***
На самом деле, власть — вовсе не когда убивают без разбора или милуют по сиюминутной прихоти, сейчас это слова, которые Оскар играючи вложил Амону в подкорку. Ради спасения Хелен и для того, чтобы терять меньше людей. Но это не всё. Ещё Оскару интересен сам плашовский вздорный комендант — бьющий её, вечно пьяный и вечно балансирующий на грани помешательства. Однажды в его голове помутится окончательно, от эха расстрелов и кровавых рек, — это вопрос лишь времени. Такие не доживают до поствоенного синдрома, он уже поразил их изнутри. Отвлечь Амона от Хелен оказывается несложно, не труднее, чем внушить ему мысль о прощении. Теперь тёмные взгляды достаются Оскару. Иногда он снисходительно размышляет — если бы Амон почуял хоть малейшую слабость, с удовольствием вцепился бы ему в горло, как один из лагерных бойцовских псов, приученных нападать по команде. И уже не выпустил. Железная хватка бывалого хищника. Запущенный (пост)военный синдром.***
Они сидят в гостиной после очередного приёма. Долгие беседы давно стали обычным их продолжением. — Господин директор, почему вы не пьете? — улыбается Амон, обнажая зубы. Воротничок форменной куртки давит ему на кадык, он сглатывает и нервно поддевает верхнюю пуговицу трясущимися пальцами. Спьяну не хватает ни координации, ни терпения, пуговица оторвана и летит на пол, вслед ей — парочка хороших ругательств. — Именно поэтому, друг мой, именно поэтому, — понимающе кивает Оскар и ловит покатившуюся пуговицу носком ботинка. Наклоняется сам. — Вашей горничной отдадите, пусть пришьет, — невозмутимо, будто говорит это не первый раз. Будто сейчас говорить нужно именно это. Тишина висит напряженная и опасная. — Может, прекратите играть в ваши игры? — бросает наконец Амон, приподнимая голову. Видно, что это такая же чистая, как и алкоголь в его крови, импровизация. Он ждёт чего-нибудь вроде: «Ну что вы, Амон, какие игры», вежливого до тошноты. Но вместо этого получает кивок: — Тогда сыграем в твою. Резко, но всё ещё по плану. Момент на перепутье вероятностей, который заводит только дальше, туда, откуда может быть трудно выбраться. Зачем вообще выбираться? Оскар — в кресле, у него на коленях — человек, перед которым дрожит весь лагерь. И это тоже власть. На самом деле, такая даже честнее. Амон ерзает, кусает губы — сначала свои, потом его, тяжело дышит. Вжимается в колени пахом, наклоняясь ближе, чтобы почти касаться влажной челкой лица. Адски горячий, пьяный вусмерть, ненавидящий сам себя. Сначала еврейка, теперь это. Он не умеет контролировать свои пристрастия — и это играет всегда против. Аккуратно расстегнув последнюю пуговицу, Оскар поднимает голову и сталкивается со стеклянно пустым взглядом. Амон выглядит так, словно сейчас он не здесь. Может быть, на поле боя или вышагивает среди рядов заключенных. В одной руке зажата недокуренная сигарета, вторая судорожно держится за кобуру на поясе. — Ты собрался меня застрелить? — мягко спрашивает Оскар, но не останавливается, стягивая расстегнутую рубашку с его плеч. И Амон отмирает. Снимает ремень, отбрасывает в сторону вместе с пистолетом. Сигарета прогорела почти до фильтра, он торопливо затягивается и дарит Оскару ещё один глубокий поцелуй, делясь дымом. От горечи першит в горле. Его тонкие губы послушно размыкаются, впуская язык. После такого Оскар не прочь сыграть грязнее, но удерживается на одной силе воли. — Пошли, — будто предугадав это желание, Амон поднимается с колен, и Оскар идёт за ним в спальню. По стене следом скользят тени, сливающиеся в одно чёрное пятно. Они рушатся, когда Амон падает на