иногда доводя своими стонами соседей до нервных срывов. И были счастливы. Почти. Вставали на работу вместе, опаздывали вместе, каждый в свой отдел, на работе разыгрывали непримиримых врагов, а сами, как глупые подростки в период позднего пубертата целовались на лестницах, в темных углах или пустых кабинетах. Питер мог с презрением обругать главу отдела по борьбе с убийствами за неверный отчет или за халатное отношение к расследованию дела Крамера, глава этого самого пресловутого отдела мог огрызнуться и послать агента куда подальше, а потом, стыдливо краснея извиниться за это весьма нетривиальным способом, стоя на пыльном полу в коленопреклоненной позе и работая языком по куда более интересному назначению. Марка жрало заживо чувство вины. Вот ведь дрянь какая, не уставал удивляться он. Когда сестру оставил наедине с неадекватным бойфрендом - не было этой поганой совести. Когда Сета Бакстера казнил без суда и следствия - не было. Когда для Джона людей похищал, ловушки приводил в божеский вид, свои чертежи придумывал, над Амандой в приступе ломки издевался, подвергал смертельной опасности напарников, сослуживцев - не было. А вот Страму в глаза теперь смотреть не получалось и от хриплого после трахеобронхоскопии голоса не по себе становилось, вранье начинало давить неимоверно. И Питер - уж на что идиот бесчувственный - словно что-то подозревая, стал настороженным, дерганым, нервным. И Джон стоял над душой, заглядывая в эту самую душу своими рыбьими бесцветными глазами и свистящим шепотом спрашивая о проделанной работе или просто о том, что у Марка на этой самой душе творится. Психолог он был талантливый, что уж там говорить. И Хоффман ощущал, как на его горле стягивается невидимая петля из этих негромких слов, он словно тонул в настоящем болоте, увязал с каждым днем, с каждым выматывающим разговором, и это было невыносимо. И сон снова не шел, и кусок в горло не лез, и шуточки Питера стали раздражать. И продолжалось бы все это очень долго, но... *** - Питер, - Марк отставил с негромким стуком кружку с кофе на журнальный столик, - я должен тебе кое-что сказать. - Неужели? - спецагент даже не повернулся к нему, а только лишь лениво перевернул страницу старого журнала криминальной хроники. - Это важно, - не отставал Хоффман, - я всю жизнь возился в настоящем дерьме из людских пороков, у руки по локоть в крови, и я не хочу, чтобы ты тоже в этой дряни вымарался по самый твой накрахмаленный воротничок. - Ну, я слушаю, - еще раз прошелестели страницы, - зря воротничок задеваешь. - Дело в том, что... - Марк сто раз выслушивал чистосердечные признания воришек, грабителей, выбивал их из ревнивых мужей, отморозков и настоящих убийц, и это было легко, а вот самому признаваться было чертовски страшно, - я... - Ты помощник Джона Крамера, - Питер нехотя отложил журнал и взял бокал, - не единственный. Тот самый, сохранивший анонимность. Тот самый, который посадил меня в куб. Которого я убил бы своими руками не будь это ты. - Вот как? - Марку показалось, что его сердце сейчас взорвется, а лицо вспыхнет словно сухая головешка в камине, - и как ты... - голос натужно и предательски сорвался, пришлось сделать глоток обжигающе-горячего кофе, - узнал? Страм равнодушно пожал плечами и деланно вздохнул с наигранной снисходительной жалостью. Хоффман вздрогнул от затаенного, давно загнанного в глубины разума страха того, что его доверие будет растоптано и уничтожено, а построенные с таким трудом, как ему казалось, отношения, испортятся и закончатся далеко не лучшим образом. - Ты такой наивный, Марк. Думаешь, я зарплату просто так получаю? Нет, друг мой, у любого агента есть свои секреты и делиться я ими с тобой точно не собираюсь. - Зануда, - с некоторым облегчением отмахнулся Хоффман, - и давно ты знаешь? - Очень давно. Марк, не у тебя одного есть глаза, уши и чутье, - Питер неспешно приподнялся и подошел к дивану, на котором развалился Хоффман, - но я не донес на тебя, не арестовал и не буду. Ты не заслуживаешь этого, хоть ты и подонок редкостный. Марк рассмеялся от удовольствия и сдвинулся, позволяя Питеру сесть рядом. - Ты столько времени мучил меня неизветсностью, я места себе не находил! - возмущенно воскликнул он. - Наблюдать, как в тебе просыпаются муки совести, было очень забавно, - не