Охотничья лихорадка

Что вы делаете, когда мир останавливается? Перекатывая черный волос между пальцами, круглый, как колесо, Кэйси искала ось. То, что держало реальность в рамках пустой комнаты и помогало кондиционеру выхлапывать свою долю. Из-за него волос сейчас еле дрожал. Дрожь должна была показать — мир не остановился. Есть вода и электричество, за которые Деннис платит по пунктам. Равнодушные кассирши под стеклом не представляют себе, что им, с точно по контуру вырезанными белыми грудьми в блузе, присылает чеки учитель старших классов, который хранит одну из учениц в своем доме как будущее птичье чучело. Если написать на одном из них «ПОМОГИТЕ, Я КЭЙСИ КУК И МЕНЯ ПОХИТИЛИ» — может, это поможет незнакомой женщине замереть? Розовый рот приоткроется — хлопнет ладонь сержанта Кэннона с недостающей фалангой по столу — дядя Джон из спячки выпрыгнет, бешеный — на светофоре машина полетит на зеленом — Деннис сорвется Зверем через лес — она, в пледу, утешаемая, окажется на свободе. Она могла бы полететь в Австралию, вырвавшись из пентаграммы штата Пенсильвания, где маленькие городки плотоядно усмехаются, а Филадельфия мирно стоит с её Колоколом свободы, всеми из них ветвисто правит. Из выпестованной патриотической гордости, ещё с уроков истории, она помнит: Колокол — это про свободу и независимость, про отвергнутую жадность Англии, про первый шажок к американской мечте, выпученной и лоснящейся, как глаза детей с рекламных плакатов. Но колокол невесело напоминал Кэйси про несвободу её. Днями на воле она замечала распутывающийся клубок жизни — Кэйси окостенела, а жизнь бежала. Теперь, в заточении, она представляла, что нитки сошлись точно в тугой шелковый круг, и Кэйси рвалась наружу, чтобы снова поменяться местами, чутко устраняя несоответствие, чтобы на свободе перебирать психологические травмы мятыми фантиками воспоминаний, чтобы выуживать из себя радость, притупившуюся о повседневность… «Жива», «жива». Мир остановился. Кэйси катилась вниз. Можно начать с начала, не шлепаясь в тавтологию, не размышляя о повторенности судьбы, ведь Кэйси-то всегда принималась с конца. Она могла стать смелее, чем тогда. Ну и что, что за дверьми есть Джон, неласковый мир взрослых, в который ей с восемнадцатилетия предстояло шагнуть одной ногой? Попробовать снова. Второй или третий вариант контрольной. Первый Кэйси уже провалила. Есть мерцающее пограничье, за областью стены во всех домах, нашептываемое «в никуда», где существуют цели и мечты, обрезанное за ненадобностью «завтра». Будущее тянет, как болото, беспросвестно манит на дно, но Кэйси готова туда вступить, лишь бы вообразить себя кем-то другим. Нарисуй: Кэйси Кук и нормальная жизнь. В детстве Кэйси любила бегать по лесу, училась безжалостно смотреть на мертво сваленных зверей, подростком хотела стать разработчиком видеоигр, иллюстратором или наркологом. В подвале она подумывала о психиатрии и сама над собой смеялась — самой бы окрепнуть, чтобы ставить на ноги иных заблудившихся. Среди клинических психологов, выхаживающих её прошлой осенью, ей особенно припоминалась Шарлотта Коэн, любившая комиксы, с моложавым взглядом на сорокалетнем лице, которая сказала: «Если не знаешь, кем стать, просто стань Бэтменом». От абсурдности фразы Кэйси впервые рассмеялась за несколько месяцев. «И чего ты улыбаешься?» Шарлотта улыбалась в ответ. Только этого она и добивалась. «Ну и что? Начни со своего Готэма, примись за другие». В перерывах между шорохом здания и шорохом тела своего на кушетке, Кэйси подумывала, что в ней столько же нелюдимых коридоров, как в этом четырехэтажном центре психологической помощи. Разговор увлекся в «я знаю, кем стать», «не знаю, правильный ли путь это будет», «у меня есть планы», «я собираюсь поступать в колледж», «у меня всё в порядке, гораздо лучше, чем вчера». Мешанина из «я-меня» дурнела у них на глазах, теряла всякий смысл. Кэйси убеждала себя вместе с милой мисс Коэн, но в глубине души знала — будущего у неё давно не стало, каким бы прекрасным, далеким и оживленным оно не казалось ей в мрачные дни, что связали как путы