Just one look at your beautiful face We got to run, got to run apace
Упрямое и бесцеремонное солнце просачивается через шторы, исполосовывает лучами комнату, крадется по простыням всё ближе и ближе. Акааши недовольно жмурится, не желая выбираться из ослабляющего хватку сна, вертится и шуршит подушкой, отворачивается от окна и упирается лбом в твердое плечо. И только теперь он открывает заспанные глаза. Бокуто спит рядом, мирно сопит и прикрывается рукой, как только наглые лучи начинают ползти по его лицу. Акааши нравится наблюдать за ним спящим — чувство, будто свернули шумный городской праздник, но озорной дух веселых шебутных гуляний никуда не делся и всё ещё отражается в разбросанном по земле разноцветном конфетти, а рассветное небо снова учится дышать после утихших фейерверков. Непривычное умиротворение и невероятная неподвижность, но уснувшая стихия откроет глаза, как только солнце полностью зальет комнату. Акааши ночует у Бокуто уже не в первый раз, но это безмятежное и таинственное "просыпаться вместе" всё ещё вызывает у него слишком много визгливых чувств. До Бокуто на ночевки его никто не звал, и Кейджи всегда считал, что пробуждение не в своей спальне будет казаться чем-то неправильным и неуютным, а ещё обязательно будет тянуть домой. Но Акааши не тянет никуда, будто дома этого и вовсе нет, а чужое плечо рядом как-то и не получается даже назвать чужим. В комнате становится всё ярче, и Бокуто бормочет что-то сонное и ворчливое, укатывается набок, повернувшись к Акааши спиной. Скорее всего, дом — это там, где можно спрятаться. Акааши подползает ближе, жмется к Бокуто и утыкается в широкую спину носом, прячется от назойливых лучей и снова проваливается в сон. Когда Акааши вновь открывает глаза, Бокуто он рядом с собой не обнаруживает, обнимая вместо него подушку. Загадочные шуршания доносятся откуда-то из кухни, но Акааши боится идти на звук, потому что не уверен, что в доме нет никого кроме них двоих. Но Бокуто сам приходит в комнату проверить признаки сонного шевеления, стоит в дверях в веселых трусах и дурашливой футболке, лохматый и улыбающийся. — Доброе утро. Акааши хочет ответить каким-нибудь томным и нежным голосом, но фраза обрывается и расплывается в протяжный зевок. Он лениво садится на кровати, поправляет футболку, которая ему явно велика, но зачем на ночевку приносить свою пижаму, если надевать футболки Бокуто куда интереснее и приятнее, а сам Бокуто машет руками и не находит восторженных слов. Акааши сонно жмурится, вытягивает затекшую ногу, наклоняет голову набок, на которой красуется задорный хохолок, и точно уверен, что более нелепого зрелища не придумать. — Ты очаровательный, — портит всё Бокуто, у которого жизнь прекрасна, потому что сонный Акааши потягивается на его кровати, и он даже не знает, чем сумел такое чудо заслужить. — Мои все ушли уже. Ты кофе будешь? Акааши кивает и легонько болтает ногой, и Бокуто снова уходит на кухню, а Акааши хочет срастись с простынями от того, насколько ему до одури уютно и здорово. Ещё возможно, что дом — это там, где даже с утра можно умудриться улыбнуться. На тумбочке вибрирует телефон, и высветившийся на экране номер матери прогоняет последние остатки сна. Кейджи спешит ответить, потому что приличные мальчики всегда отвечают на звонки от мам, не пропадают и не заставляют волноваться. Ещё приличные мальчики, должно быть, не плюхаются в кровать к своим капитанам, не жмутся к ним с озорным хихиканьем и не лезут руками под футболку, чёрт их знает. — Да, мам, — сонно отвечает Акааши и слышит в трубке строгий голос матери, уже с утра чем-то недовольной, и лишь надеется не разозлить её ещё больше, отвечает на все вопросы без запинок и старается не вызывать подозрений. — Совёнок, ты кофе с печенюшками будешь или с чем? — раздается вдруг за спиной, и Акааши медленно оборачивается на стоящего в дверном проеме Бокуто, который, увидев в руках Кейджи телефон, испуганно таращит глаза и тянет руки ко рту. Ну да, приличные мальчики могут называть друг друга совятами, почему бы и нет. — Мам, нам пора на тренировку собираться, так что до вечера, — ровным голосом завершает телефонный разговор Акааши, убирает телефон в сторону и не сводит с замершего Бокуто глаз. — С печенюшками, да. — Извини, — жалобно тянет Бокуто, с досадой дёргая край футболки. — Ничего страшного, — успокаивает его Акааши, для которого сейчас все проблемы находятся за пределами их уместившейся в комнату маленькой вселенной. — И всё-таки, почему "совёнок"? — Не знаю, ты так мило хохлишься, когда я тебя так называю. — Хорошо, так и объясню маме. — Да ну чёрт, ну я же не знал, — ноет Бокуто и садится на кровать рядом с Акааши. — Может быть, она не услышала? Кейджи уверен, что услышала, да и какая разница — ему впереди ещё много новостей предстоит преподнести своей семье, а потом с вещами вылететь на улицу под их всеобщие проклятья. — Не переживай об этом, — просит он и кладет голову на плечо Бокуто. Котаро ведет себя на удивление тихо, но потом всё-таки не выдерживает и тянется поцеловать Акааши в щёку. А может, дом — это там, где утром открываешь глаза и не жалеешь об этом. — Ох точно, кофе же, — спохватывается Бокуто и вскакивает с кровати, но в дверях останавливается и оборачивается. — Я вроде уже говорил, но ты обязательно чувствуй себя здесь как дома. Акааши улыбается и именно так и поступает. - - - Какой-то на удивление хороший день — без мелких неприятностей, без раздражения и затяжного уныния, поразительно приятное солнце режется об оконные рамы, отражается в цепочке болтающегося на сумке брелка и скользит по стенам веселым бликом. После уроков Бокуто поджидает Акааши в коридоре, держа в руках какой-то прозрачный контейнер. Кейджи подходит ближе и видит, что дно контейнера засыпано опилками и листьями, а в углу лежит свёрнутый колючий комок. Акааши поднимает на Бокуто удивленный взгляд. — Это Фифи, и он какое-то время поживет у меня, — объясняет Бокуто и сияет довольной улыбкой. Акааши чувствует, как просто хороший день становится одним из лучших. По пути в спортзал Бокуто взахлёб рассказывает, что его однокласснику перед отъездом было необходимо куда-то временно пристроить ежа. Естественно, Бокуто вызвался помочь — ещё даже не дослушав до конца фразу “Ребята, такое дело, у меня тут ёж…”, он тут же подскочил к контейнеру, просовывая в него голову и восхищенно сопя на колючий клубок. Теперь Бокуто гордо несет по коридору ежовое жилище, весь светясь энтузиазмом и готовностью к приключению. — Боже мой, Акааши, пойдем скорее слушать, как он фыркает! В раздевалке Бокуто осторожно ставит контейнер на скамейку и начинает переодеваться, не сводя со спящего ежа глаз. В какой-то момент Фифи чуть заметно шевелится, и Бокуто сразу кидается к нему, болтая одной спущенной штаниной. Акааши подсаживается рядом, наблюдая, как Котаро обиженно надувает щёки. — Он не фыркает, Акааши, — трагично произносит Бокуто и вздыхает. — И не высовывает нос, а я хотел потереться об его нос своим. — Что-то у него маловато еды, — задумчиво рассматривает контейнер Акааши, и Бокуто поднимается на ноги, оглядывается по сторонам и цепляет взглядом в одном из раскрытых шкафчиков яблоко, тут же хватает его и кладет рядом с ежом. Неслыханное хулиганство, но Акааши не говорит ни слова. — Даже не шевелится, — снова грустит Котаро, осторожно прикасаясь к прижатым иголкам пальцем. — Днём он спит, надо подождать до ночи, чтобы началось что-то интересное, — предполагает Акааши, и Бокуто оборачивается на него с сияющим лицом. — Пошли после тренировки ко мне! — восторженно выпаливает он. — Ты серьёзно? — Конечно серьёзно! Акааши, сегодня ночью я покажу тебе чудеса. — Фу, как вам не стыдно, — раздается у дверей недовольный голос Конохи, который с фырканьем смотрит на спущенные штаны Бокуто, подходит к своему шкафчику и осматривает его с неким недоумением, затем оглядывается на скамейку. — Что там у вас такое? — У нас тут ёж, — хвастается Бокуто, и Коноха с прищуром оглядывает контейнер. — Это что, моё яблоко? — возмущается он. — Теперь это его яблоко, — спокойно поясняет Котаро. — Это бардак, — только и может заключить Коноха, погрозив пальцем бессовестной парочке. Когда он уходит обратно в зал, Бокуто снова наклоняется к Акааши. — Ну так что, идём потом ко мне? — Ну... — неуверенно тянет Кейджи и запинается, засмотревшись в озорные глаза, а потом думает о том, что в такие хорошие дни совсем не хочется уходить домой, а хочется хулиганить. — А плевать, идём к тебе. — А-а-а-а, ты чудесный! — верещит Бокуто и накидывается на него с объятиями, поваливая на пол с задорным хихиканьем. После тренировки Акааши, ожидая переодевающегося Бокуто, в сомнениях смотрит на экран телефона, затем наконец звонит матери и отпрашивается к Бокуто под предлогом "совместного школьного проекта семпая и кохая", закатывая глаза на собственную выдумку, но в трубке ничего не подозревают и дают согласие, хоть