без иронии пояснил Страм и подтвердил свои слова крепким жадным поцелуем. Марк не стал разубеждать его и только откинул назад голову, позволяя углубить поцелуй. В голове помутилось, перед глазами поплыли разноцветные пятна, как бывает после хорошей порции дури, а затем сознание кануло в небытие, помахав Хоффману на прощание ладошкой. И возвращалось оно нехотя, словно пробиваясь сквозь плотный слой пушистой вонючей ваты. Марк будто бы плыл в мутной воде с пятнами маслянистого мазута, плыл, нырял, выныривал и с трудом пытался дышать легкими, полными этой дряни. Нещадно болела голова, во рту ощущался мерзкий ржавый вкус крови, ныли связанные за спиной стальной проволокой руки. И Хоффману было знакомо это состояние, ведь однажды он уже просыпался так, связанным, беспомощным, с огромным синяком на затылке и с адской сухостью в горле. Так приходили в себя жертвы Крамера, и Марк получал немало приятных минут от созерцания первых мгновений их недоумения и страха. А сейчас в таком положении оказался он сам, и ничего смешного или приятного в этом не было. - Марк, какая встреча, - зыбко и мерзко зазвучал над где-то головой голос Крамера. Хоффман попытался вскинуть голову, взглянуть бывшему хозяину в глаза, но на шее туго захлестнулся жесткий ремень, и железные заклепки немедленно впились в глотку. - Ты не давал своим жертвам шанса, - Джон уже привычным жестом обошел кресло, где, скорчившись в крайне неудобной позе, сидел Марк, и выставил перед ним большое, в рост человека, зеркало в тяжелой деревянной раме, - ты был крайне дурным учеником. Марк хотел дать отпор, хоть словесный для начала, но губы не размыкались, их плотно схватывала кетгутовая шелковистая нить. Изо рта вырвалось лишь испуганное безвольное мычание, а затем Хоффман с ужасом понял, что у него просто нет языка. - Что, утратил свое красноречие? - наградил его своей леденящей кровь усмешкой Джон, - доктор Гордон хорошо постарался. На столе, в невысокой чашке, полной крови и ее багровых застывших сгустков, было что-то слизкое и синюшно-мертвое, и Марк отвел глаза, догадываясь о том, что это такое. Болели и терлись следы иглы на проколотых губах, затекали руки, ломило неестественно изогнутую спину, дышать становилось все тяжелее с каждой порцией затхлого подвального воздуха. - И я решил, что тебе не следует больше вести свою игру, Марк, - голос Джона звучал похоронным колоколом, - ты слишком заигрался. Твой друг очень помог мне доставить тебя сюда для последнего поворота твоей глупой и нелепой интриги. Хоффман поднял на своего мучителя воспаленные слезящиеся глаза и тяжело втянул воздух. Во рту неприятно зудило и покалывало, на губах скапливались тяжелые капли крови. - Позволь объяснить тебе правила сегодняшней игры, - Крамер довольно потер руки, - ты нем и обездвижен, Марк, и у тебя нет ни единого шанса выбраться из моей очаровательной ловушки. Но в твоих силах максимально продлить себе жизнь. В зеркале отражалось сложное переплетение черных и серых проводов, часть из которых оканчивалась полыми острыми иглами, уходившими Марку глубоко под кожу на шее, плечах, руках. - Пока ты не спишь и дышишь ровно, - Джон театральным жестом показал на экран, где змеились показания кардиограмм и ежесекундно менялись показания дыхания и пульса, - ты можешь быть спокоен. Но стоит тебе расслабиться и задремать хоть на минуту, по иглам в твое тело начнет поступать концентрированная кислота. По каплям, разумеется. Марк мотнул головой, которая немедленно ответила сильной болью на резкое движение. Волосы упали на лоб, закрыли глаза. Крамер раздраженно поправил жесткую волнистую прядь. - Ты понял меня, Марк? Хоффман скривил губы в ядовитой улыбке. - К сожалению, в слабой человеческой сущности есть хорошо изученное мною свойство - страх смерти, животный ужас перед неизвестностью неизбежного конца. Поэтому, я долго буду наслаждаться твоей агонией. Марк опустил взгляд. Сердце бешено колотилось, в груди свернулась тугая пружина. - Я чувствую твой страх, я знаю.... да... - шелестел голос Джона, полный затаенного удовольствия, и от этого голоса на шее и лбу Хоффмана выступили противные ледяные капли пота. - Ты часами будешь оттягивать смерть каждым своим вздохом, захлебываясь в собственных нечистотах, - от этого обещания Марк захотел умереть