***
Сожаление было атавизмом. Кристин Хоутри не заслуживала крошек сочувствия, кинутых ей из уважения. Она заслуживала самого обыкновенного: жизни. Той маленькой, никчемной, ценной, переливающейся всеми огнями надежд в будущем. У неё не было шанса. Дэвид не хотел открытого противостояния, ФБР, слетевшихся мошкарой. Он собирался всё сделать тихо, в переулке, окрашенном ночью, из сводок затем прочесть про таинственного себя от подвыпивших свидетелей, что да, они кого-то видели, но он по костяку Филадельфии знал — никто всерьез за него не возьмется. Людям нравилось правосудие под капюшоном, скрытое для них, ловко наказывающее. Полицейские для вида порыскают, воскликнут пару раз в вечернем репортаже новостей, и снова переключатся на кражи кошельков, избиения у магазина и дежурства с зевотой. То было в выходные. В понедельник семейство Хоутри собиралось вернуться в круговорот прежних обязанностей, в субботу же, растянутую до воскресенья в снятом номере отеля, они хотели по традиции провести в Филадельфии. Брэндон обещал заглянуть в магазинчик Дэвида и потрепать его сына по голове — был стандартный вопрос, сколько ему уже лет и насколько Джозеф его перерос, он помнил его маленьким синеглазым мальчиком, похожим на проводника в иной мир. Дэвид вытянул обе руки вертикально, улыбаясь одним уголком губ. Вот на столько. Крис не особо расцвела, хотя затею одобрила. Она была задумчивой, Дэвид на этом зацикливаться не стал — его успокоило, что больше она со Зверем, обернувшимся в учителя, не встретится. Он спал крепко, думая об этом на ночь. Было вроде желания расспросить Крис, как так вышло, что она влюбилась в убийцу, но он не стал мутить воду. Дожди улеглись мелкой сыпью. Ему чудилась после сна, пока он ещё не вышел из обволакивающего состояния грез, рыбалка близ Хейвертауна, где он на радость Джозефа показал ему выловленного кета, с лоснящимся бочком, бессмысленно распахнутым ртом. Джозеф даже позабыл о своей отломанной ивовой ветке в траве. Мама им аплодировала и улыбалась. Погода стояла такая же, от которой хочется задернуть все шторы, как при пасмурном тихом апокалипсисе. Их радость, их семья всё озаряла. Он вынырнул из кровати, очнулся — и попал в обыкновенное бытие, пожирающее его до голеней в своей простой жестокости. Крис сбежала поздней ночью. Её мама, не переставая, плакала. Папа тревожно и бездумно мигал глазами, звонил по телефону, нагревал его ухом до короткого замыкания. Дэвид разглядел толстый справочник у них на столе. Полицейские участки, больницы, морги, школа, детский сад, где она в три года потеряла носок с ромашкой, кафе, куда они любили ходить с Эвелин пить латте. Дэвиду сдавленно сообщили. Он понял — больше она не появится. В нем не осталось воздуха, мысли. Потоплен. А тот поезд, пахучая жара, врачи с заинтересованными лицами… МРТ головы… Он вновь выжил. Не был тому рад. Его устраивали несовместимые с жизнью переломы, отсутствие крови. Он и хотел сделать всё быстро. Опоздал. Он и не думал даже, что адский круг настолько ускорился, и смерть окажется впереди него — не он её проведет за руку. Ему пришлось оставить семейство Хоутри в горе, и помчаться-помчаться-помчаться. Мистер Крэйг из школы (не мистер Патерсон) оказался разговорчивым малым, угрюмым он был лишь с виду. Когда Дэвид изъявил желание устроиться на работу вторым охранником, перспектива сменного графика вытащила Крэйга из привычного сонного состояния и множащихся стаканчиков с кофе, и он закивал Дэвиду с настойчивостью. Журнал с подгляденными там именами учителей. Адреса — в перевернутом ребусе. Деннис. Без подсказки в виде учителя математики он бы не справился, ведь уже второй раз проскальзывал его имя. Он должен был слышать его на парковках. В репортаже из зоопарка. Записи доктор Флэтчер вскрыты, пострадавшая Кэйси Кук не хочет распространяться о главном. Но — выветрилось. Преследование давно превратилось у него в охоту с препятствиями: идя по следу зверя, ему приходилось ловить и остальную падаль, увлекавшуюся ночными драками. Он не мог достигнуть их одновременно. В петлявшей Филадельфии натыкался на отстраненную Кэйси, обезумел от едва не пойманного Кевина — и понесся за ними так, как только