и слегка недовольным тоном. Акааши сам не верит своей удаче: вариант с правдивым "мне ночью будут показывать чудеса, так что до завтра" он отбросил сразу, а из-за чёртовой разницы в год отговорки про совместное выполнение домашки не подойдут, поэтому приходится придумывать что-то другое и более солидное, и всё потому, что Бокуто родился на год раньше, ну вот куда он вечно спешит? — Отпросился? — спрашивает Котаро, выходя из раздевалки. Кейджи кивает, смотрит на Бокуто и на контейнер в его руках с тихим ликованием, потому что для Кейджи отпроситься из дома — настоящее событие, глоток свободы и редкий вечер без необходимости следить за временем и подбирать нужные слова, а вечера с Бокуто умудряются получаться одновременно сумасшедшими и уютными, и Акааши рассмеялся бы в лицо тем, кто считает, что ему от капитана покоя нет, они же не знают, что для Акааши вечера с Бокуто — лучшие вечера. Дома родители Бокуто оказываются рады ежу, но ещё больше они рады Акааши — сразу налетают со всех сторон, но не мучают расспросами и не лезут в душу, а спешат накормить и рассказать веселые истории. Мама тычет в папу пальцем и с хохотом рассказывает, как он днём на заправке пролил себе на брюки сок, снял их, сложил аккуратно на заднем сидении и до вечера проездил по городу в деловом костюме, в галстуке и в трусах. Кейджи слушает и улыбается в чашку, пока Котаро суетится по всей кухне, собирая для Фифи еду. После ужина он с гордым видом объявляет, что уводит Акааши к себе в комнату, где постелит ему на ночь, как обычно, запасной футон. Мама Бокуто заранее желает им двоим спокойной ночи, смотрит вслед с улыбкой и так и не говорит, что вообще-то убрала запасной футон из шкафа Котаро ещё два месяца назад. В комнате Бокуто делает на кровати шалаш из одеяла и подушек и утаскивает туда Акааши ждать чудес. Фифи заранее вытащили из контейнера и положили на пол на подстеленный платок, чтобы ёж сразу, как проснется, начал копошиться по комнате, и можно будет сразу выглянуть из-под одеяла и наблюдать за ежовой возней. Под одеялом лежать жарко и душно, и Кейджи слегка его приподнимает, делая небольшое окошко. Котаро лежит рядом и хмурится в телефон. — Фу, Куроо такой грубый, — фыркает он, с обиженным видом убирая телефон под подушку. — Что такое? — Я ему скинул фотки спящего Фифи и сказал, что у нас сегодня с тобой приключения. — А он что? — А он ответил, что у него сегодня завал с домашкой, и велел отвалить со своим детским садом. — Прям так и велел? — Подразумевал точно. — Ну не злись на него, он просто устал, — успокаивает Акааши, придвинувшись ближе. — Это не повод срываться на мне и на Фифи, — гордо хмыкает Бокуто. — Ты сорвался на Куроо из-за плохого настроения две недели назад. — Ну... — И что ты сделал на следующий день? — Пришел в Нэкому и принес ему связку бананов, чтобы помириться. — Ну вот видишь, — улыбается Кейджи и чмокает Котаро в щёку. Бокуто молчит и не шевелится. Затем вдруг заваливает Акааши на спину, нависает сверху и задирает ему футболку. — Бокуто, мы под одеяло не для этого залезли, — спешит напомнить Кейджи, настороженно ёрзая. — Я знаю, — хитро улыбается Котаро и начинает щекотать. Акааши от неожиданности выгибается и зажимает рот, чтобы не дать вырваться хохоту, но Бокуто не сдается, не дает увернуться и уползти, и Акааши не выдерживает, упирается руками в плечи и всё-таки хохочет в голос. Котаро победно хихикает — его возмущению не было предела, когда он узнал, что Кейджи нарочно сдерживался и не смеялся, потому что стеснялся своего смеха, и тогда пришлось перейти к крайним мерам и применить щекотку. Потом Бокуто не знал, куда деть свои пунцовые щёки, потому что Акааши заливался смехом, ухохатывался громко и до слёз, повизгивал и похрюкивал, и изумленному и раскрасневшемуся Бокуто пришлось терпеливо ждать, пока Кейджи прохрюкается, а потом вспоминать этот удивительный смех перед сном и восторженно пищать в подушку. — П-прекрати, я же умру сейчас! — визжит Акааши, дёргая ногами. — Никакой пощады теперь, мой маленький хохотун, — ухмыляется ему в ответ Бокуто, не выпуская его из рук. — Тихо! — Кейджи вдруг обхватывает Котаро за щёки, заставляя замереть. — Ты это слышишь? Оба прислушиваются и отчетливо слышат какую-то возню, доносящуюся с пола. — Он проснулся! — пораженно шепчет Бокуто, и его шёпот звучит ещё громче, чем обычный голос. Они высовывают носы из одеяльного окошка, видят, как ёж пробежал из одного конца комнаты в другой, одновременно изумленно ахают и прячутся обратно под одеяло. — Ты видел, ты это видел?! — шёпотом верещит Бокуто, прижимая к себе не менее восхищенного Акааши. — Ты слышишь эти маленькие ножки? Кошмар какой! — Хочу посмотреть ещё, — тихо просит Кейджи, пытаясь снова приподнять одеяло. — Нет-нет-нет, подожди немного, — останавливает его Котаро. — Нельзя его пугать. Дай ему почувствовать себя хозяином этого дома. Акааши послушно затихает. Они лежат так какое-то время, прислушиваясь к таинственным звукам, улыбаются и довольно жмурятся. Чуть позже до них доносится шелест бумаги. — Он шелестит газеткой, Акааши! — радостно шепчет Котаро. — Но у тебя на полу нет газетки, Бокуто! — также радостно шепчет в ответ Кейджи. Бокуто восхищенно кивает и замирает. — Погоди, чем же тогда он шуршит? — спрашивает он, не переходя с шёпота. — Надо вылезти и посмотреть, — советует Акааши. Они выбираются из-под одеяла, лохматые и настороженные. Бокуто вертит головой, всматривается в пол, затем свисает вниз и почти падает, но Акааши успевает схватить его за ногу и утянуть обратно на кровать. — Фифи? Фифи, ты где? — взволнованно спрашивает у темноты Котаро, и Кейджи светит в пол включенным телефоном. — Смотри, твоя сумка, — шепчет Акааши, дёргая Бокуто за плечо. — Что с моей сумкой? — Она шевелится. Котаро пораженно разевает рот. — Пошли проверим, — предлагает Акааши, слезая с кровати, и Бокуто соглашается и велит вести себя тихо, роняя при этом стул. Они подкрадываются к раскрытой шевелящейся сумке, склоняются над ней и заглядывают внутрь, расплываясь в умиленных улыбках. — Ты только посмотри, — восхищенно тянет Бокуто, приобнимая Акааши. — Он делает себе гнездо. — Из твоей тетради по английскому, — любуется Кейджи, опуская голову на плечо Котаро. — Вот ведь маленький засранец, — довольно хихикает Бокуто, не сводя глаз с трудящегося ежа. Акааши в очередной раз думает о том, как ему с Бокуто всё-таки невероятно, и что с ним здорово забраться на крышу или в заброшенный пруд, здорово хихикать в библиотеке и кормить в парке утят, здорово целоваться до укусов и смущенно держаться за руки в поезде, здорово перекрикивать финальный свисток и с победными воплями нестись друг другу навстречу, здорово стоять вот так рядом и в свете включенного дисплея наблюдать, как ёж делает в сумке гнездо. И не нужен повод, значимая дата или особое время суток для таких вот чудес. Они проводят ещё пару часов, играя с Фифи, легонько трогают прохладный нос и чешут тёплые бока, затем убирают его обратно в его домик, а сами возвращаются на кровать. — Слушай, а он не должен быть сейчас в спячке? — спрашивает вдруг Бокуто, взбивая подушку. — Я как-то даже и не подумал, — теряется Акааши, разглаживая вокруг себя простынь. — А что его тогда разбудило? — Твой хохот? — Ой. Бокуто смеется при виде его обеспокоенного лица и накрывает их двоих одеялом. Через пару дней Акааши снова приходит к Бокуто после тренировки и с удивлением обнаруживает на неспящем еже маленькую вязаную шапочку. — Что это? — спрашивает он спокойным тоном, хотя сам готов запищать. — Куроо связал, — усмехается Бокуто. — Заходил вчера вечером, что-то пробурчал и подарил шапочку. Я ему сказал, что не злился на него, а он всё равно переживал. Ты представляешь, да? Сидел, сердитый сам на себя, и вязал крошечную шапочку. Ну не прелесть ли? Акааши с улыбкой кивает. Да здравствует вселенная, где сердитые мальчики вяжут для ежей шапочки. Потом Бокуто садится за стол, кладет голову на сложенные руки и не сводит с шебуршащего ежа глаз. Акааши стоит рядом, не смея нарушить уютную тишину. — Я буду плакать, когда придет время возвращать его обратно, — честно признается Бокуто. Акааши печально вздыхает, потому что уверен — ещё как будет. - - - — Извини! — кричит Акааши, нечаянно направив мяч в противоположную от спайкера сторону. В ответ утешающе отмахиваются и говорят, что “всё в порядке”, а Кейджи понимает, что ни черта не в порядке, потому что не должен зал перед глазами плыть от каждого поворота головы, и голова сама не должна быть такой тяжелой и горячей, и ноги от прыжков не должны так гудеть, да и звон в ушах как-то не вписывается в план сегодняшней тренировки. — Всё хорошо? — звучит за спиной обеспокоенный голос Бокуто. Нет, всё плохо, отнеси меня домой. — Я на секундочку, — хриплым голосом отвечает Акааши, чувствуя, как горло саднит от произнесенных слов, и убегает из зала. В раздевалке он спешно прикрывает дверь, упирается дрожащей рукой в стену и заходится кашлем, зажимая рукой рот, чтобы на его измученные хрипы и кряхтения не сбежалась вся команда. Всё-таки не стоило днём ранее с задором срывать с себя шапку и откидывать назад голову под вечерним ветром, потому что так здорово было рукой чувствовать горячую ладонь, а лицом ловить ледяные порывы воздуха. Откашлявшись, Акааши вздрагивает от прокатившегося по всему телу озноба, обхватывает себя руками и с печальным видом осматривает раздевалку. На скамейке он видит оставленную куртку Бокуто, устало трёт глаза и больше не хочет сегодня поступать разумно. Он ложится на скамейку, сворачивается на ней клубочком, поджимает замерзшие коленки и накрывается курткой, тут же проваливаясь в уютный полусон. Спустя время Акааши сквозь шум в ушах слышит звук открывшейся двери и чьи-то осторожные шаги, затем на его спрятанное под курткой плечо опускается чья-то рука. — Акааши? — удивленный голос Бокуто заставляет Кейджи сонно приоткрыть глаза.