Охотничья лихорадка

Это — последнее видение охотничьей лихорадки, самое желанное, оно о том, как лось ковыляет в реку, как его бурое брюхо нависает над гладью, отражается в ней. Зверь — на мушке. Такой сильный, безмятежно идущий вперёд. Ждущий выстрела. Дядя Джон смотрел не на туловище, что залилось бы кровью — и вороны бы гаркнули лишь однажды. Он смотрел на рога, завороженный видением. Его утомленный ум, его голод вырисовывал ему долгожданное, несуществующее. Деннис смотрит в её глаза, ищет там не-мертвенный отблеск. Кэйси изучает его живот под рубашкой, как он содрогается при дыхании. Ранение в живот — одно из самых смертельных. Или мучительных. — Охотничья лихорадка. У дяди Джона были галлюцинации. Папа немного смеётся над Джоном, говоря это. Поддразнивает. Воспоминания съеживаются, меркнут, слова разбиваются под стуком вилок и ножей. — Ты будешь так делать, когда получишь охотничью лицензию? — Нет, сэр. Кэйси смотрит на отца как на полубога в такие моменты. Она мечтает быть как он. Дядя Джон старательно пережевывает стейк. Позже он напомнит Кэйси о стакане молока и подцепит из ее тарелки клецки. Деннис в ее руках. Доставшийся. — Ноги и руки замерзают первыми… Кончики пальцев отмирают у него на плечах. Она боится обмануться. Она боится — в целом. Но страх — это хорошо, так? Он дает право на сражение, он застилает глаза; доходя до паники, подгоняет прикосновения. Они сходятся. Точно по его телу. Будь её ноги сейчас оголены, она бы обожгла его лодыжки, но остается только — дыхание на щеке. Деннис не борется против неё, дергается — всего лишь, словно может отстоять право на её холодность и бездействие, на его силу. Не наоборот. Она — не обмякает в руках, когда он сильно сожмет. Кэйси не сдается. И это его раздражает. Он тоже мнит себя охотником. А впрочем, разве так не всегда? Зверь может полакомиться тобой. Или ты полакомишься зверем. Оба — жертвы, если оступятся. Медведь помнет ребра каждому, кто даст осечку. Человек растащит животное на шкуру и мясо, если случится так, что сила и ловкость, данные по природе, растают под пулями. Неизвестность — она идет до конца. Можно быть бесконечно близко, рот в рот друг другу дышать без надобности искусственого дыхания и не понимать. С Денниса уходит рубашка, Кэйси не помнит — как. Окутывает одно и то же помутнение разума. Его оголенный живот содрогается больше, чем под одеждой. Он напуган, и это приободряет её. Кэйси с его плеча переходит на бок. Он у него — раскален. Оттого так неловко передвигать ступнями, согреваться, чтобы не лишиться ног, будто она на лютом морозе. Его шрамы. Кэйси никого не касалась так. Это — не по-настоящему, не так, как её учили в детстве. Она должна с собой совладать, найти правильный путь. Всё уже менее очевидно. Не отдалиться. Предел в его глазах. Она переступает край. Сердце бьется, это — физически верно, пульс и не может рухнуть в погоне, иначе близко истощение. Всё так, как заложено, и пусть она дрожит, разум её предельно устойчив. Она откладывает омерзительное ощущение в ряд других: поцелуй в этот раз глубок. Так мог делать Джон, растягивая ей уголки губ, и она немела. Он обшаривал по рту воровато, украв всё то, что могло стать у неё первым, но Деннис — будто изучает. Кэйси подталкивается к нему, чтобы врезаться. Грудью — в его. Безвкусны зубы убийцы. Она рассудительно задается математической задачей — сколько нужно выпить стаканов воды, смывая со всех щелочек кровь? Ей так противно. Он перехватывает её — она собирается отстраниться, дать себе вдоха. Деннис не позволяет. Он налетает на неё, как смерч, он закручивает её. Кэйси так и не знает, кто в чью ловушку попал. Она бьется до последнего. Сама за него зацепится — отлетит. Слабы следы ногтей. Это — не сопротивление, просто метки. Чтобы не заплутать, надо видеть: здесь был. Ещё существуешь. В ней бурлит не отчаяние, иное совсем пробивается — это то, на что она пошла сама, но одновременно она чувствует себя на заклании. Не