Охотничья лихорадка

Она не бежала, а выдохлась. Легкие потопились водой выпитого за минуту до холодного стакана. Почему в момент высочайшего напряжения, в этот пробегающий по грудному вдоху ток, так удивительно четко, как предрассветное осеннее утро, на первый план идет физическое — не это разумное, высчитанное, не галопом спешащий страх? Она же должна испугаться. А она — живет. В живот ядовито стекает «передумала». Не отвертишься. Распята вся, как есть. Руками уже не прикроешься, подбородок как-то интуитивно выдвинешь вперед, голову задерешь — вот, стрелы не хватает, нож утерян, есть удар другой. Смотри. Я сама могу застигнуть тебя врасплох. А почти и не страшно — только щекотно. Кэйси улыбается, сбивая мотив. Деннис не поверит. — Что? Деннис в проходе себя не находит — мнется с шага на шаг, рука его вновь предупреждающе сжимается. Неужели решил напугать? Теперь и не получится. Не выйдет. Она знала, на что шла, расстояние между ними — не канатное, не на высоте с прожитый месяц, а одна не слушающаяся нить. — Почему ты?.. Он выдает свою растерянность, приближаясь к ней. Ищет ответов, стучащих, как её далекое сердце, им же запрятанное в чулан, упакованное с телом, бросающим ему вызов. В который раз. Он не верит её искренности. Ещё — злостно перевозбужден, хэллоуинские дети его напугали. В эту кошмарную ночь неправдобно всё, начиная от выражения её лица и заканчивая гаснущим оранжевым светом в стекле, за шторой. — Я устала. Так просто. Ей не ведать и не прочувствовать, до какого предела накален он, храня её в их маленьком доме, уязвимом, у всех на виду. Он дергался от почтальонов. Долго смотрел на коллег в школе, при совещании в зале. Продавщицы супермаркетов немного устало ему улыбались, узнавая, удалось ли сегодня припарковаться в любимом месте. Они деланно-безразлично отбивали прокладки. Есть бытовые, известные вещи, которые превращаются в сакральный элемент, когда у тебя есть девушка — да, она у тебя есть, нетронутая и ломаная, как загнанная лань, спрятанная не в яме с ветками, но подвернувшая ногу на бетоне при побеге. И ему по-обыкновенному страшно, даже от невинных ореховых батончиков, что падают в шуршащий пакет следом, чтобы дома, на её размягченных зубах прорваться шоколадом. Он представляет, как может быть пойман, когда её рука сминает обертку, и как бы ему не было жаль этих цепляющихся пальцев за косяк, усталого, вытоптанного борьбой взгляда — он закроет за ней дверь. Потому что так надо. Так почему он должен не согласиться со своей предосторожностью сейчас? В этих карих, черных глазах — в самые тихие дни, что-то изменилось? Разве ему не кажется, что она заводит его, как крольчонка, в маленькую нору, где притаились волки. Волки, волки — он видел их на её теле, глубокие сиреневые шрамы, из-за которых он боялся прикоснуться к ней. Они практически съели её там, в лесу. И у волков бывали человеческие руки. Есть моменты в жизни, что отпечатываются в вас, что лезут из вас, когда вы просто остаетесь покинуты в повседневности и миритесь с ножами на кухне. (с сигаретами в пачке — их дядя время от времени курил в гостиной, а Кэйси касалась ожогов, застарелых и сморщенных, как окурок) (с невыброшенной стопкой детских вещей, погнутыми вешалками из шкафа, который хлопает как гром перед апокалипсисом — это мама, не мама Кэйси, выходит на свет) Патриция убеждала его подчинить её себе. — Знаешь, чего боятся девушки с такими глазами? А в глазах у неё — он, скол их кухни, комната не смеха, а ужаса, где зеркала внушают видеть кошмар. Может, она этого не покажет, но от неё тянет страхом. Деннис его хорошо чует. Страх — его пища. Они словно ходят кругами по невытоптанной земле, Кэйси пытается уличить момент, когда он повернется спиной, Денниса тянет схватиться зубами за её голень и протащить к себе в