— Ты что тут делаешь? — Я тут болею, поэтому уходи, а то заразишься, — хрипит в ответ Акааши и тут же с головой прячется под куртку покашлять. Бокуто хмурится, никуда не уходит и осторожно приподнимает краешек своей куртки, открывая лохматую макушку, прижимается губами к горячему лбу и испуганно распахивает глаза. — Да у тебя температура, — ахает он, отстраняясь. — Это из-за того, что ты без шапки ходил. — Я балбес, — грустно отзывается Акааши. — А на тренировку зачем пошёл, если больной? — Я ответственный балбес. Бокуто улыбается. — Так пошли домой сейчас, — предлагает он. — Мне так лень и холодно, —жалобно тянет Кейджи. Бокуто замечает, как из-под куртки выглядывает коленка, и накрывает её ладонью, чтобы согреть. — Как у вас тут интересно, — пораженно раздается неподалеку, и Акааши опять с головой прячется под куртку. Он и забыл уже, что сегодняшняя тренировка проводится совместно с Нэкомой, и сейчас их любопытный капитан ухрюкается над ними с расспросами. — Акааши заболел, — жалуется Бокуто и поправляет на заболевшем куртку. — Да как вы посмели? — возмущается Куроо, подходит ближе и кладет ладонь на лоб Кейджи. — Беда. В раздевалке тем временем прибавляется народу, и Акааши чувствует, будто умирает, и все пришли с ним проститься. При этом каждому обязательно нужно подойти и с сочувственным оханьем потрогать его за лоб. — Надо ему дать имбирный корешок от простуды, — дает мудрые советы Лев с видом уважаемого в деревне лекаря. — Корешок у тебя в голове пророс походу, уйди с дороги, — отталкивает его в сторону Яку, пробирается к Акааши и проверяет его лоб. — Совсем замучили ребёнка. Затем Яку протягивает Кейджи какую-то таблетку и бутылку с водой. — Выпей, это жаропонижающее, — объясняет он, и Акааши послушно садится на скамейку и выпивает лекарство. Бокуто садится рядом с ним, накидывая свою куртку ему на плечи. С другой стороны подсаживается Кенма и тоже кладет на горячий лоб ладонь. — У меня рука холодная — подумал, что тебе станет легче, — поясняет он, и Кейджи благодарно и вымученно улыбается. Яку тем временем копается в своей сумке, шуршит какими-то кульками и пакетиками, попутно собирая с дна разбросанные конфетки. Закрыв сумку, он незаметно раздает их Льву и Кенме. Куроо мгновенно реагирует на шуршание фантика и озирается по сторонам, и Мориске вздыхает и угощает конфеткой и его. Кенма убирает руку со лба Акааши, когда на её место менеджеры Фукуродани кладут смоченную холодной водой тряпку. Всеобщая забота вдруг накатывает на Кейджи ощущением собственной беспомощности и отвращения к самому себе. — Ребят, правда, не нужно со мной возиться, — тихо говорит он, тут же приковывая к себе удивленные взгляды. — Серьёзно, я как детсадовец какой-то, раскис тут и всем вам сорвал тренировку, я отвратителен. В раздевалке повисает загадочная тишина, которая через несколько мгновений обрывается хором возмущенных голосов: — Что ты такое говоришь вообще, это кто тут отвратительный?! — Глупости какие, дай нам хоть раз в жизни о тебе позаботиться! — Все имеют право устать и свернуться клубочком, а тебя так вообще надо силой укладывать отдохнуть, чтоб ты не издевался над собой! — Да мы тебя на руках носить должны вообще! — О чём ты говоришь, какая без тебя тренировка может быть? — Не бережешь себя совсем, Акааши-сан! — Лев, мать твою, убери от него этот корешок, какого чёрта ты вообще таскаешь имбирь в сумке?! — Я вызову такси! — прерывает всех радостный возглас Куроо. Все смотрят в недоумении на нэкомовского капитана. — Куда ему в таком состоянии до дома тащиться? — вздыхает Тетсуро, доставая телефон. — Поэтому мы поедем на такси. — Кто это «мы»? — спрашивает Яку с недоверчивым прищуром. — Акааши, Бокуто, Кенма и я. — Ну ладно ещё Бокуто, а вы с Кенмой почему тоже едете? — Потому что мы хотим кататься, — покачивает телефоном Куроо и с важным видом выходит за дверь. — Отлично просто, — фыркает Мориске, смотрит на замученного Акааши и тяжело вздыхает. — Ладно, мы пока ещё останемся отработать приёмы, а вы и в самом деле тогда отвезите ребёнка домой и оставьте его в покое. После этих слов он и остальные уходят обратно в зал. Бокуто на минуту выскакивает следом за ними, чтобы отдать последние распоряжения своей команде, и Кейджи обхватывает руками голову и устало закрывает глаза. Из зала доносится какая-то возня, слышатся вскрики и непонятное кряхтение. Бокуто возвращается и снова садится на скамейку, и Акааши открывает глаза. — Я слышал звуки удушья, что это было? — А, это Яку немножко подушил Льва за фразу "Надо же, такой маленький, а уже мать", — усмехается Котаро, садясь ближе. — Ты вообще как? — Отвратно, — кривится Кейджи и кладет голову ему на плечо. — Кошмар всё-таки, какие все классные. — Просто лучшие, — соглашается Бокуто, заботливо поглаживая его по голове. — Я вызвал такси! — восторженно заявляет появившийся в дверях Куроо. — Скоро приедет, так что натягивайте штанишки. С хитрым подмигиванием он ускользает обратно за дверь, и Акааши нехотя поднимается и плетется к своему шкафчику переодеваться. Бокуто тут же подскакивает помочь, но получает в ответ строгий взгляд и садится на место. Когда они, уже переодетые, выходят из спортзала в коридор, Бокуто сбавляет шаг, чтобы не обгонять бредущего рядом Акааши, спрятавшегося под капюшоном и жмурящегося от головной боли. Кейджи хочет рухнуть прямо на пол и свернуться в клубок под подоконником, точно зная, что Бокуто останется охранять его сон. Под ногами раздваивается напольный узор, когда Акааши вдруг без предупреждения подхватывают на руки и молча несут по пустому коридору. — Что ты делаешь? — удивленно вертится он по сторонам, откидывая капюшон. — Всё равно в коридоре никого нет, — спокойно отвечает Бокуто, удобнее устраивая Кейджи у себя на руках. — Не брыкайся. — Не в этом дело, ты меня так таскаешь и на больших переменах, просто я сегодня и так уже превысил лимит беспомощности. — Ой, вот даже слушать не хочу, и вообще не спорь, когда я о тебе забочусь. Акааши послушно замолкает. — И я знаю, что тебе это нравится. Акааши не спорит, жмется к плечу Бокуто и закрывает глаза. В такси Кенма первый успевает занять переднее сидение, поэтому Куроо с ворчаньем садится назад, рядом с Бокуто и Акааши. Тетсуро вертит в руках крошечный бумажный цветочек, тянется положить его Кенме на макушку, но тот резко оборачивается и смотрит с подозрением, и Куроо вздыхает, затем кладет цветочек на макушку таксисту и довольно улыбается, оставшись незамеченным. Акааши вскоре засыпает на плече Бокуто, и Котаро легонько гладит его по голове, печально глядя на скользящий за окном вид. — Когда приедем, я отнесу Акааши в дом, — чуть позже говорит он Куроо, но тот в ответ хмурится и качает головой. — Лучше не надо, я думаю, — пытается объяснить Тетсуро. — У мамы Акааши будут вопросы. А ему нужен отдых, а не семейный допрос. Куроо всегда всё знает, всё понимает и переживает за всех. Бокуто уверен, что никогда не сможет подобрать нужных слов благодарности и восхищения. На повороте к дому Акааши просыпается, поднимает лохматую голову и с замученным видом оглядывает салон. — Плохо мне, — сообщает он севшим голосом. — Доберешься до дома и сразу ложись, ни о чем не думай и спокойно вырубайся дня на три, — советует ему Куроо. — За тренировку не переживай, — выглядывает с переднего сидения Кенма. — Никто даже и не думал на тебя злиться. — Спасибо вам, я… — недоговаривает Акааши из-за кашля. — Всё-всё, молчи, мы знаем, — прерывает его Тетсуро, положив ему на плечо руку. Машина останавливается, и Бокуто выходит наружу, выпуская Кейджи. — Я его провожу, — предупреждает он, заглядывая в салон, на что ему лишь молча кивают. Бокуто доводит Акааши до его дома, останавливается с ним у дверей и наблюдает, как он копается в сумке в поисках ключей. — Только скорее выздоравливай, хорошо? — просит он слегка обиженным тоном, и Акааши усмехается. — Как будто у меня есть выбор. Котаро суетится