Это мог быть второй день недели Дазацу, которую объявила Circie888, но мы все проебали. (с)
Такие, как он, на рынке стоят сказочно дорого. Атсуши понимает это, когда очередной заинтересованный аристократ, постояв, идет мимо, продолжая оборачиваться и бросать на него короткие взгляды. Белые волосы до лопаток, приведенные в порядок, перебирает ветер; Атсуши проклинает собственную масть, кожу, золотистую, как персик, светлые глаза. Он настолько не похож на окружающих его людей, что это почти неприлично — быть таким. От участи лечь на алтарь его уберегло только сомнительное чудо — его выкупили у семьи, чтобы превратить в кагэма, а теперь вот пытаются передать в личное услужение, но цену явно неприлично завысили. Тут и император задумается, стоит ли тратиться — один идущий за ним багаж тянет на три четверти установленной суммы. Атсуши присаживается на вычурный ковер, расстеленный здесь специально для него, и продолжает изучать массы скучающим взглядом. Наблюдениями на рынке можно заниматься бесконечно. Участь попасть в театр кабуки, а оттуда — сразу в публичный дом, уже практически не пугала. Неопределенность и невозможность распорядиться своей судьбой, для такого, как он — гораздо страшнее.×××
Человек, купивший его со всем немалым богатством, окинул его придирчивым взглядом с головы до ног, после чего резко отвернулся. Атсуши не спешит звать его господином, потому что по мальчишке, скрывшемся внутри повозки, видно: это слуга. Или ученик. Или воспитанник. Но не господин. Манер не хватает. Они отправляются караваном груженых повозок в новый дом, и Атсуши, закутанный с головы до ног, уже не знает, к чему готовиться и чего ждать. Он так устал терзаться, что ему уже плевать — едва ли его купили с вещами, чтобы забрать в публичный дом. И он оказывается прав. Его господин — хорош собой, молод, образован. Атсуши вздыхает с облегчением, когда узнает в нем человека, смотревшего на него на рынке несколько дней подряд, пусть и одетого в скромные, но добротные одежды. Он зовет его господином и низко кланяется, он готов целовать ему ноги, и облегчение плещется в крови — пусть и так, но он хотя бы видел этого человека. Теперь он знает и его имя — Дазай Осаму. Дазай-сама немного художник и немного писатель, немного политик и немного деловой человек. Атсуши живет в его доме, имея свою комнату, но ожидает чего-то еще — и это ожидание оправдывается. Акутагава, личный ученик господина, заходит в его комнату без предупреждения и плотно закрывает дверь. — Раздевайся, — говорит он с такой ненавистью, что имей взгляд возможность убивать — парень бы уже свалился замертво. Следующие несколько часов похожи на пытку — Акутагава приводит его в порядок со страшной дотошностью, сводит с тела все волосы и оставляет Атсуши нагим и измученным в обществе нового кимоно. В этом кимоно Накаджима придет к господину вечером и будет делать то, что он умеет хорошо: прислуживать, ублажать и исполнять приказы. Даже самые сумасшедшие. Даже если Дазай Осаму прикажет ему раздеться и лечь в постель. Как ни странно, но последний приказ становится первым, а Атсуши, уже ничему не удивляясь, делает, как было велено, и, ухитрившись заснуть, за несколько часов без движения становится картиной. Мастер уже заканчивает работу, когда Атсуши просыпается и из-под тяжелых век следит за процессом. Он чувствует острое чувство вины и стыда, но лицо господина умиротворенное и почти счастливое, и Атсуши робеет еще больше. Он должен был позаботиться о господине, чтобы тот отдохнул, а вместо этого… От затянувшегося самобичевания его отвлекает процесс сбора кистей. Дазай-сама все делает сам, оставляя картину сохнуть, после чего идет умываться, а потом — раздевается и ныряет под одеяло к Атсуши, нагой и уставший, великий, но утомленный, и, пристроив голову рядом с головой Накаджимы, засыпает почти мгновенно. Атсуши не знает, что им движет, но утром он просыпается, держа мужчину в объятиях, чувствуя себя умиротворенным. Наверное, он просто понял, что такие самозабвенные творцы, как этот, нуждаются в заботе, и в чем-то разделил тревогу Акутагавы. Собственное рабство в руках мужчины и зависимость судьбы от чужой воли, его больше не пугают.×××