логово. Они стараются быть собой. Толку? Наружу звериное бьет. Показывает клыки. Каждый хотел бы одурить другого. — Пойдем. Спальня ещё никогда не оказывалась на его пути так скоро, и ему не приходилось вынужденно замереть на пороге, пропуская её вперед. Страх. Да. Он тоже его почувствовал, когда она вошла внутрь и оглянулась. Здесь её запах, разговоры с другими личностями, она освоилась, воспарила, гуляя к запечатанному окну. Она оглядывается и смотрит пронзительно. Деннису хочется выставить её за дверь тут же, и он сдерживается. В квадратной маленькой комнате роли охотника и жертвы перетасовываются. Нет у него больше никакого капкана. Заточение не сломило её. Год ожидания его прихода не добил. Она лелеет призрачные шансы. Ему бы стоило отрезвить её. Может, она представляет нож, погружающийся в шею, безмятежный сон, который обратится в вечность. Неужели она смогла бы? Впрочем, была пуля в школьный серый день, преследование и отмщение. Думала ли она о том, что всё могло бы сложиться по-другому, не будь они так убийственно тягучи друг с другом? И сейчас — кружат через кровать, затаились, надо решать: первому напасть или самому спрятаться. Под ту же кровать, к любимым монстрам. Всё меньше походит на предложение уснуть. Не полежать рядом, разрывая одиночество, а пойти на заклание. Кэйси — очевидная жертва с впалым шрамированным животом, длинноногая, отстраненная, присаживающаяся на левый край, горбит спину. Она не дрожит. Он воображает прошлое, смешанное, перекликающееся с настоящим, её голые плечи через громовую синтетику кофты, родинку на груди — ему страшно. Ему противно от самого себя. О, жалость… Патриция бы сморщила нос. В тот раз он надолго её отстранил, расчертил им границы белым мелом — к моим демонам не подходи. А где же её нога в сползшем носке теперь? Волнующе топорщит простыню. Она хочет быть непринужденной, легкой, быстрой и лопающейся, как волчья ягода, что он, блуждая по лесу, мог бы сорвать хэдвиговой рукой. Затаился яд, воронкой мутит воду в зрачке. Они у неё расширяются — здесь полутьма. Деннис осекается — и стремится вспомнить, зачем привел её сюда, эту угрозу, ночной паралич. Хэллоуинский воздух немного дурманит, путает, это правда. Ужасы сами крадутся. Но Деннис вырос из возраста, когда боятся теней. Кэйси на стене — тень с электризованными кончиками волос. Он банально, по-учительски подумал, после кнута четырех молчаливых стен нужен пряник обманчивого сближения. Стоило поразить её тем, что он согласился. А она не пронзилась, не попросилась обратно. Сидит, замерла, и глаза у неё только пытливые, не прекращают движения. Не в первый раз здесь. С ним — впервые после танца. У Кэйси в уме пульсирует «ноль». Обратный отсчет. Каждый ждал нападения. Прыжка. Не раздеваясь, она легла, одеяло не доходило и до коленей, руки она положила под голову. Он не интересовал Кэйси, её взгляд падал куда-то в уголок, искал за пределами стен. Охота никогда не должна заканчиваться резко. Поэтому Деннис — присел с другой стороны, снял очки, вены выступившие на лбу прикрыл подушечками пальцев. Сдавил. Оборвать бы так все мысли. Они прекратили смотреть друг на друга. Высоковольтное напряжение — от позвонков, торчащих наружу, за одеждой, натянутой, как тетива, кожей. Кэйси не шелохнулась, и на миг Деннис неохотно представил, что было, когда Хэдвиг пробрался к ней в комнату, в подвале. Он слышал о поцелуе, за которое над Хэдвигом насмехалась Мэри. Её губы должны быть как наждачная бумага. Как зараза — воздушно-капельным путем. Он смотрел на тела, но он же знал, сколько в них грязи, в этих слизистых, во вскрытых язвочках, оттопыренных губах, трущихся голеней. Она бесполезно согревалась на кровати. Они были бы похожи на старую супружескую пару, если бы не дышали так сумрачно, так тяжело. Больше для них не