Love Me Like You Do.

— Я прошу, брат...— она стоит на коленях, вся дрожащая, как плакучая ива. Её глаза приобрели чёрный оттенок, переливаются с перламутром. — Гевхерхан, я принял решение. Ты выйдешь замуж за персидского шейха, — сколько жестокости в одном взгляде, сколько чуждости в тембре! Это не её старший брат, другой человек, неизведанный... — Я прошу, нет, умоляю...— сиплым голосом прошептала и замолчала. Склонила голову ниже, оголяя алебастровую кожу, где виднелся алый след чьих-то губ. Слёзы скатывались на пол, а что-то колющее и режущее впилось в сгусток лимфы, что боль не утихает, даёт о себе знать, впивается в кожу, как удушливый газ, впивается в лёгкие, как тысяча игл врезаются в неподготовленное тело... — Гевхерхан, милая сестрица...— он хочет обнять её, но она вскакивает, как ошпаренная. Её глаза горят, а губы ломаются в злобной усмешке: — Не подходи ко мне. Не смей. Ты предал меня, брат! Предал мою душу и сердце, продал меня персидскому шейху, чтобы заполучить Багдад. Я презираю тебя, проклинаю! Не видать тебе тоже счастья и любви, пускай твоё сердце разобьётся, как моё, пускай муки любви и жажды, по-женскому телу, заставят тебе сгореть в огне своей ненависти и только тогда, когда от тебя останется только пепел, ты вспомнишь меня. Вспомнишь проклятье. Вспомнишь...— она выбежала из его покоев, задыхаясь несчастьем. Рябь появилась в глазах, щеки залились пепельным румянцем, а черствые губы почернели. «Что же мне делать? Как быть?» она ищет выход, как ищет загнанный в клетку зверь. Но не может найти, бьётся в агонии предрассудка, плачет и воет, ожидает, когда коллапс все-таки убьёт её, прежде, чем она отдаст своё тело другому, не брату... ***** Баязид дрожит, как в лихорадке. Тело ломит, а мышцы наполняются той самой чёрной ненавистью, которую он так старался побороть, но не смог. Гевхерхан смотрит ему в глаза, просит и плачет, а у него сердце переполняется отвращением к ней, желчью, не испитой временем. — Я не смогу без тебя...— слова словно рикошет пуль попадает в тело, парализует, заставляет начать чувствовать заново, подчиняет и испепеляет, заставляет сгорать в собственном параноидальном аде, созданный ими... Баязид видит только её чёрные глаза, переполненные слезами. Все лицо её покраснело, а ядрёный пот выступил на висках, слипшиеся локоны прилипли к ледяным щеках, а субтильное тельце, подчиненное им, ломается, крошится, изнуряет без дозы наркотика, без их любви... И так больно, что хочется бить кулаком об стену, разбивать руки в клочья, следить, как иссёкшимися губами Гевхерхан прикасается к ранке, сухим языком облизывают его кровь и радуется, что кровь у них общая. Родная. — Я ничего не могу поделать,— рычит он и старается не заплакать от переполнивших его чувств к сестре, таких чуждых ему, как собственнику и таких близких ему, как брату. — Что же мне делать?— бесцветным голосом спросила она и, не найдя ответа на свой вопрос, поникла, сжалась в комочек, дрожащий в ознобе. — Терпеть, — это единственное, что он смог сказать, первое, что пришло ему в голову, последнее, что появилось на сердце. — Не смогу, — горько ответила она, и Баязид поразился, как она смогла улыбнуться так непринужденно. — У тебя нет выбора, — ответил он и обнял её, как обнимал всегда только сестру, близкую и родимую. ***** — Я всегда была игрушкой в ваших руках, Мурад. Я всегда была вам чужой, не родной. Разве может любящий брат похоронить живую сестру в могилу, похоронить ещё бьющееся сердце в ил, утопить душу? Брат нет, а вы можете. — Гевхерхан, доченька... — Я вам не дочь, Кесем. Не дочь. Вы не спасли меня от этой боли, от этого ада, вы приняли это, как должное, приняли, как нужное. Наплевали на мои чувства, сгубили... У меня нет семьи, нет братьев, сестёр и матери. Я по жизни одна, шагаю, как мученик... Но теперь, теперь я прекращу эти мучения, пронзив себя этим клинком. Это больно, но временно, а потом... Потом настанет покой. Прости, Баязид, прости...— проговорила она, когда он попытался кинуться к ней, — Прости...— клинок впился в грудную клетку, как впивается гвоздь в доску, делая дырку. Она пискнула, но прикусила до крови язык, задыхаясь этой пролитой кровью, она такая же на вкус, как кровь брата... Мягкое тело стало обмякать в руках брата, слёзы скатывались на побелевшие щеки сёстры, искривлённый мукой рот и глаза, счастливые, что наконец настала свобода. — Я отомщу, отомщу...— прошептал он ей на ухо, целая в висок и, задыхаясь в собственном токсичном смехе.