мог, теряя из виду, настигая, прослеживая. С пропавшей Кэйси Кук всё было не то. Он был уверен, что её почему-то вновь обнаружит живой, если Деннис не умудрится её запрятать. Он решил, сколько странного и магического переплетено в их судьбах, обещая мистеру Крэйгу заглянуть на кофе исключительно из вежливости — он не собирался появляться здесь больше, выудив ту информацию, которая была ему необходима. По пути он представлял себе тело Кристин Хоутри — и живое, исцарапанное Кэйси Кук. С этой девочкой всё было не то. Он предполагал, что должен разорваться от горя, от тоски, а разум его затвердел как крепкий лед. Он ещё не смог бы примириться с тем, что произошло с Крис. Его лихорадочно подгоняла не злость и не желание отмщения — ему нужно было цепляться за смысл своего существования, и это отвлекало. В критических ситуациях его сложно было бы поколебить. Дэвид не терял самообладания. Он был той оставшейся, неразрушенной частицей от всего, что шло под откос. Ему одному необходимо было справляться с хаосом. Он был приучен. Лето тысяча девятьсот девяностого девятого — помнишь? Помнишь, как Одри стояла в вашем призрачном доме, терла обручальное кольцо, любовалась им с вымученной улыбкой… В глазах её стояло: «С ним меня и похоронят, Дэвид».***
Деннис разрушался — от глубины к поверхности. Он искал маячок, тот, что его не покинет. Он готов был вцепиться голыми руками — в неё.Countin' flowers on the wall, that don't bother me at all Playin' solitaire 'til dawn, with a deck of fifty-one
Конечно, одержимость. Зависимость. Как угодно. Обманчивая поимка, удержание в клетке, на поводке. Он не хотел её касаться, просто сохранить, как она есть. То, что осталось бы нетронутым, ценным, непроходимым в его летящем со всех ног настоящем. Беспорядок. Грязь. Мама (для Кевина — мама, для Денниса — Пенелопа) не позволяла ему найти тот якорь. Она лишь терзала его. Время кровоточило страданиями, оно пропитывалось им, всовывая в обыденность ужасы минувшего, делая этот ужас таким же правильным, как наступающая среда. Но она была чистой. Подходящей. Чем-то нерушимым. Он даже думал, что способен отказаться — от заплетающихся юных ног, откидываемых волос, взгляда наискосок, будто бы и не смотрела. От всех этих не познавших дев. Они были инструментом на пути к признанию, к раскинутой перед всеми силе. Они несли за собой послание, ту же хрупкую устойчивость, но всё меньше сил чувствовал Деннис продолжать этот путь — манящий и разрушительный. Как тот, кто всегда оберегал, он начинал понимать, что они свернули не туда и ошиблись в методах, испытав одно мимолетное наслаждение, кошмарное в своей сути. Он бы не тронул Крис, не доверив она ему увиденное, не смотря на него так бездумно, просяще — растерзай. Любовь — это убийство. Деннис всего-навсего оказал ей услугу довести начатое до конца. Снова защитил всех — ценой всех сосредоточенных усилий, найденной заброшки, условленных встреч, оглядок, без единого крика её пойманная слабость. Страдания очищали, придавали ценность личности, и глубоко они проседали в Деннисе — ведь он не переставал от высшей цели быть тем, кто причинял эти страдания. Мечталась ли ему та, другая жизнь? Все они бы смеялись над ней, как над Зверем. Кэйси с ним, в доме. Дальше он представить не мог, и даже эта мелкая жалкая идиллия переворачивала в нем устой. Он — с удовлетворенным комплексом бога. Она — та, кто не уйдет. Он знал, что теперь не заслуживал ни счастья, ни слабого намека на него, что всё в нем перевернуто, и оттого он обязан не отпустить её. Если хочешь силы — разорви чужие тела. Если хочешь покоя — заграбастай его обеими руками. Она — здесь.***
Кэйси насквозь протыкает ощущение — осознание его тела не в координатах «рядом», а в сдвиге к «вплотную».Smokin' cigarettes and watchin' Captain Kangaroo Now don't tell me I've nothin' to do
