О звёздном свете

      Сыро и светло, а закат на улице красит снег рыжим, превращая его в огонь. Холодный огонь.       Нэриен зашторивает окно. Молчит. Никак не обернётся, считает, будто не должен здесь быть, будто ходит и ходит к совершенно чужому человеку, пусть и было это поместье когда-то родным домом. Ри всегда зовут сюда: когда леди Альйен («мама?..») попросит поговорить с ней, спросить о родном сыне, ведь самой ей стыдно попадаться тому на глаза, будто в случившемся виновата она сама; а когда позовёт и сам Аурейн, но так немногословно и растерянно…       Они больше не поют. Только говорят о чём-то, веря тщетно, что что-то вспомнится. Нэриен изо всех сил старается перестать скорбить, ведь вот же он, живой, солнышко-рыцарь, как когда-то его называли, это всё не навечно…       «конечно, не навечно. не навечно мне его вернули, наивный какой. бездушные топчутся без места и без цели, уходят в бойню без страха и милости, ведь холодны они, не чувствуют, видимо, ничего».       — Нэриен, если хочешь помочь, то не жалей меня. Я, может, смогу быть тем же, — говорит Аурейн так, будто готов поверить в то, что сказал. И, о Восемь, тем хуже, что Ри не может смеяться — ведь что же то было, как не ужасно жестокая шутка?       И зачем же сюда приходить?       Бездушные — вовсе не те люди, чьи лица они носят, так почему же Нэриен продолжает любить хладного мальчика, которым стал Аурейн?       — Слышишь? — раздражённо спрашивает он, и хочется стены ногтями драть оттого, как звучит сейчас голос, от которого млели все девочки в округе. — Обернись.       И как не мог маленький Рири ослушаться своего рыцаря в детстве, так не может и сейчас.       И, о Восемь, как же рыдал бы от страха и боли сейчас тот маленький Рири.       — Когда-то, когда ты пел в тавернах, тебя называли там солнышко-рыцарь, — (жуткая ложь, так звал его только Ри, который ещё верил, что войны заканчиваются, песни зажигают души и нужны хоть кому-то, а четыре родные души останутся навек). — А где ж теперь то солнышко, если даже веснушек не осталось?       Говорит то — и жалеет, что не молчит. Закатный свет пробивается даже сквозь грубую штору.       — Ты уже говорил мне об этом. Но не говорил почему.       «может, потому что без тебя жить никак, будто без солнечного огня?.., но я такого не скажу, ведь прозвучит, словно безвкусная песня о крестьянке и солдате каком-то. ты был солнцем, потому что только коснёшься — сразу сожжёшь, только ты рядом — дышать нечем. и те веснушки, на которые только глянешь — и нельзя о солнце не думать». «нечем. нечем дышать и сейчас, хоть ты и другой совсем, верно, рыцарь-зима, рыцарь-иней; и хоть бы ты не растаял, когда я не удержусь и коснусь».       — А я почём знаю, девочки, что вились вокруг тебя, видать, ждали твоего выхода с какой-то новой песней почти так же, как восхода солнца, — говорит Нэриен и непроизвольно отводит взгляд.       — Одни ли девочки? — спрашивает Аурейн, будто знает, почему рдеют острые уши, ведь они и правда — чувствуется — горят.       Он подходит ближе. Тусклые закатные лучи играют на ещё более тусклом лице, но скоро и лучи пропадут. Маленький глупый Рири ухватил бы сейчас темно-рыжие краски и нарисовал бы на тех всё ещё прекрасных бледных щеках целую россыпь звёзд, которые, правда, никогда не сравнятся с тем, что было…       «о солнышко, где же твои веснушки?»       И опять молчат неловко. Аурейн, кажется, знает всё, хоть и не помнит ни капли, ни звука, ничего. Но знать — одно, а чувствовать…       — Мне иногда кажется, будто я что-то помню. Тебя помню. Помню что-то, о чём ты сейчас недоговариваешь, — неловко, всё звучит очень неловко, ведь как же, душа выцвела, в ветрах не слышатся слова, а песни бессмысленны… — Глупо. Я ведь этого не могу.       «боги, отойди, ты больше не солнце — чтобы сжигать, ты и сам сейчас изо льда обратишься в ничто, а ведь и так вернули тебя не навечно…»       — Ты сказал, что всё ещё сможешь быть… собой, — горько говорить об этом Нэриену, да и лучше им не говорить вовсе… — Ты раньше улыбался так, что можно было ослепнуть, а сейчас разве что ехидно. И боги пусть разозлятся на меня прямо сейчас, если ты думаешь, что это я виню тебя. Мне просто жаль. Аурейн улыбается. Не ехидно — хуже. Горько.       — Не жалей меня. Я не нежить, — и электричество проходит сквозь пальцы, когда их руки сплетаются. Снова нечем дышать. — Мне кажется, я знаю, чего ты боишься. Если я даже тебя не помню, всё то мне показалось, то я хотя бы самую малость помню, что такое чувствовать.       — я не знаю, что такое чувствовать, может, и ладонь твою в своей не чувствую, но тогда откуда мне знать, что она тёплая, как и ты весь? может, я перепутал «помнить» и «чувствовать», нарисовал себя серыми красками рядом с тобой и поверил, что было так, потому что п о ч у в с т в о в а л, как той ночи в порту ты отпечатался во мне целиком, сказал бы, что в душе застрял, если бы на её месте не торчали дымящиеся шипы…       и если бы я мог сгореть, то солнцем стоило называть бы тебя.       — Ты слышишь меня? — и когда после стольких слов он замолкает, то хватается и за вторую руку. И всё так же неловко прижимается головой к плечу Ри. Как той ночью, когда вернулся, будто прятался, будто ждал, что его догонят и снова запрут под жестоким огненным небом, а перепуганный эльфийский мальчишка — это единственное живое существо, которое могло его спасти. Вот бы хоть на миг его согреть, думается, вот бы… И краснота ползёт по щекам, Нэриен её не видит, но как же то не чувствовать?       «мы ведь никогда раньше…»       «я не помню вкус его губ — или никогда его не знал?»       — Посмотри на меня, — полушёпотом. Аурейн поднимает глаза, и страшно, страшно, ведь вдруг сгорит?.. Ладони размыкаются. Ри касается его мраморных щёк и остро чувствует, как сам дрожит — и дрожат оба. Вдруг становится холодно, и свет через шторы перестаёт проходить. Солнце зашло.       «это неважно. у меня есть моё».       И доли секунды ещё страшно, но потом — неловко, неловко, неловко… Целует. Касается холодных губ, а те слегка колются, ведь пересохли и потрескались. И с каждым мигом кажется, что он целует слишком долго, но хочется дольше, чем слишком, хочется ближе и ближе, хоть и ближе уж некуда. И страшно. Тем слаще тот призрачный иней на губах. Нэриен, верно, сгорит первым, ведь даже от этого холодного огня дышать нечем. Он целует и, не прерываясь, тянется к шнуровке на тёмной рубашке Аурейна…       И стынет.       Нет, нет, нет.       — Прости. Мы ведь раньше…       — Чем сейчас хуже раньше? — и маленький Рири сейчас бы расплакался, ведь он снова видит, как улыбается его рыцарь — почти как раньше. Аурейн понимает всё — снимает рубашку сам.       — Молчи. Не замёрзну.       Конечно же, он лжёт. С ними обоими происходит кошмар, ведь Ри тоже и мёрзнет от страха, и горит, горит, ведь коснулся к солнцу, которое гаснет и дымится, а дым его — ядовит.       «нет, нет же, нет, я не могу».       «нет же – хочу».       Нэриен хватает Аурейна за плечи и прижимает к стене, к которой секунду назад припечатан был сам, и запоздало боится, чтобы не вышло слишком грубо. А сердце бьётся и бьётся, гоняя кровь до того, что она вскипает. Но щёки — чувствует — больше не красные, как и кончики ушей, кровь ушла много ниже, и…       «что я делаю?.. а должно мне быть стыдно?»       Возбуждение никак не скрадывает беспричинного стыда, но страх оно утихомиривает. Воздуха не хватает, хочется втянуть его хоть сколь-нибудь, но вместо того с губ едва ли не срывается стон. Едва ли — Ри сдерживается, рано, стыдно. На миг всё кажется дурацким, но после — именно поэтому прекрасным. Хорошо, что Аурейн глаза закрыл, и дышит он тоже отрывисто, пока Ри едва-едва касается губами его шеи — боится впиваться сильнее. Не боится — стыдится.       «ему ведь хорошо будет, верно?..»       И всё тело одновременно будто протыкают иголки, но это не больно. Нэриен зарывается в его тёмные волосы, а руками скользит по животу и спине — но это только малое от того, чего хочется. Миг — и теперь от огня, что вместо крови, вместо мыслей, подгибаются ноги, и чудом только оба они не скользят по стене к полу от шторма этого безумия и несуразных, беспорядочных поцелуев.       