Туман

Fever Ray — Keep The Streets Empty For Me

Куроо всегда завидовал умению Бокуто засыпать где угодно и когда угодно. Бокуто мог уснуть везде, лишь бы выдалась свободная минута: в вагоне метро в час пик в стоячем положении, зажатый людьми со всех сторон; прикорнув лохматой шевелюрой на парту в перерыве между уроками; в школьном автобусе, который вёз их по самым ухабистым дорогам и непролазным кочкам в тренировочный лагерь — везде и в любое время. И сейчас, когда Куроо на пару секунд потерял управление автомобилем, и тот чуть не выехал на щебень обочины — Бокуто по-прежнему спал сном убитого. Даже не шелохнулся — в объятиях сна он превратился в огромный безвольный мешок. Сейчас, растёкшийся на переднем сидении, он напоминал тряпичную куклу — трудно было в нём угадать неуёмную энергию, хлеставшую через край во время бодрствования. Куроо выровнял руль и поёжился от холодного ветра, задувавшего через неплотно закрытые окна. Глаза слипались, но Куроо крепко вцепился в кольцо руля и упорно не давал глазам слипнуться окончательно. Кончики пальцев покалывало от напряжения и застоявшейся крови, ноги сводило судорогой от утреннего холода и неподвижности. Сколько они уже ехали? Час? Три? Куроо потерял счёт времени, поэтому в очередной раз зевнул и тоскливо взглянул на густой туман, лежавший на земле плотной завесой. Он рассеивался только ближе к верхушкам тёмно-зелёных холмов, окружавших всё видимое пространство, конца им не было. Тетсуро со скукой смотрел на хвойные леса, плотными кучками ютившиеся по обеим сторонам дороги, на серое опостылевшее небо, которое приобрело нехороший болотный оттенок, и Куроо бросил быстрый взгляд на подсвеченный циферблат часов: 3:43 — уже не ночь, но ещё не утро. Промежуточное состояние между тьмой и рассветом, когда мир, земля, небо, разум — всё становится одинаково серым и маргинальным. В такие моменты кажется, что всё вокруг — ничто, абсолютная пустота, в которой невольно начинаешь думать, что окружающее — полое, картонное, как декорации на сцене, что всё это и вовсе не существует, как не существует и тебя. В этой пустоте ничего нет. Куроо отнюдь не был трусливым, но сейчас эти мысли были последним, о чём он хотел думать, и парень крепче сжимает руль, игнорируя собачий холод в салоне. Куроо вновь смотрит на безмятежное лицо Бокуто, на его взлохмаченные волосы, на расслабленные руки и посиневшие от холода губы, и решает, что ему срочно нужно перекурить, подремать или даже поспать — словом, любым способом избежать самоанализа и того, что он мог раскопать в себе вследствие этого. У него и так в последнее время нервы ни к чёрту. Куроо нервно перебирает пальцами по рулю и благодарит Бокуто за то, что он не видит этого — иначе непременно поиздевался бы на тему «Охохо, Куроо Тетсуро боится тумана?». На самом деле да, но он не признается в этом даже себе, ни под каким предлогом. Взгляд случайно выхватывает карман на дороге, и Куроо немедленно сворачивает на него, глуша мотор. Туман несколько секунд беспокойно ворочается на земле, как потревоженный зверь, и тут же вновь укладывается, утробно урча о влажное покрытие автомобиля. После наступает глухая тишина — вернее оглушительная. Не слышно даже дыхания Бокуто — всё замерло, стало ничем — пустыми декорациями. Куроо не боится тумана. Не боится. Непослушными пальцами он отыскивает пачку сигарет и зажигалку — спасительный огонёк тепла в безмолвии четырёх часов, и дергает ручку автомобиля. Затёкшие ноги ватно ступают на отсыревшую землю, встают нетвёрдо, как будто земля уходит из-под ног, и Куроо хочется вернуться в тесноту автомобильного салона, в собачий холод — из ещё более собачьего — но твёрдым жестом захлопывает дверцу и краем глаза замечает, как от резкого движения Бокуто съезжает головой на плечо, так и не проснувшись. Что ни говори — спит без задних ног. Туман вкрадчиво окутывает ноги, лижет ботинки влажным языком, вьётся около дверцы, и Куроо прислоняется к холодному покрытию автомобиля спиной. Ткань куртки намокает, и через неё парень чувствует ледяное железо — что, впрочем, действует успокаивающе. Когда есть, куда спрятаться — это всегда успокаивает. Правда, от озноба не спасает даже тот самый тёплый огонёк зажигалки, потому что он становится липким и скользким от тумана. Тетсуро в сердцах проклинает существование туманов и жадно затягивается — чтобы выкурить оттуда все мысли. Небо за очередным лесом приобрело пепельно-розовый оттенок, и Куроо делает новую затяжку, думая о том, что его мать любит этот цвет. Она его романтично и по-старому ласково величает «пепел розы». Куроо ненавидит этот цвет — от него веет трупной затхлостью. Он прислушивается, но ничего не слышит — только как тлеет сигаретная обёртка и нетерпеливо скрипит обувь. Тишина по-прежнему стоит густая — её можно потрогать. На ощупь она наверняка будет мягкая, но холодная — остывшая, как недавний мертвец. Куроо усмехается и мотает головой, пытаясь выкинуть из головы дурацкие ассоциации с трупами, которые он видит повсюду. Это всё чёртово