в чужом доме. Так что, принимая очередное решение не топить ванну, не содрогаться сладко от вида ножей на кухне, Кэйси нащупывала ту поразительную идею: может, быть Бэтменом — единственное, что имело смысл. Одиночество дней скрашивала фотография, украденная у Кевина, и магнитофон «от Барри». Деннис поставил его в комнату, словно скунса, пойманного за хвост, а у Кэйси в среду от этого чуть не разорвалось сердце. Она могла слушать музыку, нырять от слова к слову до воскресенья, вдоль и поперек изучить все записи, под «Crucified»¹ сползая по стене. В воскресенье Генрих, как и обещал, встретился с ней. «Crucified like my savior». Всю неделю она просидела в комнате одна, выбираясь помыться или иногда поесть в тишине на двоих — ещё более трескучей, чем наедине с самой собой. Личности не были выпущены сразу, как двадцать три зверя, сорванных с цепи. Всё опасно затихло после случая с Хэдвигом, найденной — и исчезнувшей на следующей же день сумкой после шума стиральной машинки. Её оставили, чтобы погремушкой однажды вернуть к себе. Она не сомневалась — день придет, и она увидит другие глаза на знакомом лице. Так и произошло, за полчаса до полночи, она осталась с наполовину опустошенной тарелкой, а Генрих застеснялся и осмелел. «Saintlike behavior». Кэйси предполагала, что он положит руку поверх её. Дрожь прошила её. Узлом пальцев, отстраненного от его ладони кулака, Кэйси уняла её, отводя взгляд, соврав, что ужин был вкусным. Он оцепенел больше неё после комплимента, и они замерли за столом, как надувным кругом, затянутым в водоворот. Они не держались за его края, спасительно прибиваясь своими спинами к стульям. Их всё равно тянуло следом. Не спасало. И всё. Фотография Кевина-Генриха измялась за последующие вечера больше, чем за подаренную Кевином вечную жизнь этому огрызку прошлого. Смех кристаллами сыпался с него, молодого, семнадцатилетнего, как и она. Впереди у него — пустота. Как и у неё. Стоило задуматься, не его ли реинкаранация Кэйси, по всем отклоненным правилам воплотившаяся перед ним ещё при жизни. Её полное уничтожение тоже недалеко — когда он начал осыпаться, подламывая остов логики, веры и самоощущения? Наверняка это началось в детстве, но кто мешает Кэйси отпраздновать совершеннолетие выходом из самой себя, яростным просветлением, после которого буддийские монахи левитируют в позе по-турецки, а она разобьется об кухонный пол? В дни, когда Деннис молчалив (октябрь его торжественной тишиной и приоткрылся), ей не таким уж далеким кажется свой висок от скола у двери, что возрождает тошноту и подозрение. Она не забыла чирлидершу с пятном кетчупа, красным настолько, насколько бывают белки глаз Иэна, когда из пыльного чулана подсознания он полезет на свет. Да, это странно, что личности не кинулись на неё. Они шли на неё постепенно, не целой ордой, подступающей к городским воротам. Открывались как магазинные ящички, страшно-страшно глядя через дыры железных дверц. Безысходность растворялась, превращая её в чуткого, ко всему прислушивающегося охотника. Что ж, если Зверя хочешь убить — присмотрись. У Иэна лопаются сосуды на глазах, потому что он смотрит много научных передач. Оруэлл щурится слепым кротом, если не подашь ему очки с толстым стеклом — не те, что у Денниса, она нашла их в углу гардероба, чудом не задавленные. Барри, какой-то уставший, словно не спавший два дня подряд, говорит ей, что у Деймона Албарна² есть свой стиль, а Джанфранко Ферре³ перевернул мир моды. Он механически, как карандашную линию ластиком — стереть, убирает её черную прядь со лба. «Прости, милая. Они должны лежать по-другому». Оруэлл подсовывает ей книгу, авторством Френсиса Паркмана⁴. «Орегонскую тропу», что идет под подушку, она представляет наброском побега. «Открытие великого Запада» заставляет уже усомниться, потому что её север — это дверь, а юг, восток и запад — три остальные пустые стены, и открытия не предвидится. Правда, на западе есть зазубрины, и они сообщают о чем-то важном. Хэдвиг однажды заметил, после того, как она украла у него пластиковый кастет (этого он уже не заметил). Кэйси