пару мгновений, после чего целует Акааши в щёку и возвращается к такси. Кейджи слабо улыбается ему вслед и заходит в дом. Бокуто подходит к машине и видит, что Кенма уже перебрался назад к Куроо, хмыкает и садится возле водителя. Тетсуро даже со спины замечает, какой он сердитый. — Что-то случилось? — спрашивает он, вытянувшись вперед. — Мне не нравится мир, в котором я не могу своего парня донести на руках до дома, — мрачным голосом отвечает Котаро, и Куроо с тяжелым вздохом откидывается назад на сидение, и одновременно с ним вздыхают Кенма и таксист. На пути к дому Бокуто в машине какое-то время царит задумчивая и печальная тишина. Затем с заднего сидения раздается приглушенное хихиканье — Куроо с Кенмой разглядывают мелькающие за окном магазинные вывески и тихими голосами пытаются сложить из их названий песню. Бокуто обязательно присоединился бы к ним, если бы его голова не была сейчас забита мыслями о том, что что-то действительно неправильно в мире, где мальчики боятся побыть слабыми, где спонтанные чудачества и порывы души встретят строгими или даже презрительными взглядами, где нещадно дуют ледяные ветры, из-за которых Акааши простужается, но всё равно продолжает их любить. Такси наконец подъезжает к дому, и Бокуто выбирается из машины. Куроо приоткрывает дверь и выглядывает из салона: — Не грусти только, ладно? Вечером ещё спишемся. Котаро в ответ вяло кивает, и Куроо с подмигиванием закрывает дверь. Бокуто смотрит, как он и Кенма откуда-то достают тёмные солнечные очки, одновременно их надевают и с гордым видом уезжают к себе. Уже в прихожей Акааши готовится, что будет во всём виноват. Новость о температуре его родители принимают с недовольными вздохами, но в безответственности обвинять вроде не собираются. Кейджи чувствует себя слишком уставшим, чтобы насторожиться. В своей комнате Акааши переодевается под ворчливые реплики матери, ложится на кровать и чуть слышно блаженно мычит в подушку, способный наконец опустить свою тяжелую и гудящую голову. Его накрывают одеялом, ставят на прикроватную тумбочку лекарства, звенят какими-то склянками и чем-то шелестят. Возня на фоне не мешает Кейджи медленно проваливаться в сон, но тут к его лбу прижимаются губами, и если бы ему хватало сил, то он бы обязательно рассмеялся, потому что забота сокомандников и нескольких нэкомовцев не казалась чем-то странным и неуместным, а забота матери — почему-то да. Акааши остается в комнате один, когда неподалеку подрагивает телефон. Он тянется к нему рукой и открывает сообщение от Бокуто: «отныне я буду ответственным по ношению шапок и не допущу больше никаких простуд, мой непослушный совёнок» Акааши в ответ только хихикает и тут же давится кашлем, убирает телефон на тумбочку, снова ложится на подушку и, даже мучаясь головной болью, умудряется уснуть довольным. Два дня Акааши почти не вылезает из постели и делит сутки на сон и переписки с Бокуто, который постоянно спрашивает о самочувствии и беспрестанно жалуется, как ему скучно и невыносимо, как он ходит и скулит по углам школы, потому что в ней нет Кейджи, и как ему незачем ждать больших перемен и некого искать взглядом в толпе. «ПОНИМАЕШЬ, АКААШИ, ВСЕЛЕННОЙ НЕ НУЖНО ЗАБИРАТЬ ТЕБЯ У МЕНЯ ДАЖЕ НА ЧУТЬ-ЧУТЬ, ЧТОБЫ ПОКАЗАТЬ, ЧТО МНЕ БЕЗ ТЕБЯ БУДЕТ ПЛОХО, Я ЭТО И ТАК ЗНАЮ», — ругается он в сообщениях прям посреди урока, и Кейджи улыбается и сморкается в платок. Потом ещё два дня Акааши сонно шаркает по дому тапками, а вечерами заверяет Бокуто, что температуры и головной боли больше нет, и изредка покашливает ему в трубку. На пятый день Акааши приходит в школу, точнее останавливается у ворот, где его уже поджидает Бокуто. — Акааши, я так по тебе скучал! — подлетает он и хватает в охапку, кружит и опускает на землю, но Акааши хочет, чтобы кружилось, чтобы мчалось и не останавливалось. — Давай сбежим, — вдруг предлагает он, и Бокуто удивленно вылупляет глаза. — А? — Не хочу на уроки идти совсем, давай сбежим, — просит Кейджи, возмущенный самим собой. Всего-то четыре дня без встреч — ерунда в масштабе вселенной, а в голове уже бардак и бесстыдство. — Акааши, так ты хулиган! — восхищенно восклицает Бокуто. — Бываю иногда. Или у тебя будут проблемы из-за очередного прогула? — Акааши, я готов ради тебя бросить школу, ты только скажи. — Нет-нет, не надо бросать школу, и мы вернемся на тренировку, — Кейджи хватает Котаро за рукав и отводит его в сторонку, чтобы тот своими размахиваниями не преграждал ворота. — Возможно, это какой-то побочный эффект лекарств, но во мне сейчас нет ни капли совести. — Чёрт возьми, я тебя обожаю, бежим же скорее! — нетерпеливо выкрикивает Бокуто и срывается с места, утягивая Акааши за руку, и плевать на вселенную с её масштабами — у влюбленных мальчиков она своя и только на двоих. Кейджи бежит и чувствует восхитительное безрассудство, будто в разыгравшийся шторм спускает на воду парусник и покидает берег на обезумевших волнах. Но у Акааши есть надежный и бесстрашный капитан, который обязательно домчит их к горизонту. - - - — Акааши, сыграй мне на скрипке. Кейджи стоит посреди своей комнаты и мрачно смотрит на вытащенный из шкафа футляр. — Кто тебя просил её находить? — недовольно спрашивает он, скрещивая руки. — Изначально плохой идеей было скрывать её от меня, — обиженно ворчит на него Бокуто, сердито копируя его позу. — Изначально плохой идеей было затеять игру в прятки и залезть в мой шкаф, — фыркает Кейджи. — Твоих родителей нет дома, чем ещё нам заниматься? — возмущенно разводит руками Котаро, замечает смущенное выражение лица Акааши и хихикает. — Нет, ну я кстати предлагал… — Слушай, давай просто уберем её в шкаф и сделаем вид, что ты ничего не находил? — Слушай, я могу сделать вид, что не злюсь на тебя за то, что ты скрывал от меня ТАКОЕ, но теперь ты просто не можешь мне не сыграть. Акааши хмурится и не отводит от футляра глаз, словно в нем запечатано самое страшное зло, которое ни в коем случае нельзя выпускать в мир. — Как давно ты играешь? — не унимается Котаро. — С начальной школы. В средней перестал. — Почему? — Да так… обстоятельства, — туманно отвечает Кейджи и чувствует, как начинает под горлом разливаться нечто склизкое, тяжелое и едкое. — И с тех пор ты ни разу не играл? — Нет… — врёт Акааши, который на самом деле достает из шкафа скрипку всякий раз, когда остается дома один, когда мысли в голове натягиваются, словно струны на грифе, и всё это рвущееся, завывающее и кричащее нужно вырвать из головы и превратить в звуки, и никто не должен быть рядом, никто не должен видеть и слышать, потому что скрипка вспарывает в Кейджи нечто давнее, но всё ещё причиняющее боль. С другой стороны, кому, как не Бокуто, он может доверить эти свои незажившие шрамы? — Хорошо, я сыграю, — сдается Акааши, и Бокуто взвизгивает и победно хлопает в ладоши, наблюдая, как аккуратно Кейджи достает скрипку из футляра, затем садится на кровать и замирает в предвкушении. Как только Акааши берет скрипку в руки, Бокуто уверен, что увидит сейчас нечто небесно-воздушное, нежное и хрупкое, услышит звуки, вытканные из поднебесья, которые прольются в комнату радужным свечением, ну или что-то в этом духе. Но когда Акааши закрывает глаза, делает глубокий вдох, и затем из-под смычка рождается первый пронзительный перелив, Бокуто вздрагивает и понимает — невинным небесам сейчас не место в этой комнате. Акааши не играет — он врастает в скрипку, а она врастает в него, и оба впиваются друг в друга, превращаясь в невероятный и сумасшедший дуэт, и больно представить, что они вдвоем могли пережить, чтобы звучать так проникновенно и чувственно, опаляя кожу каждой нотой, и какое тут к чертям радужное поднебесье, когда кажется, что в любой момент вокруг Акааши затанцует жаркое пламя. Бокуто осознает, что слышит сейчас не просто красивую и страстную мелодию — перед ним творится настоящее откровение, истерзанное и истеричное, которое могло никогда не прозвучать и навеки остаться томиться в футляре в дальнем углу шкафа. Котаро не может отвести от Кейджи взгляд, а Кейджи не может вырваться из воспоминаний, которые выползают из-под плачущих струн и оплетают его подрагивающее запястье, его шею и виски, и он помнит голоса, помнит искаженные презрением лица, помнит каждую интонацию и издевку во взглядах.— Ой, вы только посмотрите, кто это тут у нас? Сам маэстро в его неизменной белоснежной рубашечке с выглаженным воротничком!
Рука Акааши дёргается, извлекая искаженную, но ничуть не рушащую общее звучание ноту, словно в отчаянных криках на мгновение дрогнул голос.— Эй, взгляд попроще сделай! Или кто-то у нас тут слишком гордый нашёлся? — А отбиваться ты тоже скрипкой будешь? — Да у него колени дрожат, вы посмотрите!
Что-то тревожное звучит в игре Кейджи, что-то паническое прорывается и молит спасти, но нельзя даже приблизиться, потому что уже разгорелось, потому что должно само превратиться в пепел.— Что ты там сейчас промямлил?!