немедленно. - Наслаждайся, мой бывший друг, - ухмыльнулся Крамер и вышел из комнаты. С обреченным лязгом закрылась дверь, со скрипом повернулся ключ. *** Марк не знал, который час и сколько времени прошло с момента его заточения. Он умирал долго, мучительно, страшно, медленно, задыхаясь в тухлом воздухе замкнутого пространства, страдая от жестокой жажды и давясь каждой порцией кислорода, перенасыщенного пылью. Он замерз, руки окончательно одеревенели, и пальцы утратили всякую подвижности. Оставалась только звербящая постоянная боль в голове и невыносимое желание разомкнуть наконец губы и вдохнуть сырой холодный воздух полной грудью. А еще в голове, как в топленом жире медленно и вяло текли тягостные мысли. В конце и они перестали беспокоить Марка, осталось только звенящая пустота, в которой иногда гулко отдавалось "Питер, Питер, Питер..." Джон приходил несколько раз, удовлетворенно потирая сухие ладони, силой заставлял Хоффмана поднять голову, болезненно дергая за волосы. Он тихо посмеивался, иногда пробегал белыми противными словно паучьи лапы пальцами, по тугим ремням или проводам, слегка расшатывал в ранах иглы, с любопытством разглядывал ожоги от кислоты. Он прикасался к задубевшим кистям Марка, окровавленным, почти разрезанным глубоко впившейся в кожу проволокой, хмыкал себе под нос и бормотал: "славно, славно, вот уже и гангрена..." Марк не спал, но иногда проваливался в дрему и видел короткие тревожные зыбкие кошмары. А затем его с громким шипением будила боль. Яд сочился по его жилам, отравлял кровь, проедал кожу и плоть. Весь пол вокруг кресла был в крови, ее подтеки засыхали, сладковатый запах разложения и гниения наполнял комнату. Но кардиограф противно пищал, сообщая о неровном пульсе, и змеилась своей рваной чертой на экране бесконечная линия непрерывного стука измученного сердца. Марк пытался прекратить все это, задерживал дыхание или пытался уснуть, но всякий раз новый глубокий ожог заставлял его вскинуться и очнуться, тяжело дыша и громко задушенно постанывая. Страм зашел к нему, когда, казалось, не осталось никаких сил. Марк уже несколько часов пребывал в инертном состоянии блаженного забвения - он дышал, он не спал, но его разум окончательно затуманился и временно прекратил вопринимать все новые и новые сигналы истерзанного тела. Сильная пощечина, от которой безвольно мотнулась голова, привела его в чувство, и снова он отчаянно закричал, а вырвался только хрип. В темных, некогда синих, глазах Питер увидел такой страх и боль, такую невыносимую обиду, что ему стало не по себе. На бледной впалой щеке загорелся алым отпечаток ладони, засохшая кровь в ранках на губах снова наполнилась свежими каплями. Рука Страма машинально коснулась холодной стали, закованной в кобуру на поясе. В мутных глазах Марка сверкнуло что-то странное, похожее на затаенную надежду. Он мотнул головой, слипшиеся от крови волосы опять упали на лоб. - Хорошо... - нарочито медленно произнес Питер, вытаскивая пистолет и взводя курок, - я так и поступлю. Ладонь его дрожала как у настоящего эпилептика, когда он приставил свое оружие к поседевшему за эти долгие часы в подвале виску Хоффмана, но пальцы твердо и привычно легли на спусковой крючок. Громко зашипели смертоносные капли, кровь вперемешку с кислотой снова полилась на пол. Крамер никак не мог позволить прервать столь поучительное наказание для самого нерадивого ученика, и, поэтому, подача концентрированного яда стала непрерывной. На каменные изгаженные и без того плиты пола начали отваливаться куски дымящейся плоти и полурастворенной изъеденной кожи. Марк кричал, срывая окончательно голос, нитки на губах его рвались, кровь хлынула на шею, пропитывая ворот рубашки. Рука Питера затряслась, он не мог отрвать глаз от этого омерзительного и жуткого зрелища, и только когда из горла Хоффмана стали вырываться совсем уж невразумительные вопли, он все же надавил на курок, и выстрел потонул в предсмертном хрипе. На виске и скуле Марка остался пороховой ожог, звонко звякнула на плитке гильза. И сразу стало тихо, только капала все еще на пол в темную лужу кровь крупными каплями. - Милосердие свойственно только скотам, - подытожил Джон, наблюдая за затихшим Марком и ошарашенным Питером по камерам видеонаблюдения из своего кабинета... Б - БОЛЬ