Ведьминская лавка

Белое марево стелится на мили вокруг, погребая под толщей тумана чёрные стволы кучерявых берёз и гордо-прямых елей, пожирая редкие вскрики птиц или далёких взрывов, впитывая тусклый свет встающего и прячущегося за горизонтом солнца, — меж деревьев стынет неподвижной дымкой вуаль Снежной Владычицы, а под мягким покрывалом покоятся в безмятежном сне цветы, травы да не распустившиеся пока росточки. Айта любит предрассветную тишь лесов. Еще больше она любит лишь зиму с ее молчаливым скрипом в сугробах, легкой изморозью на окнах, белой мглистой крошкой на восходе и колющим ноздри и виски ледяным воздухом. В Нарбалле уже как сотню лет нетающая зима. В Нарбалле уже как сотню лет царствуют смерть и мороз. И с каждым новым днем Айта влюбляется в эти земли все больше и больше: хладные, пустые, схоронившие в себе древнюю магию, они манили и завораживали, они приковывали взгляд и не желали отпускать, они шептали свои позабытые сказки, они напевали на ухо ведовские мотивы, заставляя вспоминать о том, что ей давно хотелось забыть. Айта смотрит вдаль, где сквозь голубые тонкие ветви просвечивает зимнее бледное солнце, и перед глазами у нее яркими всполохами проносятся разноцветные костры и цветочные юбки, на веках отсветами пляшут родительские руки и братская улыбка, щеки, кажется, целуют обветренные и, как всегда, лихорадочно горячие губы, а в ушах звенят отзвуки материнской флейты. Они сидят на бревнах, в окружении пышных тисов и тонкостволых румяных рябин, веселятся и воспевают молитвы Духам-Хранителям, прыгают, звонко и радостно хохоча, через огонь, и милый брат, задорным напевом подзывая к себе ветер, подхватывает Айту на руки. Воспоминание сдувает с ресниц чихающий Шляп, тут же раздаваясь виноватой тарабарщиной, но где-то глубоко внутри она все еще чувствует тепло уже давно позабытой улыбки. Айта тяжело сглатывает и вновь трогается с места, нагоняя Агапа, который тут же заботливо под смешки остальных солдат поправляет ей подбитый мехом воротник, и коротко улыбается, молчаливо благодаря его. На месте его рук все еще видятся чужие — тонкие и бледные, с переулками голубых вен, они нежно кружат маленькую Айту в воздухе, они мягко расчесывают вечно спутанные волосы, они живо создают всполохи разноцветного ветра на потеху детворе. …как там ее брат, интересно? Милый старший брат, которого она любила больше жизни, а потому вот уже как долгих десять лет пытается всеми силами его забыть. Танцует ли с ветром, как когда-то в детстве? Улыбается ли радостно, наблюдая за танцами шаманок? Обнимает ли кого-нибудь так же крепко, как ее когда-то? Айта смотрит на встревоженного Агапа, в чьих глазах искрится что-то совершенно ей не знакомое, в чьем лице все до последней морщинки родное и любимое, на чьих губах мерещится братская улыбка, и вымучено качает головой, погребая в себе желание сбежать как можно дальше. Она прикрывает глаза, чувствуя, как где-то глубоко внутри тульи Шляпа теплом отзываются Яблоня с Дубом, которых Айта просто не могла оставить дома, и, кусая обветренные кусачим морозом губы, тяжело вздыхает. Магия вновь родником бьется на дне легких, пытаясь найти выход и вырваться, вырваться, вырваться наружу — отправиться в свободный полет, окутать собой все на свете, окунуться в небесную высь и взлететь в морские пучины, дотянуться до сверхновых и насытить жизнью каждый брошенный росток. Айта в спешке хоронит непослушную магию в себе, забивает усилием воли гвозди в крышку её расписного тисового гроба, но жалкие крупицы, пробужденные когда-то родной любимой улыбкой, замерещившейся на чужих губах, отпечатавшейся на обратной стороне век, вырываются из-под ресниц, и Шляп, тут же почуявший их, бросается к ним подобно путнику, затерявшемуся в пустыне, — втягивает незаметно погремушкой, восторженно и утробно