всегда выходишь живым из передряги, верно? Иногда — полуживым. Она отлично помнит раны на дяде Джоне и папе. Эти раны были напоминанием о силе. О том, что ты выжил. Она, не желая, мокро его целует за ухо, лишь в окончании этого длинного странного нападения улавливая облегчение. С Деннисом — всё немного не так. Она не может сказать, что видела об этом мечты. Но шли на неё видения. Они вдруг наконец-то — разбитые. У них и не должно быть чистой возвышенной любви, она узнает в этом завершение обряда, всё обязано смущать, выводить из себя, быть животным. Пахнуть. Другим человеком. Она ожидала услышать разденься, с гордостью разломанной последовать ему — с усмешкой подчиниться. Обнаженность кусается. Это — быть уязвимым, прикрываться. Наложить на себя руки — в прямом смысле этого слова, как-то закусить нижнюю губу, стукаясь коленями. Холод. Стыд. Стыд, он больше всего, пробивает на пелену слез в глазах. Он кем-то привит. Кэйси хотела бы его забыть, он непреодолим. Ей надо бы отвернуться. Это то, кто я есть. Иногда Кэйси ощущается так, как если бы она прыгала всю ночь через огонь. Привлекать её к себе всё труднее, удерживать вместе с собой. Похоже на пропасть. Не взлетишь. Скатишься. Перегнивающая листва под ногами, которую сбиваешь при беге — как давно она не бежала вот так. За кем-то — не от кого-то. Боль из самого нутра. Птицы лаят — нет, правда лаят с этого неприветливого зимнего утра, больше похожего на позднюю застывшую осень. Они жуткие, в них вселились духи. Ляпается по ботинкам грязь. Она свободна. Деннис кладет голову на её плечо, отпускает, и она сочувственно вздрагивает. Чужеродно. Пусто. Страшно. Но ты — дикий и свободный. Она замолкает, глядя в стену. Кэйси ожидает того же самого унижения, и оно не наступает. Есть таинственное, вскрытое гнойником наружу — пот в его яремной впадинке, скатывающаяся ладонь. Она обнаруживает себя не разрушенной. Ей — печально, немного пугающе. Но это… всё? Наступает примирение со своим телом, потихоньку возвращающимся ей — без явных новых следов. Быть чистой при таком — конечно, смешно. Но он кладет свою руку поверх её. Это — самое обескураживающее. Она прячет то чувство, что сама хотела бы обладать кем-то ещё. Она обладала. В нем — есть подтверждение, дрожащий нерв. Кэйси сжимает руку в кулак. Они, он и она, изучают себя как-то по новому — взглядом того, кто напротив. Что-то ищут — потерянное. После такого вспыхивает слабость. Кэйси опустошена. Равнодушна. Она собирает себя по частицам. Она желает закрыться и не дает себе этого сделать, обходясь ладонями по ослабевшим плечам. Придерживая себя, чтобы не упасть. Он касался её — здесь же, в щекотном месте ниже сгиба локтя. Каково это? Кэйси хочет помыть волосы, свисающие отдельными прядями ото лба. Она чистила зубы мятной зубной пастой с утра, освежающей рот до того, что дерет, но сейчас в ней осталось лишь напоминание о сладости, гнилостной у корня языка. Трупный. Ей правда было любопытно, почему трупный запах веет чем-то сладким. Её начинает потряхивать. Она собирается найти его. Осознание — крошка, стеклярус от переработанной памяти. По мраку ищешь на ощупь — вот как она могла описать. Кэйси справделиво считала, что у неё заторможенные реакции. Но именно это её и спасало. Некое отупение чувств, серая мораль, чищенная после шелухи предрассудков, чужих, не её. Она пошла на это сама. Гадкая победа — она и есть. Она всё гадала, как это могло бы быть. Окончательно упасть и не разбиться. Ощущалось как — грязно, спешно, но утешающе. Они теперь теплые. Совершенно. В живости своей вялые. Где на него ещё наткнуться, как не в лесу? В их естественной среде обитания. Она останавливается, будто врезается во что-то, но впереди лишь воздушные порталы, отделяющие давно оставленный мир от нового. Он стоит там и ждет, смутно дыша. Он гордо поднимает голову. Он и она. Зверь и Охотник. Кэйси представляет себе лаванду, которую Патриция рассыпала у неё в комнате. В мини-подвале.