рассказала ему о прериях — и о том, что она хотела бы их нарисовать. После притащенных цветных карандашей и украденных листков A4, которые отобрала Патриция, как у непослушных детей, синим пластиковым кастетом Кэйси монументально вывела у себя на стене, в углу: два дня. Два дня он только приносил ей еду и воду, а от жестяного ведра пахло. Они даже не встречались за столом. Так не сходят с ума, так возвращаются в Антарктиду. Настольный кухонный календарь пропал, и передвижение заколдованного квадрата по цифрам, метафоры её жизни, исчезло вместе с ним. Когда она вернулась, она не была уверена в том, сколько времени на самом деле прошло. Может, год — задумчивые морщины на лице Патриции уплотнились. Осоловелый, затупившийся, как ненаточенный нож, разум Кэйси утопил эту деталь. Та растеклась среди бордовой потрепанной шали Патриции, плисированной длинной юбки, которая, отглаженная, всё равно морщинисто собиралась у щиколоток. Гладкие белые ноги стояли в туфлях, завораживая Кэйси. Отсюда они походили на женские. — Как ты себя чувствуешь, дорогая? «Психотерапевт из вас так себе». У корней волос было мучительно грязно. Серая кофта освежающе (смешно!) липла к груди после ночи, проведенной в поту. — Нормально. Если «нормально» — смять цветочную простыню, всю в синюшных гелиотропах. Каждый темный день, в затхлом воздухе кондиционера, набор постельного белья, обещающий где-то там — кислород, солнце и далекий морской виток, напоминал ей о дурном вкусе Патриции. Какая оскаливающаяся насмешка, какая глупость окружать её цветами, плавающими в вазах, ползущими по плиткам, осыпающимся на одеялах. Живое закупорить в неживое, подрезанный зеленый стебель невольно сопоставлять с её отлежавшимся на старом матрасе позвонком. А кошмар был прост. Пот банально засох на впадинке у самого копчика: Хэллоуин, высмотренная зажженная тыква в доме напротив и Деннис за её спиной — почему-то во снах он всегда должен быть за её спиной. Так надо видеть мучителей — затылком, чтобы содрогаться. А Патриция перед ней в «нога-на-ногу», смотрит утомленно, ничем не отличаясь от завешанного окна. Так же непроницаема. Должна ли она хотя бы попросить новой одежды? Может ли? На этих штанах уже зацепки. С новым сарафанным платьем, от которого не по-летнему проберет комнатный холод, она вспомнит о Джейд. Такое точно не могла носить Мэри Рейнольдс. Печатью в разуме, от всех странно отделено на экране компьютера: «1_Барри; 2_Джейд; 3_Оруэлл» И время преломляется. Прошлое и будущее сливаются в одно в таком дребезжащем, неустойчивом настоящем. Она собирается засушить, обратить в безобразную каждую деталь, но всё же — помнить. Память — единственное, что у неё остается на руках. Иначе она может забыть, кто такая Кэйси Кук, делая инсулиновый укол Джейд. Та появляется на мгновение, совсем ослабевшая, но взгляд её насмешливо следует по платью. Снова цветочному. Какая ирония. Она больше не знает, какой сегодня день. Не представляет себе «завтра». Реальность — растянувшаяся патока, и она залезла с головой в эту липкую банку. Зато так проще представить себя Кевином. Каждый день у него тоже — стеклянный. Она ищет осколки, где отражается он. Кэйси до сих пор ясно не видит ни его прошлого, ни будущего (они в этом даже не параллельные, что не пересекутся), но она узнает кое-что — Генрих рассказывает ей про семью его одноклассника. Так преподносит её он, без длинных коридорных предисловий и заворотов в столовую. Он как-то смущенно говорит о том, что в семье одноклассника ждали девочку. Она и родилась, в июльское угасание, в теплый день, к липам нельзя было и прикоснуться — сразу рука маралась в смоле. Родилась. Мертворожденной. Никто в их семье не находил себе места после этого случая. Отец погиб спустя неделю, во время крушения поезда, по роковой случайности. Это был бы просто печальный рассказ не к столу, сбивающий аппетит, поведанный Кэйси в ответ на её историю об однокласснице, утонувшей в озере Сентенниал на летних каникулах, пока её папа удил рыбу, а мама выкладывала сэндвичи с ветчиной и овощами из контейнеров. Но, сидя в