Палец скользит по губам, и, стоит тяжело дышащему парню разомкнуть их — ныряет внутрь, поглаживая горячий влажный язык, собирая слюну и заставляя машинально облизывать шершавую подушечку. Мастер нависает над ним со странным выражением глаз, но Накаджима заставляет себя оставаться расслабленным, отдавая себя чужим рукам всецело. Звучит легко и красиво, но стоит ладоням опять коснуться бедер — парень зажимается, гулко сглатывая и краснея яркой полосой. Пламя возбуждения теплится в паху, стекается в живот, и он судорожно вдыхает носом, когда между ног льется смазка. Мокро. Стыдно. Возбуждающе. Тонкие пальцы входят внутрь, растягивая и дразня, парень прижимает кулачки к груди под придирчивым взглядом мастера и стонет на выдохе, запрокинув голову, чувствуя странное в теле после очередного движения пальцев. Он чувствует себя незаполненным до конца уже спустя десяток минут. Пальцев мало, лежащий на животе член так и не встал до конца, но вяло сочится смазкой, капая преэякулятом прямо на кожу. Мастер перебирает пальцами его гладкие яички, зажимает тонкую кожицу мошонки, заставляя скулить. Атсуши стыдно, стыдно-стыдно, но он и слова против не сказал, когда господин снова приказал ему раздеться и лечь. В этот раз никакими красками в комнате даже не пахло. Юноша старался не ежиться под прикипевшим к нему взглядом, сопровождающим каждое его движение. — Мастер… — решается окликнуть Атсуши, и слова тут же застревают в горле. Разомлевший, растянутый, измученный лаской и неизвестностью, Атсуши дрожит и зажимает рот, ощущая вторжение. Крупная головка входит, играет с мягко пульсирующей дыркой, дразнит, заставляя извиваться под навалившимся телом. Первый толчок вышибает дух. Атсуши выгибается, цепляясь за чужое тело, сжимает бедра дрожащими ногами, ощущая себя бабочкой, нанизанной на иглу. Бабочкой, сходящей с ума, ведь он не должен был пьянеть от чужой близости, но, вскоре перевернувшись на живот — пьянел, наполняя воздух громкими вскриками удовольствия, краснея ушами, вслушиваясь в громкие шлепки плоти. Атсуши чувствовал чужую сдержанную страсть и желание кожей. Чувствовал дрожь в руках, слышал в шепоте прикусанных губ мучительное желание сказать — и молчание. Густое, горькое, неуверенное молчание там, где истинные любовники выворачивают душу. Накаджиме тоже горько, он едва не плачет, и, повернув голову, просит поцелуй. Ритм толчков сбивается, парень оказывается на боку с задранной ногой, раскрытый перед любовником, но в губы вгрызаются с жуткой жадностью. Это вызывает трепет, и Атсуши неуклюже отвечает, с головой выдавая неопытность. Животная слепая жадность, с которой его брали сначала, сменяется изумленной нежностью. Даже касание рук изменяется. Атсуши дергается, когда выдержка тела его подводит, и, сотрясаемый дрожью, как в лихорадке, закатывая посветлевшие глаза, шепчет одними губами, пачкая спермой свой живот: — Мастер, пожалуйста, мастер… Внутри раскрывается огненный цветок, заставляя царапать футон, вздрагивая и снова кончая, а потом шею, рядом с кромкой волос, целуют горячие влажные губы: — Спи, маленький дракон моего сердца. Атсуши не остается иного выбора, кроме как подчиниться, а Дазай-сама, много позже, рассматривая истерзанного близостью любовника, будет думать, как его угораздило накрепко привязаться к собственному рабу, если даже ученик, прошедший с ним огонь и воду, не нашел ни единого ключа к его сердцу, хотя никаких сомнений нет — он искал очень усердно. Быть может, Дазай просто искал, кому отдать свою свободу? Или же дело в том, что Накаджима как раз никогда ничего от него не просил и не хотел? Дазай не знает, но устроившись рядом, зарывшись носом в светлые волосы и явственно чувствуя на коже парня свой запах, он уже и не хочет об этом думать. Реальность слаще, чем самая яркая мечта.