Одно правило

      У Флауи желтые лепестки, яркие-яркие, солнечные, пронизанные прозрачными сосудами, по которым течет бездушная едкость, которая уже даже не жжет ее кожу. Крупные, и это отличает его от остальных цветов на могиле человека, который умудрился буквально запасть Фриск в душу; живые. И Флауи живой. Это его не отличает от кого бы то ни было, но все равно греет ее мыслью. Фриск нравится любить его таким. И просто любить ей нравится.       Сумрак здесь такой мягкий, ласкающий приглушенной ненавязчивой тьмой и теплым летним ветерком ее волосы и лицо Флауи, который лишь отплевывается и всем своим видом пытается выказать свое отвращение: его горшок впервые за долгие месяцы стащили со стола, на поверхности которого так быстро скапливается пыль. Только вот его ворчание давно уже не портит настроение Фриск, она научилась читать его глубже. И не то, чтобы Флауи это нравилось, — ощущение, будто в такие моменты своими пальцами она касается самых кончиков корней. Но ее лицо мягкое в этой счастливой улыбке, хотя и все еще некрасивое — он хотя бы не сошел с ума, — и приходится лишь отвернуться, вглядываясь за горизонт. Солнце, мне кажется, ты устало светить, Солнце, мне кажется, ты просто устало. Ляг скорей в облака, отдохни, Я поправлю тебе одеяло. Солнце, забудь обо всем: Я отменю все метеосводки. Хочешь, я буду беречь твой сон — Самый сладкий и самый короткий Сон…       Где-то вдалеке слышится перелив колокольчика, что кажется похожим на магические обозначения в старых мультиках, и Фриск с отчаянным интересом впивается ногтями в края крыши, ищет источник звука, наклоняясь. Кажется, редкие магазинчики отпускают последних посетителей.       — Грохнуться хочешь, — тихо, чтобы ненароком не напугать неуклюжего человека, одергивает Флауи.       — Нет, конечно нет, — невозмутимо отмахивается. — Я же не самоубийца.       — Да неужели? — и этот сарказм, наверное, — самая живая эмоция из всех на этой неделе.       — Больше не самоубийца, — легко дополняется она, приняв ту часть себя и совершенно не стыдясь. Белые лилии спят на темной воде, Спят лунные кратеры, космоса черные дыры. И ты плывешь сквозь них в темноте, К берегам совершенного мира. Прячет в ладони лицо Юный месяц, печальный и кроткий. Он ведь знает о том, что твой сон — Самый сладкий и самый короткий Сон…       Флауи оглядывает три этажа под ними, и одним взглядом выражает все свое неверие, хотя потом им овладевает внезапная, но такая несвойственная ностальгия:       — Чара была такой же, — осекается, — в смысле, в разное время в разной степени, саморазрушительной. Может, это и погубило нас.       Улыбка Фриск угасает фитильком от крохотной свечи, время которой просто пришло; смотрит с сочувствием и грустью. Она всегда так делает, когда он вспоминает Чару, — отчего-то даже тогда, когда делает это не вслух. Просто сам факт того, что он Чару в этой форме в какой-то степени все еще любил…       — И не смотри на меня так. Не знаю, чего ты во мне нашла, Фриск. Даже мешок с костями был бы лучше!.. Хотя нет, только не он.       — Остановись, — тихо попросила она.       — Тебе бы уже семью с каким-нибудь человеком, а ты тратишь свое короткое время на кого-то… на меня!       — Флауи, — она даже сейчас не повышает голос, устало отвернувшись к горизонту, — я прекрасно знаю, на что иду, знаю, что у тебя нет души.       — Просто ты тоже саморазрушительная.       Она безвольно пожимает плечами, будто бы «ладно, так и есть», ее даже не задевает сравнение.       — Просто ты всегда был тут.       Флауи хочет начать кричать и метаться, заявляя, что у него и вариантов-то было немного, но не может сделать этого, потому что не может сказать, что все настолько плохо. Давать ей глупо-шутливые и жестокие советы насчет убийства других, когда ей становилось особенно плохо, когда она приходила из какой-нибудь школы в слезах, было даже весело.       — Ладно. Хорошо. Просто убери уже свою задницу с самого края и пойдем перекусим.       Фриск смеется, в этом смехе нотки боли и благодарности смешиваются в противоядие друг другу.       Флауи знает, что она его любит. Знает, что никогда не сможет быть чем-то рядом стоящим с тем, кто сможет ответить тем же. Но это не означает, что он не может заботиться.       Чего он не знает, что Фриск не нужен ответ, что Фриск все устраивает. Фриск не подросток, Фриск целостная, и в ней больше не играет какая-либо страсть.       А Флауи рядом, и большего просто не нужно. Дышит покоем ночной простор, Залиты лунным светом равнины, Спят зеркальные глади озер, В мягком тумане исчезли вершины. Там, где горы сомкнулись в кольцо, Месяц качает в серебряной лодке, Ту любовь, что похожа на сон, Самый сладкий и самый короткий Сон…       Она перемахивает за ограду и, прижимая горшок к груди, вдыхает оседающую прохладу.       Флауи застывает, охватывая взглядом ночное небо с высоты чужого роста, и ее лицо, все еще совсем некрасивое, чтобы снова заметить сходство со старой, так давно ушедшей, подругой.       Но на этот раз он хочет, чтобы его кто-нибудь погубил. Может, саморазрушение заразно, может, он уже привык быть рядом.       — Но если хочешь, можем остаться еще ненадолго. Тут хотя бы взгляд никто не мозолит.       — Я думала, тебе тут тоже скучно, — с сомнением спрашивает девушка и смотрит на темные в отсутствие света лепестки — его величество не желает видеть ее лицо.       — Ну так развлеки меня, — звучит так капризно, что приходится приложить усилия (на самом деле — нет), чтобы не почувствовать стыд.       Фриск думает с пять секунд, а затем выдыхает с каким-то наслаждением. Солнце, мне кажется, ты устало светить, Устало быть справедливым и мудрым, Я гляжу на твой негатив, И твержу монотонные сутры. Стихнет шепот песочных часов, Выскользнут в море алмазные четки, Ты мой самый несбыточный сон — Самый сладкий и самый короткий Сон…       Она споет своему солнцу.