00:00 (Zero O'Clock)
Откуда начать? Наверное, отсюда, от самого истока, где время либо остановилось совсем, либо еще даже не началось. Здесь много надежды. И такой, о которой не шепчут, а поют в полный голос, не заботясь от том, как он звучит — потому что хочется вложить в свое пение все свое умение и всю свою веру. Время 00:00 — оно такое и есть, наверное. Знать, что ты в любой момент можешь все обнулить — в этом есть большое счастье. И каждый раз, каждый блядский раз ты веришь, что в эту полночь 00:00 окажется магическими. Часы пробьют и начнется счастье. Знаешь же, что на другом конце страны уже есть очень много людей, кто так же ждал, смотрел на часы, верил, а потом вздохнул, мол, на что я каждый раз надеялся-то? И улыбнулся сам своей наивной глупости. Но предательская мысль, что это у него так, а у тебя-то наверняка… О чем они поют? О том, что вера в лучшее в нас неистребима. Вера в то, что после нуля не начнется великое НИЧТО, начнется просто что-то новое. Я вслушиваюсь в эти голоса и понимаю, что они и сами в это верят. Каждый гребанный раз. Иначе не пели бы так… с надрывом… как подростки… как в самом начале пути, когда еще каждое слово под звучащую музыку пропускаешь через себя и примеряешь на себя.UGH!
Если встать над самым жерлом вулкана, желательно знать наверняка, действующий ли это вулкан или нет. И неважно, как выглядит его лава — закаменела ли она со временем или все еще тлеет еле заметным красным где-то там внутри. Этот — действующий. Через три жерла на поверхность лавы вырываются три ощутимых пожара. Он пока спокоен, только показывает мягким нарастающим гулом где-то там, в недрах, что не спит и не так безопасен, как кажется. Первый, тот, что поближе, собирает, аккумулирует злость, а потом выплевывает ядовитые пары, слизывает их языком огням и снова будто засыпает, на самом же деле — копит огонь. Второй — более активный, пляшет языками пламени, булькает, искрит даже, меняет направления, срываясь до хаоса и вновь возвращаясь к размеренному бульканью, его видишь и опасаешься заранее, потому что, хрен его знает, вот эти вот пляшущие по поверхности лавы огненные языки — это и весь его гнев, или внутри ресурсы такие, что, если разозлить, мало не покажется? Третий и вовсе кажется спокойным. На поверхности — ни пламени, ни пузырьков, даже волнения особого нет. Но рядом с ним неуютно. Жутковато, если честно. Потому что там, под землей, там такой нарастающий гул, что смотришь на это великодушное спокойствие и понимаешь, этот уж если ёбнет, то конец этому миру настанет так скоро, что мир даже кукарекнуть не успеет, чтобы ознаменовать, так сказать, свой последний рассвет. И вот стоишь ты над этим вулканом, смотришь, даже дышишь аккуратно, чтобы, не дай бог, не поняли тебя превратно, и понимаешь, что не просто так здесь весь этот пафос и жар. Что что-то там внутри есть такого… ценного, ради чего тут вся это моща булькает и кипятится. И если бы тебе разрешили туда, внутрь заглянуть…ON
… и если бы тебе разрешили туда внутрь заглянуть, ты не увидел бы сначала ничего. А потом кто-то справа щелкнул бы тумблером, раздался заветный «вкл», и ты увидел бы огромный, массивный и красивый до жжения в кончиках пальцев механизм. Механизм этот медленно раскачивается, легким гудением собираясь с силами, и вот наконец все шестеренки приходят в движение, размахивает маятник сверкающими лопастями, отбивают ритм мелкие молоточки, и все крутится и поскрипывает в такт и в лад, и ты прислушиваешься, вглядываешься, и вдруг понимаешь, что вся эта груда золотых ребристых отблесков и граней — это огромное золотое механическое сердце, и оно бьется здесь, прямо перед тобой назло всем законам природы, созданное и собранное талантливой рукой мастера, которого Боженька чмокнул в лобик, и вот эта пророческая миссия его теперь воплощена в это золотое сердце, самую суть, без которой карта души была бы бессмысленна, ведь и души самой не было. Внезапно все умолкает, затихает, замирает, и ты пугаешься того, что, может, в механизме что-то пошло не так, может, это ты своим неосторожным созерцанием сглазил столь четко подогнанные детали… Но нет. Маленькая искра пробегает по тонким спиралям, облизывает каждую шестеренку, словно успокаивая, мол, там, наверху, в огромном кратере биение большого золотого сердца все еще охраняет концентрированная злость. Бейся, сердце. Продолжай. Пусть живет душа, и на ее карте пусть расцветают лилии в пруду, и звезды сопровождают маленький попискивающий в небе спутник.Louder than bombs