It's good to see you, I must go, I know I look a fright Anyway, my eyes are not accustomed to this light And my shoes are not accustomed to this hard concrete So, I must go back to my room and make my day complete

Она поднимается, пошатываясь, и медленно одевается. Кэйси знает, что он смотрит, она позволяет ему смотреть. Под затылком сосредоточено предчувствие — он за ней не последует. Поэтому сначала она идет в свою комнату, держит их прежний ритм. — Тебе бы лучше молчать. Она говорит совсем беззлобно на выходе, видя, что в нем плещется невысказанное. Она не привыкла быть такой резкой, осторожность в ней плавится, и Кэйси примиряюще добавляет: — Ничего, ничего. Ничего — отзвук всего, что происходило между ними.

***

Кэйси завидовала Эвелин. Она же была идеальной. Как и Клэр, и Марша, и Крис. Наверное, отвечала на уроках Денниса исправно, даже горевала и хоронила Кэйси мысленно, корила себя за несделанное. Она, должно быть, очень помогла в бессмысленном расследовании. Эвелин Купер была последней, кто видел Кэйси, и она, со своим голубым беспокойным взглядом, была той же последней надеждой. Нитью, по которой возвращался в отчаянии, бесконечно анализируя, что было сделано не так. Всё в ней было нормально, всё кричало о том, что и Кэйси способна с ней вровень встать. Притвориться одной из многочисленных девочек, озабоченных ровно настолько, насколько им положено. Кэйси испытывала настоящие угрызения совести, подводя Эвелин на эшафот. Это было… когда Кэйси ушла. Не сбежала, а ушла. Череда ещё одних лишенных смысла действий. Пожалуй, то было чисто из разряда физики. Кэйси совершала всё по инерции. Деннис легонько оттолкнул её, после того, как руки её безвольно легли около тазовых косточек. Застыли раскрытыми ладонями, а взгляд курился под потолком. Кэйси дышала очень быстро — потом так тихо, сводя себя к угасанию. Да, она двигалась, одевалась, сжимала ноги. Но начало уже было положено. Его колючая щека, эта упавшая у её уха рука. Ей больно — и это воскрешает её. Она уходила. Незнакомец ворвался в их дом, едва ли знакомый ей откуда-то, когда она, с выдернутым насилу испугом, высунулась из двери, прокралась. Реальное расслаивалось, прошлое и будущее становились месивом настоящего. Теперь она знала, что это был Дэвид Данн. Кэйси ничего с собой не взяла, ничего и не было, кроме пустоты, убаюканной в ней. Она каким-то чутьем лишь решила выкрутить все краны наполную. Затопить дом, где были заколочены двери, окна, она. Смыть за собой всё. Вырваться с начинающей волной туда, где уже растаял весь снег. Она не верила, что идет, дышит, смотрит — и болят глаза от скопленного света. Кэйси шла призраком среди всех, оглядываясь. Эвелин не позвала её — это Кэйси окликнула. Та чуть в обморок не упала. — Это ты? — Эвелин почти визжала на каждом слове, бледная, расшатанная. Неожиданно — Кэйси увидела в себе всю свою