вибрируя, чуть царапает лицо зубами, вновь касаясь выпавшим языком уха, и самодовольно шипит так, что только ей одной и слышно: — Тебе следует быть осторожней, Ве-е-едьма~ Айта, опасливо сглатывая, окидывает солдат взглядом из-под бровей — никто не заметил всплеска магии, никто даже не дернулся, не дрогнул, не обернулся к ней, никто так и не узнал, что она, и правда, была самой настоящей ведьмой. Она ощущает, как Шляп в странном удовольствии кривит широкие свои полы в хитрой улыбке, и скорее в подсознании, чем в реальности, слышит его сладкое змеиное шипение: — Мы же не хотим, бесовка моя, чтобы наша цель ускользнула прямо из-под носа, да? — льется ей в уши тихим щекочущим шуршанием песок, а Шляп продолжает растягивать слова и касаться ее кожи лентой языка: — Иначе заберут тебя к вашему великому магу-императору, пятки которому готов лизать здесь каждый третий, и тоже заставят заниматься убиением невинных детишек, — со злой ироничной усмешкой шепчет он, и Айта поджимает губы, молчаливо с ним соглашаясь. Но Змею, явно в этот момент разошедшемуся, словно бы было и плевать. — Травницей-то всяко быть лучше, да? Варить зелья да припарки, помогать больным да раненым, прятаться ото всех на свете явно лучше, да? — сахарным песком осыпается ей на уши, и Айта, подозрительно хмуря брови, уже готова скинуть зазнавшегося Шляпа с головы, да только вот следующие слова заставляют ее пораженно замереть. — Хотя здесь ты как рыба в воде. Не уж-то так по душе кровавые бани, а, бесовка? С ее головы словно бы и не понимающего, что несет, Змея сорвал уже с рыком Агап. — Ах ты тварь подколодная! Гадюка тупая, а ну сейчас же извинись! — гневно шипит мужчина, и Айта уже как-то краем сознания улавливает, как Шляп, будто бы осознавший что-то, тут же раздается в даже словно бы искренних извинениях, как его глаза на золотой ленте удивленно взирают на нее, будто бы впервые видя, и все это невероятно глупо, на самом деле, потому что Змей — тот еще пустослов, который, кажется, и разговаривать-то с людьми не умеет, но все равно в груди что-то надрывно щелкает, и Айта чувствует, как глаза противно щиплет. Потому что перед ней вновь застывает в утреннем мареве то, как огонь пожирает дома, то, как дети кричат беспомощно в дымовые завесы, то, как мужчины насилуют бессильных женщин, то, как шаманки да кудесницы, баальники да ведьмаки, всю жизнь прятавшиеся в лесах подальше от людской молвы, своей да чужой кровью прокладывают себе путь к свободе. Айта видит стеклянные выцветшие глаза своего брата, видит в них ненависть и безумие, видит в них желание уничтожить все на свете, и ей вдруг хочется кричать от боли, что стальными когтями терзает ей сердце уже как долгие десять лет. …ее любимый старший брат, что же с ним сейчас? Все также лелеет свою жажду мести? Мечтает о чужих смертях и страданиях? Как и раньше, ненавидит глупую младшую сестру всем своим сердцем? Есть ли кто рядом с ним сейчас? Кто-то, кто поддержит, кто обнимет и успокоит, что станет козлом отпущения и объектом ненависти? Айта чувствует, как Агап крепко прижимает ее к своей груди, и скорее ощущает, чем понимает, как щеки ледяными копьями режут слезы. Мужчина что-то тихо нашептывает, у него на плечах, виновато извиваясь, кольцами покоится Змей, солдаты тактично плетутся где-то впереди, и она хочет обнять друга в ответ, да только руки — две безвольные железные балки — слишком тяжелы и тянут все тело вниз, и в итоге Айта просто прикрывает глаза, укладывая голову на плечо такого любимого Агапа, в глазах которого плещется наравне с беспокойством что-то еще, что-то совершенно непонятное и неловкое, и проваливается в темноту. В темноте, среди кровавого человеческого моря, двумя золотыми столпами мерно колышутся Яблоня и Дуб, и под их пышной тенью улыбается провалом рта некогда любимый брат.