осталось ласок. Хорошо только смотреть. Он обернулся не полностью, окидывая холмы и ямы её сжатой фигуры. С какой силой вопьются её отгрызенные ногти в собственную ладонь? — Я знаю, ты убил Крис. Деннис выдохнул. Вот открытие. Ему пришлось отвернуться. Эти слова отдавали непотребством. Они были неподходящими. Он дернулся, выдывая нетерпеливость. — Откуда? — Видела форму, — тут же ответила она, захлебываясь. В спальне стояли лишь голоса. Если не оборачиваться, можно подумать — диалог ведется с призраком. Про записку с «К.» она умолчала. Последняя улика всё свела к одному делу, заставившему вздрогнуть. — Но я её не убивал. От Кэйси послышался нервный смешок. Она почти не держалась. Лежала на кровати, не на отлогом склоне, и чувствовала, что сейчас свалится в пропасть. Бывает. Предвидится такое. — Я не собираюсь отделять тебя от Зверя. Это всё равно ты, Деннис. Кевин, — шепотом, с мольбой не услышать. Она впервые назвала его по имени. У него расходились швы. Он лопался, прятал дрожь в кулаках. Чего она добивается, господи? Здесь пахнет кровью. Этого он и боялся, и предполагал. — Если я спрошу зачем, ты же не ответишь, верно? Он понял. Это она сегодня играет в охотника. А какова выдержка, хладнокровие — сталь в позвоночнике. Ну же. Она собирается его раскусить. Сделать себя избранной, его — на поводок. Он едва не зол, позволяя ей заполнять это пространство собой, развертываться их ужасам. — Думаю, ты достаточно отдохнула, — он поднялся с кровати, снова надел очки. — Вытрись и уходи. Сеанс окончен, Кэйси. Врезаться, не проникая глубоко. Сладчайший девиз. Кэйси он знаком, по пуле в нем. Так ли уже безгрешна? Чиста? Она и марается, как он. Деннис никогда не любил грязь, но к этой — невольно присматривается. Кэйси смыкает подбородок, ладонью его хватает, держит, ждет, дрожа. Такое ли уж ей дело до Крис — они знакомы всего сентябрь, а за октябрь последний прожитый месяц на воле лишь слегка обострился. Она бы спросила про себя. Она и пытается выяснить, проникнуть в него. Деннис ей не позволит. Зачем — эта вся её гребанная жизнь. Вот и ищи ответ, будучи ослепленной. Она поднимается, опускает руки, сдаваясь. До победного не падает к его ногам застеленный слезами взгляд, стойко держится. Они как-то быстро высыхают. Так и не прорвались. Кэйси на него и нападет. Этого не угадаешь по её позе, от слов подберешься к стене. — И я знаю про Полли. Он оглушен. — Полли, которая умерла в июле. Можно было догадаться, что однажды — всплывет со дна, не так же скоро, где хватаешься за голову, теряешься, выпрыгивает из их сознания разом свет, сгущается тьма. Что же наделала. Отчего она так смотрит. Ему надо держаться. Ради всех. И он не стоит на ногах. — Она — сестра Кевина. Так? Мама с полубезумным взглядом, потерявшая всю свою молодость, её губы лишь кричат-кричат. Она не затыкается. Они идут на американский футбол, летит над мертвой травой кожаный мяч, «Wilson» так привлекательно блестит на солнце, как самая обыкновенная жизнь, как глоток содовой в полдень, лишь бы не её ломающая рука — о, её суставы железны. Она могла бы сносить трибуны. А очищает могилу Полли и отца после осенних набежавших листьев, начинающегося перегноя в почве. Он не собирается спрашивать, откуда она это знает. Расхлябанные личности что-то выдали. А он так давно не был настолько спокоен. Он обрел свою колыбель. Лишился её — вновь. Был свет, устойчивое сознание, не дребезжало оно, землетрясение закончилось для них резким покоем. После него — ставить в общий стаканчик упавшие зубные щетки, приходить в себя, убираться в доме, заваленном хламом. Кэйси была для них спустя столько времени найденным маячком. Она склеивала их жизни, держала в своих руках. Единственная, кто пытался понять, не выставить против него ружья. Доктор Флетчер, запавшие губы