На этой карте есть и свой океан. Он не такой большой, чтобы поглотить, в случае чего, весь мир, но землю под ногами слизывает неожиданно, и вот ты уже барахтаешься в холодной соленой воде, и только где-то далекий сонар пищит, словно напоминает тебе не переставать барахтаться, потому что где-то там суша все-таки есть. Это петь тяжело. Еще тяжелее это чувствовать. Вода в океане тяжелая и плотная, и под ногами в нем — непроглядная тьма, и дно, ах, как же оно далеко! И хорошо, что так далеко, ведь, кто его знает, что там, на дне? Иногда кажется, что там лежит черное уставшее морское чудовище, лениво двигает щупальцами и ждет, когда ты, наконец, устанешь барахтаться и мягко и обреченно опустишься на дно. Оно подождет, это чудовище, оно никуда не спешит. Не ты тут первый, не ты последний. Оно лишь улыбнется, когда в твою голову аккуратно закрадется предательская мысль о том, что упасть туда, во тьму, к чудовищу, это не так уж и плохо, что здесь, на поверхности, тебя может ждать что-то гораздо хуже. И если у тебя осталось хоть немного сил, самые крохи, самые последние, потрать их на то, чтобы выгнать из головы эту мысль к чертям собачьим. И трепыхайся дальше. Потому что где-то там суша все-таки естьWe are Bulletproof: The Еternal
Конечно, есть на карте моей души и свой город. Большой сити, в котором слоями несется жизнь, не замирая ни на минуту. Когда ты впервые попадаешь в этот город, ты столбенеешь от того, как облизывает твои ноги низкий гул спешащих улиц, как этот гул обтекает твои кеды, как поднимается медленно, нарастает до самых коленок, и кажется, что этот гул — и есть сам город. А потом ты поднимаешь глаза и видишь, как на рвущихся вверх фасадах небоскребов один за другим загораются вывески и огоньки в окнах. И понимаешь, что вот эти мигающие маяки жизни, привлекающие твое внимание, чтобы ты не заблудился, и смеющиеся над тем, как от их количества и яркости ты теряешься еще больше, — и есть жизнь твоего самого большого города. А потом вдруг ты находишь себя посреди самой оживленной и наполненной машинами улицы, и вокруг тебя проносятся автомобили, спешащие настолько, что их водителям некогда даже посигналить тебе, стоящему навстречу потоку. И тебе должно быть страшно, потому что всё вокруг шумит и мигает, несется навстречу и вообще — всё это какое-то не твое. Но чувствуешь себя, почему-то, в безопасности. Потому что, такое чувство, что весь этот город, вся эта громадина… она… ну, как бы, как будто с тобой? С тобой заодно.Respect
Не все улицы в моем городе шумные и сверкающие вывесками. Если свернуть чуть в проулок и пробраться между домами, нырнуть под пару арок и аккуратно обойти натянутые между окон веревки, на которых сушится белье, то можно попасть на одну из тех улочек, которые кажутся спрятанными в слоях времени, настолько не долетает сюда современная суетливая жизнь. На этих улицах обязательно есть скамейки, наполовину съеденные вьюнком и ржавчиной. Здесь обязательно в будке на углу сидит сапожник, хотя обувь уже редко кто носит в ремонт. Здесь обязательно по вечерам слышна музыка, и обязательно в прозрачном вечернем воздухе разливается запах чего-то, что напоминает о детстве. В таких улицах не хочется жить, наверное, слишком много в этих маленьких двориках четких правил и условностей, но на таких улочках, определенно, хочется бывать. Как можно чаще, да.Moon
Если вы любите балконы, вы меня поймете. Эта песня — балкон. Такой, с гнутыми прутьями и потертыми перилами, с висящими на улицу горшками с геранью. Герань цветет буйно, но стоит пренебречь, как она начинает раскидывать стебли во все стороны, и все старания сделать балкон образчиком европейской элегантности идут прахом. И даже если с геранью все получается, то обязательно или краска сбоку начнет отваливаться клочками, или прилетят голуби и совьют огромное неуклюжее гнездо, которое вообще никак балкон этот не украшает, не как на картинках обычно — маленькое аккуратное гнездышко, все такое круглое и миленькое, хоть ленточкой пасхальной перевязывай, — этакое расхристанное гнездо, словно кто-то хворосту в свободном порядке накидал. Вот такой вот непослушный балкон, как пацаненок из хорошей семьи, попавший в плохую компанию — не желает причесываться, позорит родителей, сморкайся в платок, засранец! Но он такой искренний, это балкон, такой, всей душой из дома — в мир. И голос у него чистый-чистый, и он мог бы и громче, закричать так, чтобы уши позакладывало, всем сердцем своим закричать. Но стесняется немного. Вот такой вот балкон.Friends