Она, схватив его ладонями за предплечья, пытается оттиснуть от себя, насколько это возможно. Гравитация не та — он сверху, её волосы разметались по ковру. Возможно, здесь найдут пару локонов. — Прекрати сопротивляться. Какими неправдоподобными кажутся обрывки их разговоров — они до сих пор всплывают на её памяти. Он говорит сейчас, она мыслит прошлым. В нем есть рычание, западня, и она уворачивается в который раз. — Это естественное желание, — она задыхается, выталкивая из себя слова: не так уж и легко, когда его взгляд не смещается ни на на секунду. Кэйси могла бы позорно надеяться, что он резанет по шее, выцветшей розовыми пятнами усилий, но он не сдается. — Тебя держат в заточении — ты хочешь сбежать. Деннис хочет заставить её замолчать, наваливаясь. — Ну, ты же был смотрителем зоопарка, — она сглатывает и перекатывает воздух между ними, обледенелый снаружи, он теплым пулями вырывается изнутри. — Должен понять. Кэйси парализуется от его руки, приникающей к затылку, и извивается, чтобы уйти от телесного ответа. — Я пытаюсь… — он не договаривает, заставляя их замереть в напряжении. Им ни разу не удается взорваться. Другая его рука, сжавшая её бок, вселяет отвращение и жар. Сунься он ладонью ей под спину — и подхватит со всей тяжестью противоборства, понесет, улетит, не ставя точки — или хотя бы многоточия. Бесконечный ряд запятых. Вещи, слова, не вырванные с корнем мгновения, его выставленные вперед плечи, её уходящие тонкие руки, назад. Ей так раньше часто мечталось о том, чтобы реальность замерла. В этом сошедшемся времени, в их непреодолении друг друга — надолго они завязли. Навсегда? — Я пытаюсь не причинить тебе боли. Она ждет, как он добавит «ты вынуждаешь, вынуждаешь меня», стать от него растоптанной, скривиться, стерпеть рой прикосновений, не такого уж мерзкого чувства принадлежности кому-то другому — скорее привычному. Похожему на расплату. А он шепчет. — Не уходи. Он скрипит, к ней склоняясь, губы его нелепо мечут ей под глазом, в кость, этот сползший наверх поцелуй, который она ловит чуть не ресницей. О боги — уловка нежностью, мурлычащие львы. Что дальше? Он подставит голову, дрессированно около неё присядет? И она должна поверить. Проникнуться этим. Да ни за что. Она не хочет замечать его дрожи, наивысшей точки его потери себя, его этого безумного сжатия её в руках, его нашептывания, заколдованного, жалкого. — Останься, останься, останься… Он говорит это пленнице. Так и запишите. Он торгуется с той, у кого изначально не было выбора. Она помнит Кевина. Она знает, почему не ушла тогда. Потому что все они, в конце концов… К черту. Она не в упор локтем мажет по его скуле, убирает от себя. — Ты знаешь, что я вижу? — он повторяет с напором умалишенного. Ей щекотно, она запрокидывает голову. — Тебя. Как ты глядишь, стоя у той стены, или крадешься из ванной. Деннис зависает над ней, хотя она чувствует, что больше не притрагивается. Говорит он с трудом. Лицо его потихоньку пылает. По забывчивости он касается бедра — и отдергивается, словно задел святыню. — Меня это должно тронуть? — хрипло спрашивает она. Он раздумывает минуту-другую. — Нет, — Деннис приподнимается, всё равно какой-то не такой, опустошенный. У неё кружится голова, она устала лежать, скрывая, трястись. Изнемогать. Пусть скажет, что мог бы защитить её. Только — не от себя. Она зря не добавляет этого вслух. — Тебя ничего не ждет там, Кэйси. А ещё она знает, где-то в глубине своего трепещущего, вырывающегося естества, что чертова правда звенит сейчас из него. Рассыпается по мелочам. Она подтягивается на месте, и ей больно, нехорошо, от того, как они сломаны. Одичалые, они обсуждают тот цивилизованный мир, который их не касается, его перспективы, где незнакомцы не крадут девушек с парковки, одну из них — по случайности, в акции: при покупке двух получаешь третью в подарок, где доверяешь людям, где есть свой дом — в ком-то. — И не надо, — она старается бросить это резче, переползая, садясь, прикрываясь чудом не вывихнутым коленом. Где обрывается тяга между охотником и зверем. Она поднимается. Кэйси мысленно наводит прицел. В ней бьется, повторяется это совершенно Деннису несвойственное, умоляющее — она мимикрией расползается вслед за ним по швам. Зачем они оказались обречены? — Ты чиста, — бессмысленно отзывается он эхом, и ей как никогда хочется стать грязной. Возможно, это смертельное прощай.Last night I dressed in tails, pretended I was on the town As long as I can dream it's hard to slow this swinger down So, please don't give a thought to me, I'm really doin' fine You can always find me here and havin' quite a time