подчеркнуты давленной малиной — так выражался Барри, Деннис даже улыбался. Для неё они были подопытным кроликом, в котором — вот сюрприз, ещё крольчата, как на шоколадную пасху для ребенка. Она бы тоже его выставила против них, если бы понадобилось. Поэтому он не сожалел. Гляньте — у Кэйси приподнялись ресницы, а его триггер спущен, и если они не катятся оба к черту, то близко к нему. Психологическим кубарем. Он не выдержит, к чему она испытывает его? — Тебе стоит остановиться. Стать бы спокойным, недвижимым, сдержать в себе шторм. Поздно показывать, что не задет. Так оно и бывает — прячешь, мажешь шрамы (знаешь, Кэйси), в один непрекрасный день — обнаженным загоняют в клетку (тебе это знакомо), и даже если есть все пули, то они холостые. Или тот, кто напротив, пуленепробиваем. Кэйси хрупка, как пересушенный ветрами тростник, но когда она грязные руки запускает по локоть в его, в их с Кевином прошлое, в ней слышится лязг стали. Подвал осязаемо выстраивается вокруг них. Он не уверен, что продолжает преследовать он. — Почему? Она взмахивает руками, делает шаг, в ней звенит вызов. Будь на её шее веревочная петля, она попросила бы туже. Всё меньше он видит в ней от той девушки, которую гнал в западню. Нет, у этой — блеск черноты на краю, рвущийся корпус тела, плечи, готовые пригнуться. Кэйси, если что, затаится. Выстрелит. Кэйси должна сломиться, отчаяние за порогом ждало, взращивалось им в комнатной температуре. Она не похожа на сдавшуюся. Вырывается вперед — ждет ответов, которых не получит. Завидное упорство. Он не делает и шага. Какая банальность — идти к ней сейчас навстречу, пугать своей силой. На ловца и зверь бежит, — так она себе представляет их в замершей спальне, уже расставила сети. Но она перепутала. Звериное есть и в ней.

***

Когда Крис впервые увидела Денниса, она сжала свои руки, коленями толкнулась под партой — столь сильное желание скрутило её органы в дугу, и она, оказавшись выжатой, владела собой не более чем в последние дни августа. Раны ныли. Её трясло ещё с сентябрьского утра. Эвелин утешала её объятием. Она любила согреваться её теплом, таким обыкновенным, усталым, успокаивалась всяким бредом вроде «всё будет хорошо», «надо жить дальше». Эвелин была защитницей, у которой сочувствие перерабатывалось во внутренний патетический восторг, ощущение нужности в роли носового платка скрашивало жизнь и пробуждало гордость. Крис была загадочной жертвой, и внимание с нежностью она выпрашивала через порезы. Они были хорошей припадочной парой, обе это понимали. Увещевания в том, что они лучшие подруги, перемежались с дикими ссорами насчет мелочей, с ревностью, хотя ни одна из них не имела права друг на друга. До начала октября Крис встречалась с Джоэлом, его шантажировала самоубийством, с ним же могла обращаться грубее, чем с мешающейся кожурой банана на тротуаре. А шаг Крис был тверд. Была в ней и стойкость. Она могла быть несчастной, кидаться из угла в угол, вспышки агрессии и бессилия гасить болью. Там и обнаруживался парадокс. Вроде как — она у всех на виду, истекает кровью, но нужны смелость и сила, чтобы с каждым разом глубже калечить себя. Во время такого она входила в раж. Позже, опустошенной, отыскивала себя на полу, узнавая приятную беспомощность. Это было лучше оргазма. Она возносилась над собой, слабой, она имела власть. Вытирая слезы, натягивая рукава длиннее, Крис выходила из ванной и не собиралась метать гневные взгляды на родителей. Поиск и разбор проблем вообще её утомлял. Всё как у всех, чего там интересного — детство с ростками фобий, первая пощечина мамы, луна-парк с папой, ужасный загородный лагерь, первый поцелуй в общественном туалете вечером и недокуренная сигарета. Эвелин она рассказывала, как мама её тиранит, как папа с ней соглашается, и маленькую сестру они