Бывает, весной ждешь — не дождешься первой зелени, первой травы, и так хочется эту свежесть на вкус… Бывает, пыльной жарой волочешь ноги по раскаленному тротуару и думаешь, как откроешь дома дверцу холодильника, а там — лимонад холодненький, и по стенке стакана запотевшей поползет капля Бывает, замерзнешь на улице, кожа на руках от мороза покраснеет, застынет, загрубевая, и ты несешься домой, и пальцы в мокрых рукавичках совсем заледенели, а дома мама разожгла камин, стаскивает с тебя пропитавшиеся снегом вещи, и ты тянешь свои руки к огню — и так хорошо тебе, что даже больно. Об этом тут. О том, что есть все-таки на свете кое-что такое твоё, такое вовремя и так для тебя хорошо, что даже больно, и кончикам пальцев больно, и внутри тоже… дерет…Inner Child
Когда утреннее солнце высвечивает на карте безжалостно все ее морщинки, все ее выпуклые вены и сморщенные возвышенности, с самого острого пика взмывает вверх маленький легкий спутник. Он несется, набирая высоту, слабо попискивая, чтобы там, внизу, не переживали, а сам еле сдерживается, чтобы не кувыркнуться в воздухе в своем беспредельном щенячьем восторге наконец-то свободного неба. Нестись в воздушных струях и представлять, что у тебя огромные белые жёсткие крылья, оборачивать их вокруг себя, пируэтами нырять из одного воздушного потока в другой, и радоваться, радоваться, смеяться от глупой детской радости, что только ты один, только ты единственный умеешь вот так — летать, даже не имея крыльев. Бросить последний взгляд на желто-зелено-голубую карту собственной души и взмыть, взмыть как можно выше. Чтобы потом обязательно вернуться, но с глазами, полными того, что находится там, за границей облаков.My Time
Такой утес есть на каждой карте. Даже если это просто карта, нарисованная на форзаце книжки про путешественников — и там обязательно будет такой утес. Потому что каждому путешественнику нужна всего минутка, чтобы вот так, встать у обрыва, носками сапог нависая над самым миром, оглянуться на то, сколько ты уже прошел, и помолчать. Главное, не задирать голову и не вглядываться в вершину, на которую тебе еще предстоит взобраться. Потому что голова закружится, и темный обрыв со всеми глядящими оттуда глазами потянет тебя на себя. Этот утес… высота такая, что звенит в ушах, и если что-то закричать, голос будет прерываться, кусками его будет уносить ветер, и только прерывистые вздохи и смешливое эхо долетит до тех, кто внизу. И им будет казаться, что так поет ветер. А на самом деле это летит над миром твой голос.Filter
О, это укромное местечко. Пожалуй, самое укромное на карте. Это то самое место, где ты стоишь у зеркала и убеждаешь сам себя, что все получится. И веришь в это безоглядно, потому что… ну это ведь ты! У тебя улыбка обаятельная, и щечки, и вообще. Но вся эта магия работает до тех пор, пока ты не покидаешь того самого уютного местечка: у зеркала, на которое свет падает так, что ты в нем всегда красивый, на тесной кухоньке, где задушевные разговоры и такие масштабные планы, что хватило бы на пару революций, на старой скамейке в палисаднике, которая почти скрыта в зарослях акации, так, что с дороги ее не увидеть и, может, не каждый и знает (помнит), что она все еще здесь. У каждого такое уютное местечко — свое, и пока ты в нем, у тебя все получится и все впереди. Очень важно, чтоб такое местечко было на карте. На карте души — особенноBlack Swan
Пруд с водяными лилиями у самого края маленького мира. Его поверхность спокойна, и ни единая морщинка не потревожит это величавое зеркальное достоинство. Но вот рябь сминает отблески солнца на воде, и на воду опускается шумно и с брызгами черный лебедь. Он замирает, застывает, как зловещее изваяние, но остается прекрасным, даже если всем своим обликом рушит представление обитателей пруда о красоте. Черный лебедь всегда появляется со спецэффектами — окатывает раскрытые чашечки лилий брызгами, спутывает стебли, распугивает мелкую рыбешку. Он здесь — незваный гость для всех, кто копошится в пруду и мнит его своей вселенной. Но пруд… Пруду кажется, что в момент, когда в космическом пыльном НИГДЕ вдруг взорвалось что-то, а потом заегозилось, вздрогнуло, и все началось с самого начала, он, этот маленький укромный пруд, и прошел-то, собственно, весь этот путь, от капли до более-менее водоёма, ради того, чтобы когда-нибудь однажды к нему на грудь прилетел и сел прекрасный черный лебедь.