маргинальное состояние между ночью и рассветом — ничто, которому парень не может подобрать более точного определения. Тетсуро рассматривает еловые деревья, на верхушках одинаково плесневелые, и пытается поверить в то, что он не потерян, что он — не ничто, которое заволакивает в своё желейное объятие, холодное и пахнущее сыростью. Он пытается вспомнить, что он любит: он любит сфинксов, восьмидесятые, абстракционизм — и цепляется за это, пытаясь не обращать внимания на то, как старательно туман вылизывает ему ноги — штанины уже липнут к ногам от влаги, и Тетсуро поспешно делает последнюю затяжку, тут же слитно выбрасывая окурок на землю, даже не притоптав — туман всё равно вылижет и его. Парень с размаху садится на сидение, захлопывает дверцу обратно и несколько минут сидит, тупо уставившись перед собой и нахохлившись, пытаясь согреться. Руки озябли, пальцы покраснели, и на указательном ещё отчётливее стала видна царапина — на прошлой неделе порезался о струну гитары, пока наигрывал какую-то мелодию. Какую — Куроо уже не помнит, но помнит, как Бокуто скакал вокруг него и энергично размахивал руками, подпевая. Слух у него отсутствовал напрочь, но голос у него был на удивление красивый и мелодичный — Тетсуро не мог наслушаться. Теперь Бокуто сидит рядом, на соседнем сидении, неуклюже привалившись на левый бок, чуть не впечатываясь носом в рычаг коробки передач — и хоть бы хны. Губы посинели ещё на полтона, и Куроо удивлённо отмечает, как этот парень любит спать — до последнего борется с холодом и неудобной позой, лишь бы выкрасть ещё несколько секунд забытья. Куроо заводит автомобиль, и пока мотор нагревается — усаживает Бокуто в прежнюю позу. Он знает, что тот не проснётся — если уж от нескольких жутких ухабов и громких матов не проснулся, то не проснётся и от этого. Его голова тут же безвольно откидывается на спинку кресла, и Куроо неловко мажет пальцами по открытой коже шеи, пока поправляет капюшон его куртки. Кожа у парня прохладная, упругая, выглядит бледной в серой дымке, однако Куроо выглядит ещё бледнее — потому что практически не спал последние пять дней из-за работы. Когда Куроо выруливает на дорогу и минут пятнадцать едет в полном и абсолютном молчании, то замечает, что ему на протяжении всего пути не попалось ни одной машины — даже самой едва ползущей — ни единой — было стерильно пусто, и Куроо — по жизни человека, может, и не совсем компанейского, но любящего скопления людей — это вдруг начинает угнетать. Он косится в сторону Бокуто и думает, что заговорить с ним кажется не такой уж плохой затеей. Липкий страх прочно заседает в основании черепной коробки, расходится корнями по венам, прорастает в лёгких — Куроо захлёбывается холодным застоявшимся воздухом и весело начинает: — Ну и любишь же ты спать, бро. Это кажется нереальным, почти смертельным — такая тяга ко сну, что скажешь? Бокуто по-прежнему молчит — только качает головой на небольших кочках. — Хотя, знаешь, моя любовь к рыбе — это тоже что-то сверхъестественное. Я всерьёз думаю о том, что в моём роду были морские котики. Особенно я люблю скумбрию, ты же знаешь? Ну да, ты мне как-то целое ведро скумбрии подогнал. Правда, она была протухшая. А на что ты ещё надеялся, когда брал столько скумбрии по сумасшедшей скидке? Бокуто ни на что не надеялся. — Ну, думаю, ты помнишь, как ты тогда разорался и грозился на продавцов в суд подать — мол, нарушают права покупателей и скумбрии, хотя какие у мёртвой скумбрии права? Не быть тухлой? Куроо кажется, что он несёт откровенный бред, но ничего не может с этим сделать — будто прорвало какую-то невидимую плотину, слова сами лезут из глотки, повисают в застое воздуха — а Бокуто по-прежнему молчит и укоризненно качает головой на выбоинах асфальта. — Как-то подозрительно пусто и тихо, а? Ни единой живой души не увидел. И ты тоже в счёт, бро. Ты не живой — столько спать. Бокуто и не старается поддерживать беседу, и даже не старается выглядеть живым — постыдился бы, оставил тут Куроо единственным говорящим и теплокровным существом — потому что кровь Бокуто уже остыла. Всё холод выстудил. — Ты не против, если я врублю радио? А то как-то безрадостно ехать в этой унылой серости. Бокуто не против. Куроо включает радио, но слышит только шипящие помехи. Переключает волны, и на всех — одинаково серо шипит. Он вспоминает, что местность тут совсем глухая, ни один спутник не дотягивается, ни одной завалящей радиоволны нет — даже отвратной современной попсы, чтобы можно было заглушить эту пронзительную леденящую тишину. Ничего, сколько бы Куроо остервенело ни вертел бегунок радио. Он бросает это дело без надежды извлечь хоть один звук из застывшего динамика, и украдкой, урывками смотрит на Бокуто, попутно следя за дорогой. Кожа Бокуто кажется серой, почти синюшной в пепельной дымке предрассвета, и Тетсуро смотрит на сонную артерию — или туда, где она должна располагаться, по его мнению. Ничего. Глухо, как и в радиоприёмнике. Он же говорил, что Бокуто не живой. Разве живые люди столько спят?