любят больше. Но по большему счету это имело мало значения. Это был повседневный круг, распределенные роли. Крис ходила в дорогой одежде, которой они закупались в Филадельфии по выходным, кольцо из розового золота не снимала с безымянного пальца, словно уже была замужем, и стабильно раз или два в месяц звонила Эвелин на телефон по пять раз, в одиннадцать-двенадцать пропущенных гудков. Иногда были небольшие перерывы, чтобы обеим удалось обманчиво расслабиться. Этот перерыв затянулся. Был уже ноябрь, у Крис иссохли и не обновлялись шрамы. На самом деле всё, что волновало Крис, заключалось в одном слове. Взрыв. Вот как в комиксах, вспученный огонь, обгорелый злодей, что в следующем выпуске неожиданно вылезет из пепла и повадится мстить. То, от чего у читающего, у смотрящего не останется слова — съестся вдох, и он, заколдованный, будет вынужден листать всё дальше, чтобы узнать… Эмоциональные горки были для Крис смыслом существования. Тот самый момент, когда немеешь. Она не могла жить без встряхивания, ей нравилось ходить по краю. И необязательно краем представлять школьную крышу или что-то покрепче травки, что можно достать у друга Джоэла на вечеринке. Это истерзанно, скучно, никаких перипетий. Совершенно иное — подогреть себе кровь, влюбляясь в учителя математики. Влюбиться — конечно, режет слух. Лучше: очароваться. Ещё лучше: вступить в игру. Она видела его с Кэйси в сентябре. Та выходила из магазина с пачкой сигарет. Они так стремительно скрылись в переулке, она — куда-то торопилась, буквально поволокла его за рукав. С момента пропажи Кэйси тогда прошел месяц. Крис волнующе обернулась на Денниса. Ей нравилось эффектно выжидать, чтобы поразить в нужный момент, она довольствовалась тем, сколько его привычек собрала за время формального общения с ним или, ей казалось, что собрала. — И давно вы гуляете со своими ученицами, которые пропадают навсегда после встреч с вами? Было то самое. Нужное. Взрыв! Он случился в столовой, средь бела дня, хотя глаза Денниса стали в миг не белы. Он почти уронил поднос. Облил её кетчупом. Она была мокрой, только после тренировки, в форме чирлидерши, майка намертво к ней прилипла. Посаженное пятно кетчупа остро ощущалось на животе. Крис не рассмеялась, зато тот раж — он был. Да, был. Интереснее, чем изрезать себя. — А вчера вы долго смотрели на меня. Я заметила, — она произнесла на одном дыхании, не в силах ровно стоять на ногах, перекатываясь в кроссовках. Деннис оглянулся — на миг в нем раскололось, и ей подумалось, что сейчас поднос врежется ей в затылок. Не-кетчупом замараются волосы. Посмотрел он на неё без эмоций. Пока он не зол, но весь его вид говорил о том, что он может и не выдержать. — О чем ты? Расследование продолжалось: по второму кругу недавно допрашивали учителей. Он очень громко вздохнул. По его скуле прошли желваки. — Тебе надо это отстирать. Я был… неловок, — он длинно моргнул и раскрыл потускневшие глаза. — Крис, нельзя налетать на людей с такими глупостями. — Но я видела вас с ней. Я просто вспомнила недавно, — «никогда не забывала», — невысказанно застыло в её глазах, ставших серыми, — всё думала, не приснилось ли мне. Вот увидела вчера вас у того магазина, вы были так же повернуты в профиль. Она вышла с сигаретами. Кэйси. Я помню. Ещё она заметила, как он вздрогнул. — Да, вы правы, я бы переоделась, — воодушевленная тем, как он застыл, какая за ним кроется опасность, она продолжила уверенно, — но мне надо вернуться в раздевалку за спортивной сумкой. Она знала, что он пойдет вместе с ней. Он объяснится. Поняла по лицу. Никогда его Крис таким не видела. Они протиснулись через людей, пахнущих едой. Здесь, в столовой — ничего удивительного. — Это было в начале сентября? Деннис старался вести себя как можно более просто. Его будто и не очень волновала