кровать, утягивая за собой Оскара, и тут же отпускает — смотрит на то, как он раздевается, снимает пиджак, вешает на стул. Всё аккуратно и неспеша. Здесь время утратило свою силу. Амон отдаётся так же легко, как стреляет по живым мишеням, и в этот момент он похож на человека больше, чем когда-либо. Безоружный, без формы, на которой знаками отличия отмечены заслуги перед Рейхом, вне должности и званий. Оскар любуется им, запоминает, изучая прикосновениями, и бережно накрывает его рот рукой, чтобы не перебудить прислугу. Нужно быть тише. Тише не получается. Амон рывком дергается навстречу и от боли кусает подставленную ладонь. Может быть, даже останется след. Клеймо. «Подожди», — охает Оскар, придерживая его за бедро, но попробуй тут действительно удержи, когда он нисколько не сдаётся. Двигается вперёд снова, заставляя кусать губы теперь уже Оскара. Так не пойдёт. Раз играешь, подчиняйся правилам. Оскар кладёт руки на его бедра и, улыбаясь, просит: — Посмотри на меня. Амон нехотя приподнимается на локтях, разглядывает напряженно и долго, после чего резко расслабляется и падает обратно на подушку. Ответные движения становятся плавнее. Он давится стонами, рассеянно водя пальцами по предплечьям. Не подчиняется — подстраивается. От этих простых касаний мыслям тесно, но не хочется думать вообще ни о чем. Только познавать. Оскар сжимает его ладонь в своей, ощущая жар и сильную хватку в ответ. Двигается в нём медленно и размеренно. Внутри разливается желание доставить удовольствие, довести до конца, познать целиком. Хватает ещё пары движений, чтобы накрыло выкручивающим оргазмом. Кожа к коже, близко, хорошо. Оскар касается Амона, вырывая очередной вздох сквозь стиснутые зубы, несколько раз проводит ладонью по всей длине, и он кончает следом. На миг это полное опустошение, вакуум, но его прерывистое дыхание у уха и тяжесть захвата не дают отстраниться от реальности.***
После Амон лежит на смятой постели, бесстыдно расставив ноги, и снова курит. Смотрит уже на то, как Оскар неторопливо собирается, надевает костюм, застегивает манжеты. — Оставайся, — выпустив изо рта струю дыма, предлагает он. — Не опоздаешь. Когда я выхожу на балкон с ружьем, не спит никто, можешь поверить. Будто тайну поверяет. Глаза мутные, как у помешанного. Смеётся, запрокинув голову. О стены раскалывается лёгкое эхо. Именно этот смех слышит в кошмарах бедная девочка Хелен Хирш. Именно он — последнее воспоминание приговоренных и убитых евреев. Оскар негромко отвечает: — Не сегодня, Амон, много дел. Das Ende. Эндшпиль.***
Это должно было кончиться здесь, а в итоге затягивается только сильнее. Оскар не питает иллюзий и, помимо всего прочего, знает, что это ненадолго — скоро закрываться и переезжать, нужно спасти своих людей. Но он всё равно приходит. Среди забот по утверждению списка всех рабочих, которых предстоит вывезти, периодически маячит абсурдное, куда более абсурдное, даже чем готовность отдать весь вырученный капитал, желание забрать отсюда и его. Желание быстро отбрасывается за откровенной глупостью — уж кто-кто, а Оскар умеет расставлять приоритеты — но иногда возвращается снова после бессонных ночей. Никому не подвластно бессознательное. Педантичная сверка фамилий, когда над бумагами валится даже Штерн, отнимает много времени, но ему необходимо лично убедиться, что всё не зря и ни один человек не забыт. Оскар так долго смотрел в бездну, поглотившую тысячи жизней, что она сквозь полусонное оцепенение начала смотреть на него. У бездны светлые глаза и преждевременный поствоенный синдром. И ей нет места в списке Оскара Шиндлера.