closer

За окном бушует буря, визжит, гудит до дрожи на стеклах — но он не слышит. Остекленевший взгляд его не способен уловить яркие вспышки молний, что оставляют ослепительные следы на темном полотне неба. Запах влаги и озона врывается сквозь щели, не касаясь его обоняния, а руки не чувствуют мерзлого воздуха. Тело его замерло, застыло, словно изваянное из мрамора, такое же холодное и белоснежное. И лишь горячие нити боли, казалось, соединяли его, не давали распасться на части. Кто-то звал его. Повторял его имя из раза в раз и касался его кожи, не позволяя рухнуть в бездну мерзких, склизких откровений чужой души. Руки скользили между пальцев, гладили щеки — и через контакт этот, подобно ручью, просачивающемуся сквозь камни, пробивалось облегчение. Словно кто-то наносил целебный бальзам на его обоженное навязанными эмоциями сознание, что пульсировало и горело нещадно. Когда агония ослабла, Наоя смог вычленить из своего разума имя. Наото. — Брат… — хриплый, сорванный голос плохо поддавался своему хозяину. Ошпаренное криками горло сжималось, отказывалось формировать даже простейшие звуки, но не произнести эти несколько букв Наоя не мог. Он должен показать, что теперь знает, помнит, что осталось совсем чуть-чуть. «Совсем скоро я приду в себя, ты только не волнуйся…» Осадок испытанной боли все еще теплится в теле, оседает на кончиках пальцев, но это уже не было нестерпимым мучением — досадным дискомфортом. Постепенно чувства остывают, притупляются и заменяются новыми — легкое беспокойство за младшего и бесконтрольная злоба на очередного-случайного-человека. Наоя знает, что это не его эмоции — это такие привычные, ставшие родными ощущения брата, что впитываются в него через кожу, проникают с соприкосновением ладоней. Так было всегда. Это — правильно. Потеплевшие пальцы сжимаются, прикосновение становится ощутимее, осознаннее. Он изучил его душу досконально — каждый уголок его сознания, каждую грань чувств и эмоций, самые потаенные мысли. Между ними давно не осталось места для тайн. Наоя хмурится, тянется ментальными связями к месту соприкосновению кожи и разочаровано морщится. Этого мало. «Больше…» — Наоя? — известный до мельчайших отзвуков голос теплыми вздохами ложится куда-то в макушку. — Я в порядке, — улыбается он в ответ и обхватывает вновь чувствительными руками широкую спину. Наоя отстраняется, смотрит в глаза. Попросить — у него не хватает духу, в нем нет такой смелости. Осознание собственных желаний волнением трепыхается где-то на краю разума, но он уже давно научился не тревожиться об этом — брат не оттолкнет, он знает. Он целует мягко, и как-то пугливо. Губы, язык, щеки — ощущают, впитывают в себя чувства, пришедшие извне. Свои и чужие переживания ударяют в голову, оставляя лишь сильнейшую фантомную наполненность. Он тянется за эмоциями, жадно глотает их с чужими вздохами. Они проникают в него, переплетаются где-то под сердцем и распускаются цветками. Кожа к коже, плотнее, ярче — Наоя уже не может осознать, где его душа, где его руки. Сознание самого родного существа кажется единственным безопасным убежищем его способностей. И ему хочется поглотить его целиком.