такая мелочь, легко разъяснимая. Он хотел казаться уверенным. Как в алгебре, Крис. В алгебре. Неважно, что изнутри он пылал. Он не помнил ничего подобного. Догадался по кивку Крис, что это был тот самый день, из которого он выцепил лишь Кэйси, раскинутую у стены, незнакомое место, драку с мужчиной и волнующее возвращение. После этого-то и пошел проклятый круг. Завертелось. Горчайшая одержимость — когда она раскрылась в нем, как уродливый цветок? Крис скинула ему вещи в спортивную сумку, не щебетала, замолкла, взгляд её плыл. Однажды маленькой рыбкой он попал в его ладонь. Она подошла к нему первая после того, как один день из его жизни вылетел. Деннис не смог бы предположить раньше, что она носит, баюкает в себе секрет, которым не поделится даже с подругой невзначай, при воскресном просмотре фильмов, под соленый попкорн и колу без пузырей. Чего она добивалась? Чего добивались те девушки, подбежавшие к тебе с задранными футболками, выхватившие твою руку как клешню? Деннис дернул головой. Не вспоминать. Не сейчас. Край её заправленной рубашки вылез из-под джинс. Она вся измята. Крис. Как он предсказуем. Деннис спокойно сказал Крис про дядю Джона. Эти смутные подозрения. На ней разочарованно пробилось понимание. Может, она хотела деталь острее, выхватить тайну. Эвелин с ней уже обсуждала тот странный вечер, когда она видела Кэйси в последний раз. Эвелин и была тем последним человеком. А в сентябре — мало ли что случалось в сентябре, Деннис встретился и переговорил с Кэйси на улице, а она взволновалась, думая о дяде. Крис не узнает, что его там и не было. — Почему вы не расскажете об этом полиции? Ну, про дядю Джона, — её пальцы уходят под ткань. Впихивают. Разве Деннис не чувствует соблазна поступить с Кэйси так же, в желтоглазый день, в ночь, померещившуюся кошмаром? Впихивая её в матрас. Наутро можно унести тело. Она проснется в засохших слезах на щеках — ей приснился ужас. — Я не знаю подробностей, да и не могу о чем-то ясно предполагать. У них были немного сложные отношения. Это не повод для подозрений. Крис отстраненно ему кивает. — Может, Эвелин что-то знает? Она испуганно останаливается. Челка на её лбу забавно легла, зависла над остекленевшим веком. — Если бы знала, сказала бы, — вот теперь — она оправляется. Он сдерживается, чтобы не усмехнуться. — Или ты, Крис? — Что я? Головка на её шее покачивается, беспокойно, по-птичьи. — Ты ничего не скрываешь? Про Кэйси. Судя по тому, как Крис молча отрицает, с какой скоростью опускаются её ресницы — у неё хранится ещё один осколок воспоминаний, промелькнувший момент насилия, зло, мимо которого стоит пройти. Крис видела их в машине, дрожью кольнула чужая хватка. Глупости. На таком не основываются. Из этих фрагментов и состоит преступление жизни. Видение затягивается отвращением. Рана покрывается струпом. Признаков сексуального насилия на Клэр и Марше — нет, хотя все ожидали следов от зубов на плече вместо лямки лифчика, синяков на бедрах. Но кому от этого легче? Может, было бы понятнее, проще. Их нашли полуголыми, в этом тоже прослеживалась своя комбинация. Голые, коньячного цвета ноги Марши, с розовой отделкой трусы размера M, такие не надевают на первое свидание со Зверем, на девичник, где перелезешь в мягкую пижаму — вполне. Застывшие в последней судороге плечи Клэр, начало белого бюстгальтера скрыто спустившимися русалочьими волосами, грязными от пыли в подсобке. Кровь, холодный пол, разворошенное тело, вот и всё. В ноябре к Крис приезжает дальний родственник. В ноябре Деннис впервые ей улыбается. Он вернул ей чистую форму. Сказал — раз испортил, значит, должен помочь. Вышло как раз к тренировкам, перенесенных со стадиона в зал. Их руки соприкоснулись в запястьях, она могла поклясться — он пах чем-то новым. Он не сможет сделать этого с ней.

