Одно правило

      У Фриск тонкая кожа, вены просвечивают, как маленькие речки, по которым бежит метафора на жизнь. У Фриск невыразительное лицо и незаразительная улыбка.       А у Флауи нет души и чувственного восприятия. У него только жалкая объективность, а оттого — это чувство раздражения и жгучего непонимания, чего все так ее любят.       У нее некрасивое, в сравнении с другими, лицо, обычный, пусть певучий, голос, но отчего-то она никем не считается обыденной. Все считают ее милой и… дело в поведении, да? Дело в наполнении.       Которого у Флауи нет. Близка неизбежность, так мало любви, так много слов. Совершенная нежность, превращается в совершенное зло. Отвергая законы природы, стоит у перил моста, Безумно глядя на воду, совершенная красота.       «Да кому оно нужно», — говорит себе он и смотрит в окно с темным, тучным небом, замощенным одним и тем же узором из сгущающихся облаков. Солнце зашло, и родилась жуткая, влажная тьма, которая только развивала поглощающее чувство скуки и стагнации.       Ничего не должно было произойти. Больше ничего.       Флауи полагал, что то чувство ожидания до их выхода было единственным, что в нем оставалось такого интересного и занимающего. Сейчас же его от обычного цветка отличали едкие комментарии и, быть может, что-то еще, что становилось таким неважным. Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный, Просто чтобы сказать, что всё будет хорошо, что всё не напрасно. Но ошибся дорогой, и не рассчитал траекторий полёта, И мне снова приходится быть для тебя этим «кто-то».       Фриск приходит усталая и невеселая, ею уже год владеет апатия, пронизывающая взор и настроение, несмотря на все старания мешка с костями. Ее режим ей не подходит, ей нужно спать больше десяти часов, но Флауи знает, что это не причина.       Ведь не зря вены так просвечивают, как речки, а на них, загораживая, — не слишком тонкие, не слишком ровные царапинки облаков.       Шрамы. От ее собственных ногтей.       Человек так смешон со своими тупыми ногтями, что не режут и даже плохо разрывают!        Да, и именно поэтому, конечно же, она подсаживается за стол, где стоит его дешевый горшок, и позволяет и себе положить лицо на свои изувеченные худые ладони, и ему — смотреть, вот так, безжизненно, бесстрастно, изучающе.       — Понять не могу, это какая-то безответная любовь, или что там у вас еще, у подростков? — едким тоном — искренно не умеет иначе — спрашивает он.       Она мотает головой, не слишком резко, чтобы это сошло за яростное отрицание правды, но отметая подобный расклад. Это ей незнакомо:       — Я не знаю, Флауи, просто кризис?       — Ториэль волнуется, — потому что Флауи не может говорить за себя.       Ее улыбка некрасивая, ненастоящая, натянутая, вознесенная на престол своей неправильности. Но руки теплые и самые живые, будто струящиеся чем-то так похожим на теплую Решительность. Та ведь не погасла. Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный, Просто чтобы сказать, что всё будет хорошо, что всё не напрасно. Но ошибся дорогой, и не рассчитал траекторий полёта…       Флауи утыкается лицом ей куда-то ниже ключицы, но даже так слышит сердцебиение, неровное, аритмичное: не все люди здоровы, — но уверенное.       — Я боюсь изменений, — признается Фриск.       — Я всегда здесь, — отвечает Флауи эгоистично, подозревая только свою скуку, но девушка все равно благодарна, кивает с участием.       Тепло ее тела так странно вытягивает на поверхность сознания ощущений те чувства, давно забытые, непрошенные, совсем чужие. Тепло, отличающееся от солнечного ее запахом и чувством уже далеко не того свитера. Она выросла.       Флауи ничего не боится. И поэтому может быть этим неизменным «кто-то», кто всегда будет здесь, пока капля за каплей с ним делятся чем-то, что можно было бы назвать теплом. И мне снова приходится быть для тебя этим «кто-то».       И ей снова приходится быть для него этим «кто-то». А мне так понравилось быть для тебя этим «кто-то».       А ему — уже поздно отрицать — быть для нее этим «кто-то» просто понравилось.