Синематик

В водосточной канаве плыли блёстки и использованный презерватив. Такасуги аккуратно переступил их, обходя сидящего на картонке бродягу. Тот спал, привалившись к капоту чужого автомобиля. Протекающее рядом дерьмо его не беспокоило – на дворе был май, но ночи стояли прохладные, а у не успевшей остыть тачки было тепло. Такасуги нашарил четвертак, повертел его в пальцах. Масляный свет фонарей придавал монете неестественный цвет; Такасуги подбросил её вверх. Решка – да, орёл – нет. Выпала решка. Такасуги швырнул монету к ногам бродяги и быстрым шагом пошёл вниз по улице. Донца бокалов синхронно выстукивали знакомый ритм. Такасуги скинул плащ в руки девочек, приземлился на своё место за стойкой. Бармен не глядя толкнул к нему пустой бокал. Кто-то на задних рядах засвистел, на него тут же зашикали. Стук не прекращался ни на секунду, становясь всё несдержаннее. Такасуги закурил; правая кисть машинально делала положенные ей движения. Все ждали её, все приходили только ради неё. Даже он. Наконец, она появилась. Сначала из непроглядного мрака проёма показалось запястье – совсем белая кожа, тяжёлые безвкусные браслеты, потом рука – крепкий бицепс, оголённое плечо, потом – вся Гинко. Блеск на её губах мерцал, переливаясь, грудь над туго затянутым корсетом подрагивала, когда она шагала вперёд. На ней была совсем короткая юбка из розовой кожи, по её низу, как и по верху корсета, шёл обтрёпанный белый пушок. Гинко была похожа на громадного мартовского зайца. Такасуги не мог оторвать взгляд от голой кожи между юбкой и краем чулок. Кто бы смог. Он знаками показал бармену налить ему как обычно, раскрыл портсигар – тот оказался пуст, нашёл в кармане новую пачку, избавив от плёнки, бросил на стойку. Сигареты никак не подкуривались – Такасуги сломал две об дно пепельницы, затем, отвлёкшись на мускулистую спину, сходящиеся и расходящиеся лопатки, забыл отвести огонь от третьей. – Сынок, ты себе так нос подожжёшь, – прохрипел кто-то из завсегдатаев; Такасуги от него отмахнулся. Желание проломить от любого излишнего комментария чью-то голову стулом прошло ещё в третий раз. Не в последнюю очередь потому, что стулья здесь стоили как чёртов антиквариат. Гинко танцевала, не имея никакого стыда. Вертела бёдрами, глубоко прогибалась – лаковая кожа откровенно обрисовывала задницу, – вскидывала вверх руки так, что грудь норовила вывалиться, высоко поднимала колени. Смотреть на это было мучительно; глаза слезились от дыма и – потому что он забывал моргать. Сзади раздавались неглубокие вдохи и стоны, её имя вторили на разный лад. Кто-то скорее всего дрочил – кто-то всегда дрочил, просто не мог сдержаться – это даже не задевало. Такасуги их понимал. Она была так прекрасна – даже в дешёвой одежде, даже с вульгарным макияжем, даже когда от неё воняло копеечной пудрой, смесью пота, алкоголя и дыма. Она была так прекрасна – и так же, как и прекрасна, недоступна. Но, по счастливой случайности, только не для него. Гинко славилась упрямым, капризным характером. Иногда на неё нападала хандра, и она целыми днями валялась на продавленном диване в гримёрке, пожирая сладости, и стиль её танца становился тягучим и плавным, липким, как воздух снаружи. В иные дни она танцевала хаотично и быстро, выпуская злость и агрессию, в какие-то ещё – томно и мягко, нарочито невинно, так сладко, что становилась похожей не на стриптизёршу, а на шлюху. Она бывала разной и никогда не повторялась; бедность нарядов и рабочего места компенсировались тем, как она умела завлечь публику, заставить остаться с собой до конца. Хищная мужская пластика и женственная гибкая нежность, резкие выпады в воздух и медленные переходы, полные кокетства и зова. Она играла на грани между безвкусицей и искусством, между различиями и схожестью полов, между чувственностью и проституцией. Она собирала полные залы. Музыка подходила в концу. Такасуги выждал положенные пару минут – те тянулись, как жвачка – и направился в сторону двери с табличкой “только для персонала”. Когда он вошёл, Гинко стаскивала туфли, небрежно, очень естественно выгнувшись – в этом не было ничего красивого, в такой позе она смотрелась нелепо, но эротики в этом было едва ли не больше, чем в её танцах. Он защёлкнул дверной замок, снял душивший его галстук и, смяв, засунул в карман. Гинко вертела головой, потирая шею ладонью – жест был привычным и очень мужским. Желание захватило его, безумное и несдержанное. Он прикрыл глаза, с трудом удерживая себя на месте. – Через двадцать минут у меня следующий