Акааши ударяет по струнам, и по ним несутся надорванные ноты, как и несется сейчас по его венам кровь, закипая и пульсируя барабанной дробью, и хочется этого раскаленного и разъяренного коснуться рукой, чтобы успокоить и остудить, чтобы не билось и не мучилось, но нельзя вмешиваться, нельзя прерывать.…Вода в луже — грязная и холодная, она прячет в себе острые камни, они раздирают лицо, губы и ладони, грязные капли затекают под воротник и в рот, а продохнуть нельзя, потому что вдох — и удар, вдох — и ещё один удар, вдох — и лицо утыкается в каменистое дно мутной лужи, выдох — и перед глазами темнеет…
Акааши тонет в собственной игре, и скрипка в его руках задыхается, захлебывается рыданиями, струны ноют от боли и вот-вот начнут кровоточить, но рука не опускается, и звуки не смолкают, и нет ни времени, ни пространства — есть только неупокоенный хаос в голове Кейджи, только вспоротые воспоминания и оголенные шрамы.…Нотные листы разлетаются вокруг и мякнут в грязной воде, промокшая рубашка липнет к телу, синяков на котором потом будет не счесть, а удары не прекращаются, и под грудью прижат футляр со скрипкой, и нельзя подниматься, нельзя позволить его выхватить, иначе они разломают её о камни, и порванные струны будут болтаться с надломанного грифа, как болтается сейчас разорванный воротник, и нельзя выкрикнуть, потому что удар выбивает из лёгких воздух, и кто-то хватает за волосы и снова швыряет в воду, и в глаза летят брызги, а вытянутая вперед рука неудачно упирается в дно, и больно-больно-больно…
Акааши жмурится, стискивает зубы, сжимает руку до выступивших вен, и кажется, что каждая нота оставляет на его коже порезы, ожоги и глубокие рубцы — Бокуто чувствует их сейчас все до одного.…То ли испугались, то ли просто наскучило, но они уходят, и не остается никого, только плавающие рядом размокшие листы, только футляр под грудью, только привкус крови на губах, и только боль-боль-боль…
— Акааши……Руку сводит ещё где-то неделю, где-то месяц она ноет и подрагивает, а стоит в ней сжать смычок — так и вовсе заходится рваной дрожью, и скрипку приходится убрать, спрятать в дальний угол шкафа и не прикасаться к ней где-то ещё полгода, потому что больно-больно-больно…
— Кейджи? — зовет Бокуто, но голос не слушается, срывается и тонет в всхлипах струнной истерики.Я не представляю, насколько я должен доверять человеку, насколько сильно я должен любить его, чтобы суметь сыграть прямо перед ним, показать ему всё то, что скрипка со мной делает, что со мной делают все эти чёртовы воспоминания. Поэтому я уверен, что никто никогда не услышит моей игры.
Акааши в последний раз режется о струны, и смычок замирает в воздухе, и всё застывает, стихает и гаснет, и в тишине звучит только его сбившееся дыхание. — Кейджи?.. — тянет к нему руку Бокуто и сам себя не слышит, потому что собственный пульс барабанит в ушах. Акааши содрогается от покатившихся по щекам слёз и не может произнести ни слова. — Что случилось в средней школе, Кейджи? Кейджи слабо покачивается и всё ещё молчит, и Котаро подходит к нему и осторожно вынимает из дрожащих рук скрипку и смычок, убирая их обратно в футляр. — Я расскажу тебе когда-нибудь, обещаю, — наконец произносит Акааши и улыбается сквозь слёзы. Бокуто не выдерживает и прижимает его к себе. — Если бы я знал, я бы не настаивал, правда, — сбивчиво шепчет он, не зная, как успокоить, гладит по волосам и мокрым щекам. — Чёрт возьми, ты просто невероятный, ты знаешь это? Акааши в ответ только жмется ближе, утыкается в шею носом и впивается подрагивающими пальцами в плечи. — Кейджи? — слышит он у самого уха. — Я тебя люблю. Акааши отзывается громким всхлипом, и где-то под ключицами звучит последняя протяжная нота. - - - — Скоро весна, — улыбается Бокуто, и из рассеченной губы течет кровь. Акааши хмурится и тянет к его лицу салфетку. Чёрт знает, что случилось с Бокуто, что на тренировке он вдруг забыл, что при нырянии за мячом надо выставлять руки, а не проезжаться лицом по полу, но теперь он гордо светит на Акааши разбитой губой, хотя получасом ранее, когда только поднялся с пола под испуганное аханье команды, стоял перед ним с угрюмым сопеньем, небрежно утирался кулаком и сердито ворчал, словно неуклюже свалившийся с самоката медвежонок. Рана всё никак не затягивается, потому что Бокуто без конца открывает рот и широко улыбается, вдыхая вечерний и уже почти весенний воздух. — Не растягивай губы, рана же сразу кровить начинает, — упрекает его Акааши и ловит салфеткой красную каплю. — Тогда она никогда не заживет, — упрямо улыбается Бокуто, осторожно касаясь ранки пальцами. Акааши смотрит на его губы неотрывно, думает, что как же глупо улыбаться, когда больно и до крови, и как это в то же время поразительно и до щекочущих мурашек у затылка. Почему-то вдруг невыносимо щемит, и Кейджи тянется к разбитой губе, целует почти невесомо, но что-то прожигающее проносится по венам у обоих. «Кошмар, я странный», — думает Акааши и не отстраняется. — Кошмар, ты лучший, — пораженно выдыхает ему в губы Бокуто и закрывает глаза. До весны остается пара сантиметров к губам и пара дней в календаре.But everybody's changing And I don't feel right
Акааши стоит под первым в этом году дождём и думает о том, что всё меняется. Неуловимо и неминуемо, будто кто-то подменяет привычное и неизменное, пока Акааши отворачивается или закрывает глаза, кто-то утаскивает ценное прямо у него из-под носа, пока он растерянно вертит головой по сторонам, пытаясь уловить это неизвестное и чужое в движении облаков и в покачивании деревьев на ветру. Подумать только, сколько драмы в повседневность приносит приближающийся выпуск третьегодок. Дождь не сбавляет силы, и мир вокруг будто наклоняется набок, и всё катится под наклоном вниз и несется прямо к краю, но не задевает при этом Акааши, оставляя его, вросшего от бессилия в землю и обреченного остаться в одиночестве. Кто-то всегда будет уноситься прочь, а кто-то всегда будет оставаться позади, и это так правильно-неправильно, и Акааши подставляет лицо ледяным дождевым каплям и ждет, когда город затопит разрушительной волной цунами, которая пощадит всех, кроме него. Дома промокшему насквозь Акааши достается за прогулки без зонта, но он отгораживается от недовольных упреков вакуумом, молча обтирает мокрую голову полотенцем и не реагирует ни на что. — У третьегодок выпускной совсем скоро, такие уже взрослые ребята. «О да, мам, прекрасно, это просто лучшая тема, на которую я сейчас мечтаю поговорить.» — Кейджи, а ты о чем думаешь? «О том, как мне жаль, что по дороге домой меня не убило молнией.» — Я имею в виду университет, ты думаешь об этом? Год ведь быстро пролетит, поэтому задумываться пора начать уже сейчас. «Даже не знаю. Куда нужно поступать, чтобы быть вечным второгодкой, а вечный третьегодка поджидал бы меня за поворотом и с радостным хохотом подхватывал на руки?» — Никому ни о чем не говоришь, ни с кем не делишься планами. Нам что, в голову тебе залезть, чтобы понять, о чем ты думаешь? «Ой вот не надо, правда, вы удивитесь, какой там творится бардак, посреди которого ещё и гордо восседает возмутительно прекрасный шалопай, раскатисто хохочет и сверкает своими невозможными глазами.» — Когда уже начнешь относиться ко всему серьёзно? «Я на полном серьёзе хочу, чтобы меня оставили в покое, на полном серьёзе хочу остановить время, на полном серьёзе хочу не быть, если "быть" приносит так много проблем.» — Кейджи, ты меня слушаешь вообще? Акааши медленно оборачивается, смотрит с холодным спокойствием и с бесконечным согласием. — Слушаю. Я обязательно над всем подумаю. Серьёзно подумаю. «Подумаю, под каким мостом буду жить, когда вы вышвырнете меня из дома за позор семьи, за неоправданные ожидания, за неблагодарность и неслыханное свинство в ответ на ваше воспитание.» Кейджи закрывается у себя в комнате, разворачивается к окну, за которым уже успел утихнуть дождь, и смотрит, как осторожно на него ложится прорвавшийся сквозь тающие тучи солнечный луч. Город всё-таки накрывает волной, но все, к своему сожалению, остаются невредимыми. - - - От Бокуто не отвести глаз, хочется ловить каждое слово и запоминать каждый жест, чтобы всё это родное и бесценное не упустить и сберечь, потому что дни летят неизбежно, спешат выкрасть всё беззаботное и бесконечно важное. — В университете, наверное, и на крышу сходить не будет времени. Акааши едва заметно хмурится, но отмирает всем телом от упоминания столь болезненной темы. Конечно не будет времени, будет только бесконечная беготня, но совсем не та, от которой током по венам и когда за руки мчаться к горизонту, а та, которая отнимает силы и желания, а горизонта за серыми домами даже и не видно. — Хотя я всё же не думаю, что взрослая жизнь настолько уныла, что в ней нет даже возможности уединиться на крыше посреди шумного дня. Ещё как уныла, а взрослые люди так вообще кошмарны, они будут требовать от тебя так много, а давать взамен не будут ничего, и никакой поддержки, никакой искренности, никакого ветра за плечами и слепящего солнца впереди, и всё это взрослое, строгое и до тошноты правильное обесцветит тебя, выжжет до обугленных корней всё живое и цветущее. Взрослые люди изменят тебя, Котаро. — Надеюсь, что в универской столовой будут такие же вкусные сосиски, как у нас. Или