комнате Кевина в один из тех редких долгих моментов, она находит выцветевшие ползунки для годовалой малышки, под ними — стопку платьев, кофточек и штанов, из которых все дети вырастают слишком быстро. Или некоторые — не дорастают никогда. Перед ночью, в которой черная воронка развернулась пропастью яркого кошмара, она слышала за стеной детский лепет, так часто изображаемый взрослыми, старающийся подражать. Нерожденную девочку тоже как-то звали — непригодившееся никому имя осталось в складках памяти пылью. «Полли совсем нас не слушается», — Хэдвиг говорил словами взрослых. И имя было то же самое, что и в истории Генриха (он замешкался, заикаясь на «п-п», и спустя вечность засвистевшего чайника она поняла). Все дороги сходились в одну. Память. Всё, что они имели, из чего они состояли — хрусталь воспоминаний. Она начинала осознавать, кем был Кевин. Чем. Представить себя бы, разлагающейся на личности, спасенной водоворотом чужих придуманных жизней. Было бы легче, стань она кем-то другим? Дяде Джону — противостоящая племянница, в школе — не аутсайдер с проблемами в поведении, в заточении — кто угодно, кроме Кэйси Кук, слишком хорошо помнящей прошлое. Это было бы спасением. Но она знает себя от и до, не может отринуть страх. Даже в те моменты, когда настоящее неподъемной будничностью сваливается на неё, Патриция раскладывает ложки с вилками в кухонном выдвижном столе или Деннис чистит зубы после бифштекса, и свои руки перестают быть своими, а разум накрапывает спасительным «это не я, не я, не я, не со мной», на следующее утро она всё равно просыпается девушкой, которая несчастна, напугана и загнана в одну клетку со зверем. Понять бы теперь, кто она. Добыча или что-то вроде аперитива — там, в людном, не вывернутом наизнанку мире. Ведь: форма чирлидерши, оторванный листик блокнота с карандашным на нем «К.», необъяснимая царапина, уже затянувшаяся на щеке Денниса, он — нарочно или случайно? — поставил там новую косую линию от бритвы. Кэйси и другого не понимает — как выпущенные на волю личности не лезут по стенам, не добиваются свободы большей, оставляя их и её на привязи. Она думает о годе, когда, помилованная, она не видела Кевина, лишь вспоминала его, словно зовя (но не звала), словно желая глядеть в эти слепые голубые глаза, пустые до дна океанного (никогда). Сколько девушек лежало перед ним на пути к ней? Сколькими он мог полакомиться, бросая их выпотрошенными в узких столкновениях проспектов? И почему она не — она обрывает себя на этой мысли каждый раз, протыкается его неслучившимся касанием. С Деннисом они всегда — неслучившиеся. Она оскорбленно отстраняется от него, сглатывая свою догадку о том, что раньше Барри, Джейд и Оруэлл были теми, кто управлял сознанием большую часть времени и участвовал в социализации. Не спрашивает у него, как им (Деннису, Патриции и Хэдвигу) удалось настолько раздавить их стержни, подчинить себе. С остальными было проще — Кэйси видела их, мелькающих, как огоньки, пока Кевин программным сбоем выдавал ещё одну из своих историй. Иэн, например, был единственный, кто не верил в диссоциативное расстройство личности. Фелида грызла ногти. Ракель был тем хулиганом, что запросто изготовит коктейль Молотова, но вряд ли понесется в митингующих рядах зачинателем. Б.Т. поклонялся иллюминатам. Бернис оказался немым. Кэт искала бигуди и разочарованно ощупывала лысую голову. Они всплывали редко, но она уже могла судить о том, что они не были ни белыми, ни черными в этих четких границах. Другое дело — Барри, что однажды опаздывал на самые престижные пробы в своей жизни и по пути спас котенка. В целом это отняло у него полчаса, и эти полчаса подрубили его начинавшуюся карьеру. Хэдвигу эта геройская черта в Барри нравилась. Хотя он и не плакал, говоря, что Люк котенка вскоре придушил (случайно или нет — никто до сих пор не знал). Теперь, может, Деннис и Патриция не хотели повторять ошибок своих предшественников. Они недолго выпускали их на волю — а те, омраченные ужасом, перепуганные, не строили долгих планов и говорили с Кэйси о совершенно отвлеченных вещах, возвышая