выход, – хрипло сказала Гинко, затягиваясь. Он, прищурившись, смотрел на её пальцы, небрежно охватывающие сигарету, на яркий розовый лак – сквозь его неровные слои просвечивала ногтевая пластина. Он подошёл ближе. Гинко, поддёрнув вверх юбку, села на подлокотник дивана и широко расставила ноги, позволяя ему встать между них. Он дал ей затянуться, а потом мягко отвел запястье в сторону, склоняясь для поцелуя. Блеск на её губах оказался липкой дрянью со стойким химическим вкусом. Не то чтобы он ожидал чего-то другого. Он привык; тяжёлые сладкие духи, бежевая пыль пудры на пиджаке, мягкий пушок щетины на подбородке к утру. Он никогда не мог подумать, что всё сложится так. Гинко затушила сигарету прямо об обивку – на тёмно-синей ткани осталась дыра с выжженными краями – прошлась ладонями по его ногам. Звякнула пряжка. Такасуги выдохнул, когда Гинко лизнула головку. Хотелось ещё. – У нас мало времени, – напомнил он, придерживая её за плечо. Она подняла на него глаза – в них плескалась насмешка – взяла глубже, до горла. Потом отстранилась. – Надеюсь, резинки с собой? – вопрос был сухим, деловым и небрежным. Такасуги провёл костяшками по её груди, скользнул пальцем в ложбинку. – Поворачивайся. Юбка – с неё осыпалась мелкая цветная труха – приклеилась к коже, они никак не могли её приподнять. – Да осторожнее, – прошипела Гинко. Такасуги погладил влажное бедро, натянувшийся край белья. – Почему джоки, а не стринги? – спросил он бездумно; потёр её член сквозь ткань. Гинко ответила неожиданно грубо: – Тебя ебёт? – в этот момент, в ней не было ничего женского – низкий голос, толчки в его ладонь, твёрдая плоть – но он не мог воспринимать иначе. Он ухмыльнулся и покачал головой. – Нет. Но ебать тебя будет удобнее. Гинко сжала зубы, на скулах заиграли желваки; Такасуги коснулся её колена, обтянутого чулком, повёл пальцами выше. Произнёс тихо: – Я бы посмотрел на тебя только в них. Гинко процедила что-то нецензурное сквозь зубы, затем застонала. Оттолкнула его, резко вставая. – Время, время, время, – бормотала она, напоминая самой себе; Такасуги смотрел на неё и не находил ни единой причины быть здесь. Кроме того, что не мог не быть. – Чёрт, – рявкнула она, бросаясь к трюмо. – Потекло всё-таки. Эй, иди сюда, давай по-быстрому. Настроение неожиданно испортилось, но возбуждению это не мешало. – И как ты себе это представляешь? – холодно спросил он, раскатывая презерватив. Гинко схватила ватный тампон, полила его какой-то дрянью, потом упёрлась локтями в столешницу. Они смотрели на друг друга сквозь зеркало, не в силах разойтись, не в силах стать ближе. – Ну, – наконец протянула она расслабленно, – раз ты не хочешь… Невозможно было не хотеть. Такасуги перевёл взгляд в пол, пытаясь остыть, но зацепился им за крохотную дырку на щиколотке. Взгляд заскользил выше – по напрягшимся под чулками икрам к бёдрам, затем – к резинкам под ягодицами, затем – гладкой расселине между ними. Гинко нетерпеливо дёрнула плечом, и это сработало лучше любого триггера. Он упирался лбом в её спину, вбиваясь нетерпеливо и сильно, сжимал пальцами бёдра. Её потряхивало, мотало туда-сюда по столешнице. Дыхание оставляло мутные пятна на зеркале; Такасуги не видел её глаз. – Быстрее, – вдруг прошептала она. Время кончалось. Гинко подала ему салфетку, сама же, не разгибаясь, ловко начала стирать потёки на веках. Такасуги заправил рубашку в штаны, застегнул ремень, потом погладил её по мокрой спине. – О, – оживилась она внезапно, – пока ты здесь, помоги расстегнуть. – Решила шокировать публику? – иронично поинтересовался он. Она отмахнулась. – Надо переодеться. Ну же, чего стоишь? Такасуги молча распустил шнуровку, следом расстегнул крючки. Гинко, успевшая поправить макияж и освежить блеск на губах, наконец встала прямо. – Что ты возишься? – спросила она, безуспешно пытаясь распушить слипшуюся от влаги чёлку. – Любуюсь, – огрызнулся Такасуги, кладя одну руку на край корсета у её груди. – Стой. Они застыли; большим пальцем он чувствовал тепло её кожи. Гинко вдруг положила свою ладонь поверх его, сжала запястье, прежде чем потянуть вниз. Она обнажалась медленно, миллиметр за миллиметром – это казалось не столько возбуждающим, сколько личным. Исцарапанное старое зеркало придавало лицам нездоровый цвет, показывая их такими, какими они были на самом деле. Человеком без прошлого и человеком без будущего. Такасуги крепко обнял её, касаясь пальцами тугого соска, и отнял руки. Никем не удерживаемый корсет упал на пол, на него не обратили внимания.