силу, обращенную против неё. — Где ты была? — она начала сыпаться. — Что случилось? Пойдем в больницу или ко мне, или… Знаешь, твой дядя… Боже, Кэйси, я просто не верю. Слезы очищающей потерей стекали по её щекам. Кэйси выслушивала её, догадываясь, что та скажет. — Крис умерла, представляешь, — стеклянно повторила Эвелин, как повторяла мноиге дни, не веря в смысл сказанного. — Кто-то убил её. Кто-то убил её. Кэйси даже не дернулась. Впоследствии ей было тягостно за одно — за свою черствость. Ей было жаль, но самым отдаленным образом. Она будто потеряла обоняние, вкус. Эмпатию. Чтобы выжить, приходится подстраиваться под условия. Быть не такой. Что-то случилось за эти месяцы. Взросление или возвращение к детству — инфантильное равнодушие ко всем видам горя, кроме своего. — Ты знаешь, — Кэйси доверительно накрывает её руку своей, — там… он. Её большие глаза сами по себе покрываются хрусталем. За ними не увидишь выпестованную сталь. Она хочет обезопаситься. — Кто, кто? — бедная Эви почти задыхается. — Тот мужчина, который убил Крис и держал меня, — даже не надо всхлипывать, прерывать слова дрожанием голоса, просто сжаться сильнее, — тот мужчина в плаще. Он гонится за мной. — Надо вызвать полицию! — она вскрикивает и закрывает рот рукой. — Кэйси! Как? Как это всё произошло? Не надо, потому что Кэйси якобы растеряна, и они с Эвелин убегают дворами, а все телефоны позабыты. Кэйси предполагала, может, предвидела. Эви кинется их защищать, ей захочется хоть раз в жизни быть по-настоящему храброй. — У меня есть нож-бабочка. Вот и черти в омуте этой девушки. Сидя несколько дней спустя на неудобном стуле, в случайной тихой встрече с Дэвидом, Кэйси не говорят о ножевом ранении Дэвида, причинившим ему не так уж много вреда. Как оказалось. Кевин жив, Дэвид тоже. Кэйси свихнулась — это понятно, врачи так и напишут. Но то было отождествление, в которое невольно окунаешься, живя бок о бок… Единственный шанс его спасти. Импульс. Кэйси раньше такого ни с кем не знала. Да и сейчас, сидя словно вся в паутине, в полном помутнении разума, она не очень понимала, что наделала. Инстинкты. Эвелин — приманка, отвлекающий маневр. Инстинкт отдернуться при дотрагивающемся Дэвиде до плеча. А были просветы. Они начинались. Впервые за долгое-долгое время Кэйси постепенно избавлялась от тумана, в котором погрязла. Как ни странно, она находила смысл своего существования, через темноту и боль, и дикость, и апатию. Путь и не должен быть легким. Страдания. Про Эвелин он ещё не знает, про подсказку от Кэйси — нет. Это всплывет когда-нибудь потом. Эвелин Купер тоже жива. Четвертая неслучившаяся жертва. А может, и двойной ход. Деннис — Зверь в нем был настолько поражен, что больше и не тронул её, Эвелин, на прощание не оставил после себя окончательно выжженную землю. Кэйси смотрела на обои. Вот ещё, важная пометка — Дэвид доверял ей.

