* * *
События проносятся вскачь, точно на перемотку поставили. Слишком муторно все. И мир замирает лишь тогда, когда они на кэмпинге. И все хорошо. Родители рядом. Сильвания рядом. Друзья тоже. Воздух пахнет горько-приторной свежестью, она заполняет ее легкие полувампира, и хочется летать, чтоб звезды перед глазами кружились. И тогда она замечает в темноте почти черные, темно бардовые глаза Мурдо. Контрастом сверкает среди волос багряная прядь. Воздух точно хрустит между ними, когда он прощается перед своим турне. Оставляет ей на попечение Карлотту. Обещает заглядывать в гости. И вроде бы кончается все хорошо, но Дакарии отчего-то хочется плакать. На душе так мрачно. Сильнее обычного. — Дака, идем печь маршмеллоу, — зовет ее сестра, светло-рыжий ангелок Сильвания, которой вампиром быть не идет. Она милая, добрая, светлая, истинная девчонка ее возраста. Мурдо, наверное, нравятся именно такие, думает Дакария, глядя на огонь. Красивые, как он сам, милые и бесконечно добрые, полные тепла, готовые согреть в любой момент. Такие, как он, наверняка точно мотыльки тянутся к свету и теплу. Яркому, незамутненному пламени. И сгорают. Дакария не такая, она, скорее, тлеющий маленький огонек, теплый, но согреть не способный. Робкая, неловкая, похожая на мальчишку. Иной раз до одури смелая, но не с такими прекрасными мальчиками, как Мурдо. А Мурдо не мальчик давно уже. И Дакарии остается лишь печь в огне маршмеллоу, прикусывать губы клыками в потрясающей нерешительности и сдирать костяшки пальцев о кору дерева, когда никто не видит. Бить-бить-бить по бревну кулаком от бессилия. Страдать отчего-то неясного. Снова это чертово чувство на периферии сознания. Л о м и т.* * *
Мурдо обещает заглядывать в гости. И обещание не выполняет. Дакария за лето успевает съездить на родину, встретиться с бывшими друзьями, погостить вместе с Сильванией у бабушки с дедушкой по материнской линии, начать отращивать волосы, потому что однажды одна из ее одноклассниц говорит, что мальчикам длинные волосы нравятся, сформировать уже отросшее в аккуратное каре, обойти кладбище, на котором произошло их первое приключение в Германии, почти две сотни раз (да, она считала), нарисовать руки Мурдо около пятнадцати раз и все пятнадцать сжечь, потому что рисует она отвратительно, наверное, выполнить все идиотские задания на лето, присланные из школы, написать несколько собственных песен и сжечь полностью три ароматические свечи с запахом вишни (это аромат и вкус кожи Мурдо, она уверена). И глаз цвет. Она успевает сотни и сотни дел, дожидаясь его внезапного прихода. Мурдо же нет до самого конца августа, когда Дакария уже начинает сомневаться в правдивости его слов, потому что ну н е в о з м о ж н о быть таким глупым. Тут же поправляется — Мурдо не может быть глупым по определению, он старше ее на века три минимум. Это просто она скучная и страшная до ломоты в запястьях, до ноющей боли в висках. Конечно же. В тот день она поутру провожает родителей в поездку в Кельн, откуда они вернутся лишь через неделю. Через час она же провожает Сильванию до дверей, после чего та убегает в новый, не так давно открывшийся аквапарк вместе с Якобом. Тонна солнцезащитного крема, и Дакария не волнуется за сестру-близнеца. А потом сидит в своей половине комнаты, застывает перед окном, наблюдая за мелким дождем, моросящим снаружи. Ладонь скользит по оконному стеклу, прослеживая путь очередной дождевой капли. Дакария надеется, что этот ливень будет длиться весь день — мрачная атмосфера располагает. У нее внутри все также. Маленький огонек едва тлеет, совершенно не принося тепла. Она не знает, насколько вот так виснет у окна — на час, два ли, время совершенно не ощущается. Ей хочется папиного любимого червичного спагетти, приторно-сладкое мороженное и уснуть. Спать-и-спать до того момента, пока не кончится утомительно-долгое лето. Потом она слышит стук в входную дверь, сбегает на первый этаж