нет. Акааши улыбается. Нет, всё-таки нельзя не верить в Бокуто, который невообразимо заразный своей жизнерадостностью, так что пусть мир не спешит гасить его пылающее и непокорное, а вместо этого пусть лучше готовится пошатнуться. Вот только легче почему-то всё равно не становится. Акааши думает про столовую, в которую без Бокуто даже не захочется заходить, думает про крышу, на которой больше не будет разговоров и уединений, и на неё приходить нельзя будет точно, а то от тоски захочется с неё спрыгнуть. Почему-то страшно представлять школьные коридоры, в которых не будет слышен знакомый и различимый даже на расстоянии голос, в которых Бокуто больше не будет хватать Акааши в охапку и не будет катать его на спине, не будет с другого конца махать ему рукой и мчаться сквозь толпу навстречу. Просто представить, что его нет больше в этом здании, а зачем тогда вообще строить здания, в которых нет Бокуто, да ещё и заставлять туда приходить Акааши, и кто только додумался до такой глупой шутки? — Всё будет хорошо, — уверяет Акааши и сам готов фыркнуть с такой бессовестной лжи. Бокуто тоже улыбается, и Акааши взвыть хочется, потому что чёртова весна принесла с собой слишком много горьких улыбок и в разговоры запрятала такие заметные нотки прощания. Выкрикнуть бы их всех прямо с этой крыши, чтобы горло охрипло и в висках застучало, лишь бы всё это не ныло и не скреблось под рёбрами. С крыши они возвращаются по пустому крылу, где никто не ходит даже на переменах, чем они оба не раз бессовестно пользовались. Бокуто пользуется этим и сейчас, соскакивает со ступенек и ловит Акааши за руку, тянет к себе и целует, и Кейджи обещает написать оды школьным лестничным пролетам, где солнечные лучи стекают по ступенькам завораживающе красиво, где время замирает, а коридорный шум превращается в приглушенное эхо. Акааши обязательно потом будет приходить сюда и капать слезами на высвеченный подоконник и потертые перила. — Увидимся на следующей перемене, — чуть позже обещает Бокуто, и Кейджи ловит эту фразу, пока она ещё имеет смысл. В этот раз цунами не обрушивается на город, но Акааши всё равно не чувствует себя спасшимся. - - - Урок тянется вымученно медленно, фразы кружат по классу ленивым потоком, а с тетради смотрит и улыбается нарисованная рожица. Акааши сидит у приоткрытого окна, что наверняка задумано специально для того, чтобы Бокуто врывался к нему в класс и замирал в дверях при виде задумчивого силуэта на фоне разлетающихся штор, и чтобы обязательно ветром приносило лепестки сакуры, чтобы они выстилались на парту Кейджи и цеплялись за его кудряшки. Акааши смотрит в окно со скучающим видом, но внизу вдруг становится интересно, потому что класс Бокуто выходит на урок физкультуры, и их уличное действо — полная противоположность унылому уроку в классе Кейджи. Котаро громко переговаривается с одноклассниками, дурашливо толкается и хохочет, идёт вприпрыжку и вертится по сторонам. Он прокручивается на месте и задирает голову вверх, ищет взглядом по зданию и наконец находит нужное окно, изумленно выдыхает и улыбается. Кейджи вздрагивает и пораженно смотрит вниз, будто случилось невероятное чудо, хотя Бокуто всего лишь отыскал его в окошке, какого чёрта столько радости и восторга из-за такой ерунды? Котаро вынимает из кармана спортивных штанов телефон и начинает что-то быстро печатать, и Акааши чуть ли не визжит, когда лежащий под рукой его телефон вдруг легонько вибрирует, надо же, сколько удивительных чудес творится сегодня. Кейджи проводит пальцем по экрану и открывает сообщение, стараясь не улыбаться до ушей. «ты чего скучаешь сидишь, мне тебя украсть?» Акааши тихонько хмыкает и набирает ответ. «я бы укрался с удовольствием, но нельзя» Кейджи отправляет сообщение и с интересом наблюдает, как через мгновение Котаро смотрит на свой телефон, грустно хмурится и снова что-то печатает, затем поднимает голову к окну и ждет реакции. «хочешь, сделаю сальто, чтобы развеселить тебя?» Акааши тут же спешит ответить. «НЕ НАДО» Бокуто хихикает, глядя в экран, поднимает взгляд на Акааши и складывает из ладошек сердечко. «Что за дурости», — думает Кейджи и повторяет жест. А потом они просто смотрят друг на друга неотрывно, бессовестно любуются, и у Акааши отчего-то слезятся глаза, а в голове звучит нараспев истеричное "Смотри-смотри, а ведь совсем скоро ничего этого уже не будет". Украсться бы им куда-нибудь вдвоем, вывалиться за горизонт и лететь вниз, не боясь и не расцепляя рук. Ругаться на них начинают почти одновременно. Взбесившийся физрук возмущенно тычет в Бокуто пальцем, смешно плюется и требует немедленно строиться, а потом ещё и театрально ахает, заметив у него в руках телефон. Акааши наблюдает за ними и еле сдерживает смех, и тогда уже до него самого доносятся замечания, и он послушно отворачивается от окна, сверкает на весь класс порозовевшими ушами, прячет руки в рукава пиджака и зажимает ими рот, чтобы не выдать глупую улыбку. Спустя минуту телефон снова подсвечивается от нового сообщения, и Акааши поражается бесстрашию Бокуто. «украду тебя после уроков, так что готовься» Акааши ничего не отвечает, только краем глаза провожает в окне удаляющийся строй, вышагивающий к стадиону под звуки свистка. И как несовершенен и нелеп мир, в котором юное-безудержное-светлое не может быть вечным.Afraid to move on Wishing I could go back when Everything was easier and meaningful to me
— Так, Бокуто, принеси мне вон тот цветастый сарафан. — Как скажешь, Куроо. Бокуто без расспросов снимает с вешалки указанный сарафан и молча подает его высунувшемуся из примерочной Куроо. Тетсуро с хихиканьем скрывается за занавеской, и Бокуто угрюмо разглядывает пол. Неужели Куроо не чувствует, как внутри накатывает и душит, как мысли спутываются в клубок, и не помешало бы всё это распутать, но страшно начинать, потому что обязательно заболит? — Ну как? — прерывает его раздумья Куроо, театрально распахнув шторы примерочной. — Ты звезда, — усмехается Бокуто, разглядывая неуклюже надетый сарафан, который ещё и не сошёлся на спине. — Нет, всё-таки этот сарафан слишком цветастый для моего солидного возраста, — задумчиво вертится перед зеркалом Тетсуро, вздыхает и снова сдвигает шторы. Бокуто вслушивается в возню неудачных попыток Куроо впрыгнуть в штаны и задумывается, как долго он ещё собирается притворяться, что всё в порядке. — Мы так и будем делать вид, что не выпускаемся в конце месяца? — не выдерживает он. Вместо ответа Куроо вдруг вываливается из примерочной в одной штанине, но рефлексы волейболиста спасают его от болезненного и позорного падения, и он грациозно проезжается по полу мимо перепуганного Бокуто, затем ловко подскакивает вверх и с невозмутимым видом отряхивает руки. — Мы с тобой договаривались не упоминать выпускной, — строго произносит он, гордо сверкнув трусами с подмигивающим Микки Маусом, и эффектно задергивает занавеску. Бокуто так и остается стоять неподвижно и испуганно, пока не взрывается оглушительным хохотом. Куроо в ответ лишь обиженно ворчит из примерочной. — Не беги так быстро, в моем возрасте нельзя перенапрягаться, — жалуется Куроо, недовольно потряхивая пакетом. — Слушай, ты достал постоянно говорить, что ты на пенсии, — оборачивается на него Бокуто, жуя коктейльную трубочку. — А как зато было бы здорово сразу после выпуска уйти на пенсию, — мечтательно улыбается Тетсуро. — То есть ты всё-таки думаешь про выпускной? — Естественно думаю, я для чего, по-твоему, сарафан мерил? — Я серьёзно. — Я абсолютно серьёзен, — заверяет Тетсуро, ступая на ступеньку эскалатора. — Так, мне надо не забыть купить муку для пирога. Бокуто почему-то представляет, как Куроо, напевая, раскатывает тесто перед распахнутым окном, в которое заглядывают сбежавшиеся со всей округи лесные жители, и как маленькие синие птички высыпают с хвостиков сахар и лапками вытаптывают на тесте узоры. Бокуто смеется про себя и хочет рассказать об этом Тетсуро, но он вообще-то настроился на серьёзный разговор, поэтому терпеливо молчит. — Прекрати представлять меня в наряде Белоснежки в окружении синеньких птичек, слышишь? — предупреждающе тычет в него пальцем Куроо. Котаро хмыкает и замолкает, изучая шнурки на своих кроссовках, пока Куроо едет рядом и глупо улыбается. — Буду печь пирог для моего мальчика, — деловито хрюкает он. — Для моего мальчика пирог! Некоторые из проезжающих на соседнем эскалаторе поздравляют его и радостно показывают одобряющие жесты. — Ну вот какого чёрта ты дуешься опять? Опять режим нытика? — Режим дутика тогда уж, — поправляет Бокуто, счищая салфеткой грязь с кроссовок. — Нам надо поговорить про выпускной. Точнее, про то, что будет после него. — Значит, хочешь серьёзно поговорить, так? — сдается Куроо, ставит на скамейку пакет, а сам становится перед Бокуто, скрестив на груди руки. — Хорошо, давай серьёзно поговорим. Вот что ты хочешь делать после выпуска? — Хочу потрогать нос дельфина, хочу себе татуировку на всю спину, а ещё хочу поехать с Акааши в Амстердам — он мечтает зарисовать там мост, — воодушевленно перечисляет Котаро, откинувшись на спинку скамейки. — Прекрасно просто, — пораженно разводит руками Куроо. — А сам-то? Ты сам что планируешь сделать после выпуска? — щурится на него Бокуто. — Цилиндр куплю, — бормочет Тетсуро и фыркает на