В её голове щелкает объятие, их единственное объятие, и покоцанная пластинка с шипением запевает. — Хватит, Кэйси, — та же хватка — в ней не останься, в ней — не отпустит. Но она полагает, мало что имеет смысл. Кэйси почему-то представляет себе Филадельфию, сухую и безжизненную в это время года. Есть некие ритуалы, пройдя которые, осознаешь — назад не вернешься. В нем давится ты мне нужна. Она смотрится в него без сожаления. Она воображает себе — каково, цепляясь к нему руками за спину, губами втыкаться в его шею как поворачивающимся ножом. Кэйси делает это резко — и глубоко. Деннис не шевельнется. Охотники, рассказывал ей папа, шли на многое, и всё для поимки зверя, для этой свернувшейся кровью игры, что не отстирается ни в одной холодной воде. Не забудется. Её это не пугает. Собственное тело давно перестало быть для неё важным, трепетным и невинным. То, что обычно хранят, разложив по полочкам, места для некасаний, запретные мысли. Она помнит стыд перед Деннисом, скорее относящийся к неловкости. Если быть честной, до конца, она со своего детства не знает чувства защищенности. Ещё одно, контрольное, прямо в лоб — заточение, и она окончательно снимается со всех ограничителей. Горьким на вкус становится не терзание, оно банально и имеет конец, а опасность этого, предзнаменование, в котором она варилась меньше, чем в руках дяди Джона и их комнат-пересечений. Дядя Джон оставлял следы, Деннис пугал её ими, бессловесно — и ничего не свершалось. Сейчас она понимает: это сводит с ума больше. Глубже запечатляет раны. Лишает здравомыслия, инстинкта самосохранения. Но ей впервые можно притвориться не жертвой, не добычей. Пусть его кожа холодна, нервная словно — такой гоняется пульс, тикающей бомбой спрятан под шеей. Она перестает ощущать вкус на своих губах, эти движения, эти слова, она онемевшая, язык иссохшим трофеем покоится в углублении рта, она больше не осознает, что говорила раньше; о чем молчала — восстанет в ней ярче. Молниями прорежет осознание, такое же бесполезно отваливающееся. Есть сплетенные тела, электричество физического столкновения. Его неподвижность. Как она должна быть ему знакома — не с этой стороны. Денниса ещё не ловили. Кэйси охотится на него. Прямо сейчас. Ей кажется, это их закономерный трагизм. Поглощать друг друга до конца.Countin' flowers on the wall, that don't bother me at all Playin' solitaire 'til dawn, with a deck of fifty-one Smokin' cigarettes and watchin' Captain Kangaroo Now don't tell me I've nothin' to do
Она останавливается, подбородком съезжая по его бритому затылку вниз. Идеальное место для пули, точное, выверенное. А ей приходится хоронить незаметный поцелуй. Он всё ещё холоден. Кэйси думает о тех жертвах, что притворяются мертвыми — для того, чтобы их не тронули. Это не их случай. Кэйси старается выманить спасение, с безжалостностью бросая себя. Так она оправдывается. Она хочет власти, той беспомощности — впервые не своей. Готова брать её зубами, манить к себе — ладонями сжатыми. Оцарапается, обожжется, может, и падет — имеет ли значение, если она находит его губы после, с непониманием, ужасом открытия. Вот как — ощущать, врываться в другого. В ней это грохочет с удивительной силой, растущей, пожирающей. Она обнаруживает… удовлетворение. Еле бьющуюся страсть. Та ей нова. Ослепнуть — в их разделенной темноте поцелуя, на иссушенных губах бьющимся мотыльком застыть, чтобы раскрыться. После разлепляющейся их кожи, медленного раскрытия словно спящих век — прозреть. Она видит. Чувствует. Это заставляет гореть. Его зрачки расширяются черными дырами напару, поглощают весь прошлый космос мыслей, хлама и сомнений, что одно и то же в конечном счете. Забыть — про горизонт событий. Она исчезла во времени. Его — не осталось в Деннисе, по которому раньше можно было из складки губ вытащить, наступило ли уже семь вечера. Он приникает к ней с ответной жадностью, с чувством вызыва, глубоко запрятанным страхом — Деннис ждет, чтобы последнее резонировало в ней. Если бы новый поцелуй был шепотом, в нем было бы беги. Он хочет ей подсказать, уберечь — не поздно ещё. Он ведь не знает.