***

Он верит, что нет. Кэйси стоит перед ним, Деннис думает сбивающимся пунктиром: что-что-что-в-ней-особенного. На её «почему» он мотнул головой. — Я хочу знать. Истерика. Она хотела бы испробовать её, оголить нерв. Он ведь знает, каково — трещать по швам? Каково — сшивать себя заново? Стоит, наверное, пощадить её. — Допустим, — он медленно выдохнул, он держит себя в руках. Не моргнуть ни одним глазом. — И что? Это объясняет то, что я (Зверь) сделал с ними? Ему многого стоит не начать заикаться. И он бы рыдал точно так же, ползал по стенам, но он защитник — помнишь? Он ограждает всех от безумия, сам закованное безумие и есть. Она ничуть не выглядит облегченной. — Ты меня не прогонишь, — голос — крепок, непроницаем, как стена. Он оглядывается. Пробегает ли у него дрожь по спине от того, что за этой стеной столько ночей провела там она? Одна. Нет. Ни вздрагивания при мысли. Деннис смотрит на неё исподлобья, тяжело. Что-то в нем бьется, бьется — да нет, не сердце, ворох какой-то. Ему её жаль. И он рад, что Патриция не умеет пока читать мысли. Ему бесконечно грустно, что личности начали в неё врастать, умещаться в ней, разрывать её сумасшедшими рассказами, многие из которых — перевираемая правда. Он сам к ней привязался. А сейчас — опал, опустился, не может найти прежней злости. Слабость его подкашивает: пусть она знает. Может, она это заслуживает как никто другой. Он не умеет проявлять любви, поступает как заинтересованный зверь — притащил, кинул в самое темное логово, ходит вокруг, не притронется, любуется и одергивается. Деннис воображает, что спас её, но дядя — человек. А он — монстр. Он разучился отделять себя от животных проявлений. Он первый заметил Зверя. Выдумал. Усмехнулась Кэт. Свихнулся, я весь свихнулся. Иэн выкурил третью сигарету за день, Патриция сходила с ума, что на флюрографии в их легких найдут черное пятно. Вы это специально! Оруэлл тогда сорвался на фальцет. Иногда они напоминали стройный оркестр, невидимый глазу, сокрушающий публику волнительным громом скрипок и труб, визжащий в момент кульминации на сцене, а иногда — полный разлад, какофония перед началом концерта. Должна же она понимать, что Полли — не причина. Его мать давно свихнулась, а это помогло ей погрузиться в бездну отчаяния быстрее, растереть всякие границы. В сознании и в разговорах с другими Деннис упоминал её как мать Кевина, но она была его, его. Его болью. Его заботой вытереть плеснувшую кровь изо рта, смиренно склониться под ударами. Это не будет оправданием, ведь папа их любил, обоих — одинаково. Только съехал с рельс. И Деннис всё позабыл, их посиделки вокруг телевизора, родителей, прячущихся за дверьми, откуда доносятся ссоры и стоны, ожидание, бургеры, съеденные со смехом, после. Разве важно, каким было зло, если оно циклично. Он не повторяет его. Совершенствует — ухудшает. Деннис берет Кэйси с собой, ничего с ней сделать не может, просто наблюдает, сидит с ней целый молчаливый ужин, хмыкает на размышления Патриции о ромашках, что подошли бы к её волосам, убранным за ухо. Глядится в её большие, от ланей ей доставшиеся глаза. Он мог бы разорвать её, но — хранит. Сломана — совершенно, как он. Она здесь завянет. Умрет. Её глаза живут надеждой. — Я останусь. Взметается её воля, ему бы пострашиться. Он лишь того и хочет: да, человеческое дальнее тепло, не через стенку, ему не помешает. Её тепло. Стыдно признаться, повестись на неё, а с другой стороны — чем он хуже других? Разве он не достоин? Не