спокойствие над внутренней истерикой. Попытка самоубийства Кевина их тоже сподвигла. Каждый отделял себя от другого, но у всех было понимание — если погибнет Кевин, погибнут все. Иэн неприязненно морщился, вспоминая тот день. Тогда тоже была горячая ванна, пар вместо дыхания, руки — наэлектризованные струны над водой. Разве не ирония — насколько они переплетены? И всё же с Деннисом ей переплетенной быть не хочется. Он возвращается поздно, смотрит на неё — грознее того дня, когда октябрьский холод лопнул, и Кэйси слышала молнию за их домом. Ей приходится соотносить себя с ним, иначе не выжить. Через силу — присмыкаться к этому таящему всё на свете телу. Его разговоры с Патрицией она не слышит, движутся лишь его губы в шепоте или бегают глаза. О, стоило ли от него так далеко убегать, чтобы теперь — споткнуться? Она не знает, что происходит между ними. Да и не хотела бы знать. Этот бы месяц тоже — представить кошмаром. Месяц, не веря, уже прошел, и Кэйси узнала это от проболтавшегося Хэдвига. Но кошмар почему-то — не он. Всё так вязко и просто, низведено до привычки. Никто себе не представит, что жить с психопатом можно, встречаясь по расписанию за ужином. И звери впадают в спячку. Право ужина обычно остается за Деннисом, и Кэйси рассмеялась бы, как это по-супружески, но в горло не лезет и смех. Что там говорить о еде. Молчать — о легкой улыбке, которую она сглотнет точно, не показав ему. Сначала — залижут раны. Он не тронет её, не взглянет снова, почему-то — посадит напротив. Каждый раз. Обманчиво успокоятся. За столом они не говорят. Она чинно опустит взгляд к тарелке, в перерывах между стуком вилок поднимая глаза, угадывая, что в нем изменилось на этот раз. Спешно заклеенная трещина на дужке очков — и она вздрогнет. Звон упавшей вилки, эхом растекшийся по тарелке. «Кошелек или жизнь!» В их отрепетированную жизнь с треском и грохотом врываются дети, стучат в двери (а двери сейчас — словно повсюду), смеются весело, и невесело подскакивает Деннис со своего места, так, что Кэйси по инерции поднимается следом и остается одна. Сердце с непривычки кувыркается под ребрами, мечется-мечется, мечется у Кэйси и в голове, она свободна и одна, лети во все окна, прорывайся во все двери, если успеешь — а она дрожит, бежит почему-то к ножам, вываливается фотография Кевина из кармана. Она хватается за рукоятку, утешая себя прикосновением к лезвию. Он так быстр. Черт. Жизнь-жизнь, лучше бы жизнь, лучше бы этим несносным детям выполнить свое обещание и отомстить за всех них. Деннис что-то буркнул с порога детям, она слышала. И позволила ножу выпасть, себе — опуститься на стул, так, чтобы он не заметил, как из хвоста выбилась и полетела прядь стрелой на её белую кожу. Ещё одно — телефонный звонок раздается по всему дому, и они в бешенстве замирают оба. Кэйси кладет руки на колени, поддается плечами вперед. Деннис нерешительно замирает у своей комнаты, откуда и идет нестерпимая мелодия стационарного телефона, напоминающая всё старое и отжившее: магнитофоны с кассетами Army of Lovers в своей шумной сердцевине, DVD-диски напрокат с чередой «Американских пирогов» на любой вкус. Он не берет, конечно. Дожидается, пока затихнет. Кэйси прибивается к стулу. Вот и всё. Хуже, когда он подходит к проему, тоже невидимо-встрепанный, старающийся не замечать и её отлетевшей пуговицы у горла, хочет что-то сказать, хотя бы и про этот несносный волос, про её молчаливый вечерний взгляд, что она так взлюбила примерять — и открывает рот, чтобы, отвернувшись, сгнать напасть. Сказать уже ровнее, громче: — Иди к себе в комнату. «A lifetime I prayed». Она поднимается, задраны рукава большой для неё рубашки, и ещё сомневается в чем-то — видно по её дрогнувшим бровям. Так странно. Кэйси решилась — и без ножа. — Я хочу сегодня остаться в твоей комнате. Хэллоуинский звон уже не уходит, причудливо заполняя их головы и сердца. Деннису тоже снятся кошмары. Один из таких происходит прямо сейчас, переливаясь решительностью в её умных и пугливых карих глазах. «I'm crucified». Так что вы делаете, когда мир останавливается?