дома, хмурясь. — Клянусь, Сильвания, если ты что-то забыла дома, я тебя… — слова замирают на кончике языка, норовя сорваться. Она смотрит прямо вперед, боясь верить. По чернильно-черным прядям катятся дождевые капли — жемчужины, падая на нос, а после и на обтянутую промокшей насквозь рубашкой грудь Мурдо. А тот широко улыбается, как умеет только он. Белоснежные клыки ослепительно сверкают, а он сам выглядит столь потерянным, что Дакария замирает, боясь пошевелиться. — Ну, я определенно не твоя сестренка, — слова Мурдо звучат как неудачная шутка. Тогда Дакария хмурится, отмирая. — Не смешно. Она без слов пропускает его в дом, мысленно молясь, чтобы он не оставил дождевые лужи на мамином любимом ковре в холле. Так же безмолвно идет в свою комнату, зная, что Мурдо последует за ней. — Турне закончилось? Пришел забрать Карлотту? Она соскучилась, — наконец выпаливает она, отворачиваясь к окну. В воздухе с ароматом жженых вишневых свеч повисает ее «И я тоже». Мурдо становится рядом с ней и вдруг хватает ее пальцы своими бледными, длинными, музыкальными. Сплетает в единое целое. — Я правда не мог прилететь. И я скучал. У Дакарии все внутри ломается от безумной нежности, подрывается и крошится, она не знает, что с ней происходит. За все ее существование с ней такого не происходило. Мир размывается не только от дождя. Ноги дрожат от ощущения чего-то безумного. И правильного в кои-то веки. А Мурдо вдруг отпускает ее ладонь и стягивает с себя мокрую рубашку. Кожа у него лунно-белоснежная, алебастровая, сверкающая ослепительно. П р е к р а с н а я. — Ты ч-чего? — Мне холодно и мокро, хочу, чтобы она просохла, — Мурдо кивает каким-то своим мыслям и вновь смотрит прямо ей в глаза. — Подожди, а ты о чем подумала, Дака? Он смотрит на нее, такую растерянную, и вдруг искристо смеется. Как и в ту ночь на крыше после его концерта. — Ты подумала, что я, что?.. Не волнуйся, еще рано для этого, Дака. Она, не понимая, хмурится, когда Мурдо опять сплетает их пальцы и смотрит на нее ласково, солнечно и тепло. — Для чего?.. Мурдо вновь смеется, пока она хмурится еще сильнее. Дакария плачет очень-очень редко, мало что может вызвать у нее слезы, и этот случай не тот, нет. Она просто тонет изнутри от своей растерянности, непонимания. Он смеется над н-ней? — Не важно. Пока. Ты еще маленькая. Она хмуриться не перестает. —…но я обещаю рассказать тебе, когда подрастешь немного, — отчего-то шепчет он, и ее в дрожь бросает, и тело сводит от безумной нежности. А потом Мурдо наклоняется к ней, сжимая в тисках объятий и… целует. Целует-целует до тех самых пор, пока вся эта нежность, что копится, пульсирует под каждым нервным окончанием, вся эта нежность, что вырывается клубами при каждом из выдохов, пока вся эта нежность не пропитает весь окружающий мир. Дакария думает тогда — это действительно правильно. И в их компании, кажется, она и есть тот самый мотылек, летящий к теплому огоньку свечи. Потому как она плавится от прикосновений Мурдо, несмело касается его обнаженных плеч и зарывается в его по-прежнему оплетающие шею угольно-черные волосы. Она плавится от его опаляющего губы дыхания. Она п л а в и т с я. — Ты мне нравишься, Мурдо, — вдруг несмело шепчет, опуская взгляд и отворачиваясь к окну. Дакария всего-лишь смущенный-влюбленный подросток, пусть и полувампир. У нее в кармане какие-то жуки, земля из Трансильвании и горстка неловкости. У нее путанные мысли, сотни причин и следствий и жалкая робость рядом с этим взрослым, красивым и известным вампиром. Такие, как она, не нужны Мурдо Дарко, наверное. Потому что она глупаястрашнаянеловкая и еще раз неловкая. А еще нелепый, отчаянный мотылек, тянущийся к теплу и свету, ловящий чужое дыхание на кончиках своих пальцев. — И ты мне, Дака. Или три раза нет. Дакария Цепеш любит ливни в Германии, любит наблюдать за гонками дождевых капель, любит запах мокрого асфальта и танцы под дождем. Она любит. И она мотылек. А Мурдо — ее огонь.