Ещё на миг они останавливаются, и Ри ловит взгляд Аурейна — почему-то виноватый.       Почему?..       Ри на это только сильнее вжимает его в стену и, сам не зная зачем, извиняется. Нервный смех — никто из них не улавливает, чей же. Колени Ри упираются в пол, а после тёплая ладонь скользит по худому животу с едва видимым намёком на рельеф — и встречает на своём пути холод, который даже так не растопить. Горько — и ладонь скользит ниже, туда, где грубую ткань штанов оттягивает внушительный бугорок.       «чувствует».       Ри хочет прямо сейчас, но, хоть и впервые это делает, почему-то знает, что не нужно — вот так и сразу. Нужно касаться, касаться, касаться, пальцами, языком, соприкасаться, отпечатываться целиком друг в друге, чтобы безумие, исступление стали абсурдно безграничными…       Стыдно. И стыд — беспричинен.       Ладонь скользит по возбуждённому члену Аурейна ещё один, второй раз, и только тогда Ри расстёгивает пуговицы на его штанах. В ушах шумит, но всё же где-то, кажется, очень далеко вверху слышит уже не только рваное частое дыхание, а стон наслаждения — пока тихий, но ведь…       «чувствует…»       Голова идёт кругом — наверное, у обоих. Голова идёт кругом — ведь Нэриен взгляд отвести не может от груди, к которой хочется прижаться, и от живота, который всё вздымается и вздымается от вдохов и выдохов, в которых и воздуха нет — один жар… Может, Ри и себе, и ему дал бы излиться быстрее, но вместо этого тянется немного выше, и целует бледную кожу живота, щекочет языком, зная, что Аурейн в детстве с ума сходил, когда его щекотали…       А им того и надо — сойти с ума окончательно.       — Не останавливайся… только не останавливайся… — шепчет он, уже вздрагивая крупно, схватив несильно Ри за волосы. А тот хочет на момент перестать и поднять глаза вверх — и увидеть, что правда может сделать хорошо.       Поцелуи волной — и всё ниже и ниже. Дышать — почти больно от удовольствия.       Когда Нэриен решается коснуться губами его члена, забыв уже глупую стыдливость, то на своих щеках ощущает жгучие дорожки слёз.       Это пугает. Это — почему?       «боги, он и здесь холоден». «он уже мёртв это так глупо мне страшно я его никогда не согрею почему он ещё чувствует это всё зачем он чувствует что-либо будто живой солнце ты и мне душу рвёшь».       Из груди Ри рвутся стоны-всхлипы, но он душит их; и пытается заглотить поглубже, скользит языком по головке и едва выпирающим венкам быстро-быстро. И мысли, на мысли-то не похожие из-за близости апогея, летали обрывками слов, от которых — страшно…       Вмиг — и мысли молчат, в ушах шумит, а существует только ладонь Аурейна, поглаживающая его волосы и касающаяся острого кончика уха, да и он сам целиком — вверху и внутри. Нэриен знал, что сдастся быстрее, ведь почему-то так убеждён — чувствует ярче, ведь жив. Отрешённо жалеет, что не успел стянуть и с себя штаны, ведь теперь внизу так липко, хоть и так хорошо. И всё пытается двигать языком быстрее, подстраиваясь под осторожные движения Аурейна. Член, почти достигая горла, вызывал странные ощущения, тошнило бы, если бы с Нэриеном был кто-то другой, но сейчас он хочет этого, хочет его внутри насколько только выдержит…       «ему ведь сейчас хорошо, я слышу, этот голос, когда он стонет, это даже лучше, чем когда он поёт…»       Всё заканчивается вмиг. Аурейн изливается внутрь, и Нэриену вовсе не хочется сплюнуть. Глаза, по-глупому заплаканные, тоже поднимать не хочется. Всё ведь было хорошо, по телу — приятная слабость, а они, измотанные, обнимают друг друга, полулёжа на полу у всё той же стены…       — Рири, ты плачешь? — спрашивает Аурейн и тотчас меняется в лице. — Я… сделал тебе больно?..       — Нет. Мне холодно, — только и может выдавить из себя Нэриен.       Но они оба понимают, что это значит.       И мальчик со смертельно холодной кожей молчит очень долго, прижимая Рири к груди.       «но нам ведь было хорошо!..»       «он исчезнет быстрее чем ты запомнишь привкус его кожи он уже мёртв мёртв мёртв».