раздавшуюся в ответ усмешку. — Вот поэтому мы с тобой и не говорим серьёзно. Бокуто улыбается, хотя поговорить он хотел совсем не об этом. Ему просто нужно знать, что не у него одного мысль о скором выпуске подобна нацеленной на него пуле. Бокуто, наверное, забыл, кто перед ним стоит. — Ты что же думаешь, что мне плевать совсем? — снова подает голос Куроо, на этот раз без тени насмешки. — Что я никак себя не накручиваю, что мне совсем не больно от мысли, что всё заканчивается? Ты думаешь, я прям такой уверенный в себе, смело в будущее смотрю, так ты думаешь? Думаешь, что школьные годы — это для меня пустой звук и всего лишь отрезок времени? Что у меня нет ни воспоминаний, ни дорогих мне людей? Может, ты думаешь, что я и на выпускном плакать не буду? Бокуто теряется от такого внезапного потока откровений, смотрит на Куроо удивленно и раздумывает над ответом. — Я постараюсь на выпускном не заплакать, — наконец отзывается он. — Да ты уревешься, бестолочь, — усмехается на него Тетсуро. — Да когда я вообще в последний раз плакал? — В караоке, когда пел песню из Сейлор Мун. — Ничего я не плакал, это вы все плакали, потому что искусство оплачивается слезами. — Ты плакал из-за муми-троллей, — напоминает Куроо. — Но в Муми-дол вернули море! — кидается на него Бокуто, шмыгая носом. — Как ты смеешь вообще? Ты вспомни, как они радостно кинулись купаться! Куроо не спорит и не дразнит, потому что вспоминает, как сам в детстве, начитавшись книжек про муми-троллей, ставил во дворе своего дома палатку, звал к себе Кенму, и вместе они не выбирались оттуда до самого заката. А однажды Куроо вылез из палатки с удочкой и с важным видом объявил, что после пяти пойманных подряд пескарей он уйдет на юг. Конечно, уходить он никуда не собирался, но Кенма, услышав новость, расплакался и обхватил Тетсуро руками, не желая отпускать. Куроо даже сейчас может почувствовать укол вины и мокрый заплаканный нос на своем плече. — Кенма думает, что я его брошу после выпускного, — говорит он, заметно хмурясь. — Не понимаю, почему Кенма упрямо продолжает не видеть в моем будущем себя, хотя я своего будущего без него даже не могу представить. Бокуто хмурится тоже, потому что разговоры, касающиеся грустного Кенмы — всегда серьёзные и тяжелые. — Просто ты настолько крутой, что людям порой не верится, что ты у них есть, — пытается он объяснить, потому что в чем-то он может понять Козуме — сам до сих пор считает, что не заслуживает такого потрясающего Акааши. — Кенма боится не угнаться за твоей крутостью. Куроо внимательно на него смотрит, обдумывая сказанные им слова. — Я, конечно, крутой, но до крутости Кенмы даже мне далеко, — отвечает он. — И вообще какого чёрта он считает себя недостойным меня, что за бред? Да это я его недостоин! Боже, мы такие глупые все. Куроо вздыхает, достает из кармана сигареты, зажимает одну зубами, а вторую протягивает Бокуто. — А что Акааши думает? — спрашивает он и подносит Котаро зажигалку. — Не знаю, но надеюсь, не о том, что я его брошу, — задумчиво тянет Бокуто, подкуриваясь. — А я его ни за что не брошу. Акааши — моя совушка-любовушка. — О боже, только не начинай опять, — закатывает глаза Куроо, закуривает сам, убирает зажигалку в карман и протяжно выдыхает дым. Какое-то время они курят молча, каждый душит в дыме свою собственную внутреннюю катастрофу, скрытую и незримую, от которой мир даже не пошатнется, да только почему-то задымленные обломки легче всё равно не становятся. — Я вот иногда думаю, а кто я вообще без волейбола? — говорит вдруг Бокуто, слегка покашливая. — Нет, ну правда, есть капитан волейбольной команды, есть один из лучших асов страны, но вне поля остается всего лишь никчемный я. — Да что ты несешь? — недоумевающе кривится на него Куроо, стряхивая в мусорку пепел. — Потому что в школе, может быть, я ещё крутой, а кем я буду, когда из неё уйду? — Полным идиотом ты будешь, если продолжишь считать себя никчемным. Бокуто молчит, неуверенно ёрзает, затем продолжает: — Вот у тебя всё получится, а насчет себя я не уверен. — Да что ты. — Ты в любой университет можешь документы подать, и везде тебя примут, потому что ты умный, потому что у тебя планы и цель. — Чем тебе дельфиньи носы, татуировка и Амстердам не планы? — резко поворачивается на него Куроо, возмущенно размахивая сигаретой. — Тебе нужны прям грандиозные планы, чтобы просыпаться по утрам? Нужна невероятная и запредельная цель, чтобы, не знаю, в пасмурную погоду задрать голову и улыбнуться осточертевшему серому небу? Да тебе ли не знать, из каких, казалось бы, мелочей и дуростей можно сложить и настроение, и цель, и, мать его, счастье? — Нельзя взрослеть и оставаться при этом дуралеем, — возражает Бокуто, сомневаясь в собственных словах. — Да что ты говоришь? А я что, по-твоему, после выпускной церемонии выйду со школьного двора, сразу надену на себя галстук и деловое серьёзное лицо? Ты за кого меня принимаешь вообще? Куроо задирает голову к небу, размеренно выдыхает сигаретный дым, смотрит вдаль будто в ожидании, высматривает тот самый притаившийся апокалипсис, который приволок на себе измученный март. — Мне никогда не стать таким крутым, как ты, — с печальной улыбкой говорит Котаро, замерев с сигаретой в руке. — Так ты дым вдыхай, а не просто во рту держи. — Да я не про это, — плюется Бокуто. — Я про твою мудрость и вообще про всё. Спасибо тебе. Куроо довольно ухмыляется на его слова, докуривает и садится на скамейку рядом. — Не только тебе хреново, не только ты в себе не уверен и боишься, и это нормально, — говорит он, пряча руки в карманах куртки. — И не смей говорить, что ты никчемный, понял? Ты потрясающий, так что сиди молчи и пошел ты в задницу вообще. На этих словах он отворачивается от онемевшего Бокуто и начинает что-то набирать на телефоне. Котаро грустно вздыхает, разворачивается и тоже утыкается в свой телефон. Они так и сидят, спина к спине, не произнося ни слова, после чего убирают телефоны в карманы. Куроо достает из сумки начатую пачку чипсов и молча протягивает её Бокуто. Они долго жуют в тишине и со скорбными лицами, пока не замечают приближающиеся к ним две фигуры, после чего начинают жевать настороженно, узнав в фигурах Акааши и Кенму. Они подходят к скамейке, оглядывают жующих грустных капитанов со смесью обеспокоенности и усталости. — Да у вас проблемы, ребят, — заявляет Кенма, оценив ситуацию, и в ответ ему звучит полный печали хруст.And I know you are the reason I still believe the best is yet to come
— Что ты здесь делаешь? — спрашивают Бокуто и Куроо одновременно, обращаясь каждый к своему мальчику. Кенма молча показывает свой телефон с текстом смс от Бокуто: «Куроо что-то совсем плохо, приходи поговори с ним, потому что ты крутой и нужен ему. Мы во дворе, в котором зимой сидели после кино.» Затем все поворачиваются к Акааши, и он показывает сообщение от Куроо: «Бокуто опять впал в режим нытика-дутика, поговори с ним, ты же его “совушка-любовушка”. Мы на скамейке во дворе, где оттирали Бокуто салфетками после того, как он упал в лужу, помнишь?» Бокуто и Куроо поворачиваются друг к другу с полнейшим недоумением. — Зачем ты его позвал? — одновременно спрашивают они друг у друга, и Кейджи с Кенмой закатывают глаза. — Вы такие придурки, переживающие друг о друге, что у нас слов нет, — ворчит Козуме, настороженно заглядывая в стоящий на скамейке пакет. — Ты сарафан не покупал? Куроо в ответ грустно качает головой, и Кенма облегченно выдыхает. — В общем, нам всем и правда нужно поговорить. Сначала по отдельности. Так что вставай, — обращается Кенма к Тетсуро, и тот восхищенно смотрит на него снизу вверх и, растрогавшись, прижимается к нему, утыкаясь носом в мягкую толстовку. Позже он всё-таки поднимается со скамейки, и они с Бокуто обнимаются на прощание, назвав друг друга сопливыми балбесами. Акааши остается с Бокуто наедине, внимательно на него смотрит, смущенно подёргивая пальцы. — Ну что ж, — начинает он, садясь на скамейку. — Рассказывай. — Не знаю, поймешь ли ты, но… — Бокуто нервно проводит по волосам, пытаясь подобрать слова. — Чёрт, это просто смешно, ну это же всего лишь выпускной — почему у меня чувство, будто близится конец света? Конечно, Акааши не поймет. Акааши с апокалипсисом прогуливается за руку, он видит гребень гигантской волны над небоскребами, чувствует, как нагревается асфальт из-за подступающей лавы, знает, что за густыми облаками прячется небесный разлом. — Вряд ли нам выпадет возможность узреть настоящий конец света, поэтому не вижу ничего смешного и глупого в том, чтобы почувствовать его в событии с масштабом поменьше, — Кейджи надеется, что Бокуто поймет, что не только у него внутри вопят сирены катастрофы. — И я уж точно не считаю выпускной какой-то ерундой. Не стоит недооценивать выпускные, считая их всего лишь переходной точкой. Не стоит недооценивать внутренние апокалипсисы только лишь потому, что взрывы раздаются в голове, а не на прожженном горизонте. — Я бы встретил настоящий конец света с тобой, — признается Бокуто, засматриваясь в глаза Акааши, в которых ему уже мерещатся всполохи горящих созвездий, затем приподнимает бровь на раздавшийся рядом звук. — Это твой телефон звонит? Акааши отмахивается и сам не отводит глаза, потому что тоже видит зарево последнего заката, потому что тоже