достоин. Патриция гладит его руки, говоря, что они смертоносны. Это мерещится ещё одним будущим ножом в спину, ничем хорошим закончиться не может. Она что-то задумала, грудь его стянуло предчувствием. И он подыграет ей. Вопреки — хочется же услышать шум её волос, скользящих по подушке. Деннис пожимает плечами и приглашающе ложится. В одежде — другого ожидать и не стоило. Он не оборачивается на неё, слышит вздох. Когда она опускается рядом, не задевая его, всё буйство внутри него затихает. Ненадолго. Очки — на полке. Рубашку так и не расстегнул, даже слегка. Он напряжен до предела, она не заметит, сама в растерянности и в отчаянии. Вечность тянется в их телах, впервые настолько искряще близких. Такая внезапная тревога накрывает его — кровать провалится, нагрянет полиция, мир провалится в бездну, всё переменится за миг, если он не… Если магически крутится в его голове волчком. Счет не спасает. Его охватывает огромный страх, придавливает своим весом. Он не знает, откуда тот выполз, не может его и прогнать — вдруг та змея ядовита и, наступив ногой, он выпустит её клыки у себя на икре, в последней предсмертной воле. Он хватает Кэйси за предплечье, впиваясь пальцами. Если ты не схватишь её, всё пойдет вверх дном. Волчок впервые останавливается. Стук — упавшей игрушки с полки или пропущенного сердца удар.

***

Или капля воды, что набухла с крана и сорвалась вниз. Вентель закрутили. Наступила благостная тишь, пыльный день мерцал солнцем в комнате. Личным, обмасленным солнцем. Кофе без сахара уже остыл. Чашка проехалась по столу. Крис наблюдала со стороны за двоюродным дядей. Сегодня она прогуляла школу. — Глупости, — она фыркнула из-за взгляда дяди. Он часто давал понять без слов. Она пыталась смотреть сейчас так, как учила её Эвелин. Глубже. В суть вещей. Дэвид отложил газету. Сделал глоток холодного кофе. — Ты смешно прихлюпываешь, — но ей нравилось скользить по поверхности. Вот и всё. — Так ты прогуляла школу из-за мальчика? Привычка натягивать рукава до запястий и выше осталась. Она закусила губу. — Можно сказать и так. — А не боялась ты, — он задумчиво опустил голову, и Крис с сожалением увидела, как он постарел, — я хочу сказать, не боялась ли… из-за пропажи Кэйси Кук? Что вы об этом думаете? — Совсем нет, — рукав сполз ниже первой царапины. Дэвид сузил глаза, присматриваясь. — Ты понимаешь, — она мотнула головой к солнцу, купаясь в его лучах, сверкая слезшим лаком на ногтях, — с ней просто что-то не так. Мы не думаем, что по городу орудует маньяк. Она с самого начала была странной. — Вот как. Хмыкнул он тоже смешно — для Крис, но на этот раз она не улыбнулась. Почему-то ощущение было такое, что она сейчас вместо него хлебнула холодного кофе. Хороший, полностью свободный день, ничего не предвещающий, молодой, а ей — не по себе. Это кусается. Она тревожно подумала о Деннисе. Посмотрела в окно. Отсюда — куча маленьких домов с их прищуренными матовыми окнами. Ничего там не было, успокаивала себя Крис. Ничего. Кажется, она заражалась от Эвелин этой глупой паникой. — Дядь, расскажи, как там, в Филадельфии? Она решила разъехаться по столу, головой на локоть. Быть непринужденнее, топить в себе лед. Крис начнет самый обыкновенный разговор. Она вернет приземленность происходящего. Не это воспарение пылинок, среди которых померещилась — и нежность, и рука, складывающаяся из точек… Влюбленные, наверное, в такие часы лежат в постели. Теряют часы. Крис по гороскопу читала: сегодня какой-то особенный день.