Countin' flowers on the wall, that don't bother me at all…

Они оба дернулись, услышав это за стеной. Кэйси откинула руку с головы. Медсестра, что была ещё совсем юной при эксперименте Розенхана, к тому же любила кантри. Это они уже узнали, проведя много времени в филадельфийской больнице с её сносными завтраками. Оба машинально рассмеялись, услышав и Синатру. Но больше — от своих реакций. — Тебе это знакомо? — у него была улыбка, похожая на ухмылку. Утомленная. Он тоже — истерзанный. — Да. Чуть-чуть.

I've been where the eagle flies Rode his wings 'cross autumn skies

Это было уже исключительно в её голове. Да. Обнаженность. То, как он наблюдал за ней, а она сгорала. Его вопрошающие прикосновения — гораздо позже. Дыхание по шее, прокралось за волосы. Толчок. Её по-птичьи уставшее биться сердце. — Ты помнишь про крушение поезда, Eastrail-177, да? Ты была тогда совсем маленькой, Кэйси, но тебе наверняка рассказывали. Она не среагировала никак больше, кроме поднятого взгляда. Он держит её. Поезд в её воображении, раз за разом, со всеми кричащими людьми в агонии. Склизко, душно. Губы Денниса обветрились за их одиночество, неловко тыкаются за ключицу. Сходит с рельс. — Твоя мама была там. Папа тебе говорил, верно? Резкое расстояние между ними. Его спрятанные глаза за очками. Страх в разреженном воздухе ушел точно так же, как постепенно разливался и кислород, иссыхал в их трате дыхания. И он был там. Дэвид Данн. Кларенс Крамб. Отец Кевина. Келли Кук. Мама Кэйси. Одни из многочисленных жертв, отставленных от единственного выжившего. Дэвид, снявший обручальное кольцо, осторожно присматривающийся к молодой девушке рядом с ним. Татуировка под её коротким топом. Она казалась близкой, живой, как никогда раньше. Он неуклюже с ней флиртовал, ненастойчиво, просто стремясь понравиться. Почувствовать хоть в чем-то расслабление после отказа в Нью-Йорке, от предвиденных ему домашних молчаливых сцен, упорного натирания Одри тарелок, одиноких игр Джозефа и его зова к папе при кошмарах. При бессмысленности всего происходящего стремишься найти хотя бы мелочь. А та ускользает из рук. Очаровательная Келли, работавшая спортивным агентом, прервала его, потому что она была замужем. И им в миг стало неловко, тесно друг с другом. — Просто хотел, чтобы ты знала, — оправдывается Дэвид, — она была замечательной. Как потом говорили, отключилась ещё до того, как камни и трава посыпались градом в окно. Я тоже не помню. Я только видел — потом, на снимках. Стало ей легче? Кэйси не знает, применимо ли вообще легче в таких ситуациях, но спокойствие и понимание возвращаются к ней. Он упоминает мистера Стекло, говорит о злодеях и героях — с неверящей, той же ухмылкой, полной боли. Он не спас Крис. Неуязвимость не помогла ему с Одри. Они не обсуждают это дальше, но оба догадываются — следом, после крушения поезда, отправной точки в их развитии, в их травме, родились не только Неуязвимый и Зверь. Порой так случается — самые слабые, безвольные, те, кто не подозревал за собой и шанса, тоже обретают силу. Через те же страдания. Неправильные ходы. Кэйси всегда мыслила одним отчаянием. Она не сдавалась, и ничего не менялось. Она боролась и сразу же отлетала. Ходила вся в шрамах, нелюдимая. Не впадала в депрессию. Депрессией была вся её жизнь и какой уж там Великой — мелкой, наедине с самой собой. Она и не мыслила о свете для себя, дальнейшее представлялось для неё поделенным на куски, огрызки выпуклой темноты. Без средств на учебу в колледже, нелюбимая работа, невозможность вырваться, стать сильнее. Влачить за собой все ужасы пережитого, быть не там, где она должна быть. Оступаться, предавать… Рухнуть. Над Дэвидом ей не нарисовался нимб, и ангельская музыка не повела за собой, на подступы к раю, откуда её обязательно выгонят. Всё не стало проще, лишь запутаннее. Но она почувствовала, как вздохнула, и ей понравилось это ощущение поглощенной жизни. Однажды — это не наступит через месяц, не будет отмечаться праздником, просто словишь себя — хочется идти и дышать. Смысла нет и не предвидится, но можно что-то сделать. Всегда можно. Однажды — этим ожиданием и подпитываешься, всё-таки забрезжит то, что называют чудом. Не стопроцентное спасение, а протянутая рука. Какое-то маленькое облегчение, похожее на экспонат. — Знаете, Дэвид, нам надо будет выпить кофе вместе. В комиксной на углу. Она улыбается — искренне, без вины, хотя знает, что вряд ли у них получится. Зверь сбегает. Охотник настигает его. Ничего не исправить, кроме будущего, и именно им и можно заняться в час перед ранним закатом солнца. Кэйси делает шаг. Нельзя окончательно спастись, но можно попытаться. Деннис сам обнимает её, и это истощенное тело кидается на неё, просит принять. Она безропотно — смыкает ладони на его спине. — Кэйси, а я ведь позволил той лани убежать. Она спаслась. Он чувствуется родным, нерушимым, беспокойным — но конечным пунктом в её беспробудной тоске и побеге. Она же сделала шаг — навстречу. Она не убежала больше. Кэйси вскинула голову, свежий воздух обдал её. Небо над её глазами крутилось, маня за собой, демонстрируя высший предел свободы. Она наконец-то была с этими убегающими облаками сходна. Голубое разлитое небо. Бесконечно. Деннис — Кевин, пойманный сам в её руках. Она обещала папе. Кэйси уткнулась подбородком в его плечо, не опуская взгляда. И она выжила. Она — здесь.