ступает на край и знает, что следующий шаг сделать будет ещё больнее, и всё настоящее и бьющееся в груди глухим стуком когда-нибудь станет прошлым, а чёртова ностальгия годами потом ещё будет щемить где-то у горла, и дышать будет трудно, и в уголках глаз обязательно резанет, и всё просто потому что на какой-то скамейке когда-то было безумно хорошо сидеть и говорить про конец света, игнорируя мамины звонки. — Как же в школе будет тебя не хватать, — с горечью признается Акааши, имея в виду и тренировки, и возмущенные возгласы в очереди за обедом, и встречи в коридорах, и разговоры на крыше, и поцелуи в лестничном пролете, и глупые переглядки через окно. Телефон наконец перестает звонить, и снова становится легче дышать. Бокуто тоже чувствует эту горечь, тоже обжигается осознанием, что нельзя будет ни вместе остаться, ни вместе уйти. — В этом, наверное, и есть смысл всего, — грустно улыбается он. — Ну, жить так, чтобы тебя потом не хватало. — А ещё лучше жить так, чтобы другим людям не приходилось узнавать, каково это, когда “без тебя”, — уточняет Кейджи, которому об это “без тебя” предстоит спотыкаться каждое утро. — Дворовые философы, — усмехается Котаро, откидывается назад и устраивается у Акааши на плече, и можно было бы просидеть так всю вечность, и всю вечность прошить такими разговорами на пороге заката, и правильно сказал Куроо, что все они глупые, и у таких глупцов конец света и его спасение в пронумерованном списке дел идут друг за другом. — Так ненавижу ночи в последнее время, — жалуется Бокуто, не поднимая головы с плеча Акааши и дергая нитки из разреза на его джинсах. — Все эти мысли наваливаются, и от них никак не уснуть. Бывает у тебя такое? — Ещё бы, — хмыкает Кейджи. — И главное, что утром уже не так. Ну, я имею в виду, что ночью так невыносимо, так много всего хочется сказать, даже закричать хочется, но днём уже ничего этого нет, а к ночи возвращается снова. — Почему ты ночью не звонишь мне, чтобы поговорить? — Я думал, что ты уже спишь. — Ни черта я не сплю. Оба замолкают и задумываются о том, сколько ночей вот так напрасно рассыпались к утру, сколько в таких ночах не прозвучало звонков, которые они оба так ждали. Хорошо, что здесь нет сейчас Куроо, который криками про невероятных глупцов сорвал бы себе голос. — Выпуск может изменить что-то вокруг нас, но он точно не изменит ничего между нами, вот это я тебе обещаю, — со всей серьёзностью заявляет Бокуто. — А через год и ты выпустишься, а я за это время, не знаю, повзрослею? Постараюсь стать правильным человеком? А как делают правильные люди, Акааши? — Устраиваются на ненавистные им работы, создают семьи, в которых каждый ужин отыгрывают спектакль под названием “Мы все друг друга любим и даже не думаем поджечь стол, за которым сейчас сидим”, отсчитывают одинаковые дни до того самого долгожданного момента, который так никогда и не случится? — предполагает Кейджи, и Котаро встревоженно моргает на такой суровый ответ. — Акааши, давай никогда не будем правильными? — предлагает он так просто и легко, будто зовет сходить в соседний переулок за мороженым. Кейджи улыбается и кивает — у них всё равно бы и не получилось. — Как думаешь, Куроо сейчас плачет? — пытается сменить тему Бокуто. Куроо даже если и расплачется, то только одним глазом, тут же спрятав его под отросшей чёлкой. Кенма, конечно же, всё заметит. — Вполне возможно, — усмехается Кейджи. — При Кенме вообще хорошо получается поплакать, даже как-то уютно, что ли. — Откуда ты знаешь? Ты что, плакал при Кенме? — сразу напрягается Котаро. — Мы с ним вдвоем плакали. — Почему? Кто вас обидел? — Да никто. Просто тут выпускаются два балбеса, ну мы как-то раз и загрустили по этому поводу. Бокуто обязательно потом расскажет об этом Куроо, чтоб они дали друг другу подзатыльники за то, что хрипели под своими проблемами и бессонницами в одиночестве, хотя рядом всегда были те, кто держал за руку и переживал ничуть не меньше. — У тебя всё получится, что бы ты ни задумал, — Кейджи вдруг берет Котаро за руку, смотрит прямо в глаза, чтобы точно прочувствовалось, чтобы ни в одной больше ночи не молчали телефоны, когда сказать нужно так много. — Я верю в тебя и всегда буду, так что поверь в себя и ты тоже. Бокуто как-то подозрительно заглядывается на Акааши — явно возникла очередная дурашливая идея. Он соскакивает со скамейки, нетерпеливо размахивая руками. — Я сейчас быстренько кое-куда сбегаю и вернусь, ты никуда не уходи, хорошо? — поясняет он, и, дождавшись ответного растерянного кивка, уносится прочь. Акааши остается на скамейке один, теряется в догадках, разглядывает свои руки и пытается унять беспокойное сердцебиение. Бокуто возвращается спустя некоторое время, подходит к скамейке сзади и явно что-то прячет за спиной. — В общем, я сбегал за угол, где цветочный магазин, — начинает он смущенно объяснять, встретив вопросительный взгляд. — Вот, это тебе. С этими словами он надевает изумленному Акааши на голову венок. Кейджи сидит неподвижно, чувствует, как опускается на голову сплетение цветов, и в груди опять всё заходится взволнованными ударами. — А там точно нет никаких жучков? — тихо спрашивает он. — Точно нет, — смеется Бокуто и садится рядом, не сводя с Кейджи глаз. — Ну же, не рушь волшебство. Акааши осторожно поворачивает голову и видит в глазах Бокуто столько восхищения и обожания, что от смущения готов уползти под скамейку и никогда оттуда не возвращаться. Котаро тянет руку к одному из цветков и аккуратно поправляет сиреневые лепестки. — В магазине спросили: «Ваша девочка какие цветы любит?» — И что ты ответил? — осторожно спрашивает Акааши, почувствовав внутри неприятный укол. — Я ответил: «Мой мальчик цветы не любит вообще, но поверьте мне, что в этом венке он будет самый красивый», — улыбается Бокуто, не в силах перестать любоваться. — И смотри-ка, я ведь был прав. Вот такой и должна быть весна — в которой цветы в волосах и румянец на щеках, а не тревожное ожидание, что туман вот-вот рассеется, открывая взору край пропасти. Акааши вдруг вспоминает о том, чем обещал когда-нибудь поделиться, когда сможет говорить свободнее и бесконечно доверять. — В средней школе надо мной смеялись из-за игры на скрипке, а однажды, когда я возвращался из музыкальной школы, меня избили, — неожиданно говорит он и сам не знает, почему рассказывает об этом именно сейчас. Наверное, не так больно делиться шрамами, когда на голове венок из цветов, а дрогнувшую руку тут же обхватят тёплые пальцы. Бокуто смотрит ошарашенно и не может издать ни звука. — Кейджи, я даже не знаю, что сказать, чёрт возьми… — он правда не может найти нужных слов, потому что не может воспринять даже мысль о том, что кто-то посмел обидеть Акааши, кто-то причинил ему боль и оставил в нём эти чёртовы воспоминания. Он судорожно выдыхает и хватает Кейджи за руку. — Я обещаю, что с тобой больше никогда не произойдет ничего плохого, я об этом лично позабочусь. — Это очень смелое обещание. — Но ты же мне веришь? — Верю. Оба вдруг вздрагивают от упавших на их носы холодных капель и с недоумением смотрят на небо, которое через мгновение расползается по швам от хлынувшего на землю дождя. Бокуто стягивает с себя куртку и расправляет её над их с Акааши головами, укрывая их обоих. Они подсаживаются друг к другу и наблюдают за растянутой перед ними дождевой пеленой, через которую осторожно проливается солнечный свет. — Почему мы не убегаем? — спрашивает Кейджи, пока Котаро вдыхает запах уткнувшегося ему в нос цветка. — А ты хочешь? — Нет. Приглушенные звуки города окончательно тонут в шелестящем шуме дождя, и у Акааши прохладные губы, и Бокуто тянется к ним своими как всегда тёплыми. На лоб спускаются намокшие лепестки, и с одного из них скатывается холодная дождевая капля, ползёт по щеке вниз, и Бокуто ловит её губами, и Акааши вздрагивает и обхватывает раскрасневшееся перед ним лицо руками, чтобы Бокуто не вертелся и не прекращал целовать, и Котаро хочет прижать Кейджи к себе, суетливо водить ладонями по спине и задыхаться, но продолжает удерживать над их головами куртку, и в этом убежище можно укрыться от любой стихии и от ускользающего времени, встретить конец света и дождаться восходящего над руинами солнца. Акааши отчего-то чувствует, что в марте больше не будет дождей, потому что любой из них теперь был бы бессмысленным. Бокуто надеется, что в марте больше не будет ночей, выламывающих рёбра и выдирающих из горла отчаянный крик, который до самого утра не дает сделать вдох. — Я тебя люблю, хочешь, заору на всю улицу об этом? — взволнованно выпаливает Котаро, боясь остаться неуслышанным в шумящем дождевом потоке. — Да не надо, — смеется Акааши и прижимается ближе, укрываясь от холодных капель. — Я люблю Кейджи! — выкрикивает Бокуто во весь голос. — Хватит орать, Котаро, я тебя тоже люблю! — пытается перекричать его Акааши, и оба заливисто хохочут и жмутся друг к другу. Дождь постепенно стихает, подрагивает зеркальными лужами и нитями вытягивает с неба радужные лучи. Скомканная мокрая куртка летит на скамейку, Акааши подставляет руки под последние утерянные капли, и Бокуто смотрит, как подрагивают его ресницы, и цветы в его волосах не вянут и не роняют влажные лепестки, и с горизонта стекается на них двоих свет закатного солнца. И ничего не заканчивается.