Ведьминская лавка

Айте снятся кровавые расцветшие бутоны, зарей встающие где-то за горизонтом черного безглазого купола, и она мечтает захлебнуться упавшим на её мертвое лицо шквалом продуваемого со всех концов света небосвода. Она смотрит на свои трясущиеся белые ладони, на вязкую тягучую кровь, чернявой карамелью стекающей с пальцев, сладкой до одури патокой заливающейся в глаза и горькой до рвотного омерзения царапающей нежное немое горло, и хочет уже наконец просто утонуть в закатном рдяном море, волнами расплёскивающимся с её тяжелой, впитавшей чужую боль и страдание юбки. Айта чувствует, как раздирают костлявые пальцы ей грудь, как лоснящимися опарышами и жирными тараканами забираются под лёгкие ледяные когти, как выцарапывают на давно стылом сердце раскаленными железными спицами вязь забытых письмен, и ей кажется, что сейчас, что вот-вот, что в следующую же секунду, которую подобно убиенно-живой белке невозможно поймать, ей разломают рёбра, выдерут их из позвоночника с протухшим мясом, и смерд от гниющего тела трупным розовым ароматом покроет все до самого горизонта, оседая на лепестках кровавых бутонов ртутным инеем. Айта проваливается по щиколотки в стоячую плесневелую жижу, еле переставляет неподъёмно тяжелые ступни и стремится с каждым новым шагом упасть и окунуться уже в кипящее зелье накрепко сплавленных между собой бесконечно-пустых глазниц, хрупко-ломких позвонков, умилительно-пугающих детских бедрышек, нежно-колючих ногтей и скрюченных толстыми баранками кишок. Она надеется захлебнуться чьей-то ядовитой желчью, надеется подавиться слизистыми комками старческих седых волос, надеется проколоть себе губы острыми закостеневшими ресницами, надеется выжечь нёбо полыхающими ненавистью сердцами, надеется вспороть себе чертову глотку чертовыми тазовыми ножами и никогда уже больше не раскрывать собственных рыбье-мягких глаз. Но Айту что-то сковывает, Айту что-то дёргает, Айту что-то тянет вперёд, к занимающейся алой цветочной заре, подальше от убиенно-живых секунд, облезлыми хвостами выписывающих смердящими чернилами на безглазом небокуполе обвиняющие оскалы и всеми позабытые древние магические формулы, которые так и должны храниться в бездонной памяти мира, и Айта, чувствуя, как сопротивляться желания никакого нет, бессловесно подчиняется, позволяя тащить свое сгнивающее тело сквозь человеческое море. Айта каждый раз мечтает утонуть, и каждый раз Айта просыпается от собственного беззвучного крика. Вокруг неё — деревянные своды родной избушки, пропахшей травами и ядами, вокруг — знакомые до раздражения изгибы окон, стен и потолков, вокруг неё — набившие оскомину годовые кольца бревен и расписная резь на ставнях. Вокруг неё больше не душащий кошмар, цепляющийся ледяными сколопендрами за шею, а –взлохмаченный уставший Агап, встречающий её пробуждение с радостной вымученной улыбкой. Он аккуратно гладит Айту по голове, даруя благостное спокойствие, овевая уверенностью и любовью, и этого вполне достаточно, чтобы отпечатавшиеся на внутренней стороне век воспоминания юркнули куда-то в тень, прячась там до поры, до времени. Агап что-то ей успокаивающе шепчет, хотя прекрасно знает, что ей это совершенно не нужно, что она уже совершенно спокойна, и что ей уже совершенно плевать на то, что из того вечного сна, в котором она брела лишь в силу того, что её волокли, выбираться ей также совершенно не хотелось. Айта смаргивает остатки дрёмы, чувствуя себя разбитой ровно настолько, насколько требуется для правильного существования в ожидании очередной кроваво-цветочной зари–сколько болезненных вдохов ей требуется каждый день, чтобы существовать, сколько колючего воздуха, вспарывающего лёгкие, необходимо, чтобы просто не свалиться замертво от мучительного ожидания, — и рывком встает с кровати, краем глаза замечая, как безымянная Шляпа без интереса наблюдает за ними. Айте иногда кажется, что Шляпа пустая изнутри настолько же, насколько полог её пустой черный конус. Миса и Крис испуганно мешаются под ногами, пытаясь не то поддержать, не то повалить обратно на кровать, и Агап, явно уловивший смысл их лобызаний, настойчиво-мягко, так, как умел только он, надавливает ей на плечи, укладывает на подушки, ласково улыбается и без слов отправляется на кухню — руководить парадом танцующих по мановению его нежных пальцев кухонной утвари и недавно сорванных с грядок овощей. Он говорит что-то про север, про то, что скоро его маленькому отряду вновь в очередной поход, что солнце жарит сейчас нещадно, что ему ужасно хочется уже просто поколдовать на радость детворе, а не убивать эту самую детвору, и столько болезненной горечи в его голосе, столько гнилостных разрывов на нежной добродушной душе, что все в доме тут же застывает и погружается в удушливую и тошнотворную тишину. Агап возвращается к ней через несколько минут, такой же лучезарный, такой же солнечный и прекрасный в своем ласковом свете, и пытается накормить бездыханную Айту похлёбкой, словно она малолетний ребёнок без рук, а Крис с Мисой ютятся где-то рядом, вспыхивая на краю сознания снежными всполохами, и все это настолько до одури также тошнотворно-удушающе, что хочется закричать и забиться в истерике, что хочется спрятаться ото всех, что хочется сбежать в лес и… Но Айта смотрит в потолок, ощущая, как тягуче медленно проваливается в мягкую перину, и ей кажется с невеселым весельем, будто грудная клетка её гниет и трухой также тягуче медленно проваливается куда-то вниз — с губ срывается едкий смешок, приносящий упокоение и вызывающий у Агапа прекрасно все понимающий взгляд. Айте не нужна чужая жалость и добрые попытки помочь. Айте нужно человеческое море — чтобы захлебнуться наконец в нём и никогда уже больше не отравлять окружающий мир своим плесневеющим телом.