Синематик

Асфальт плавился от жары, воздух был дрожащим и мутным. Пахло сладостями, печёным мясом и гарью. Такасуги затерялся в толпе костюмов и таких же, как у него, пустых и невыразительных лиц. Злость тлела под кожей, температура воздуха лишь обостряла ощущения. Злиться было не на что и не о чем переживать, но иногда Такасуги приходило в голову, что будь у него выбор, он бы уничтожил этот мир, сжёг дотла, только бы не видеть его каждый день – несовершенным и полным грязи. Но он не был тем, кто мог это сделать. Задумавшись, он чуть не столкнулся с девчонкой, торгующей шариками – та показала ему средний палец и назвала чёртовым наркоманом. Такасуги мрачно улыбнулся, сходя на газон. Девчонка дёрнулась и поспешно отвернулась; это оставило мимолётное ощущение удовлетворения. Он прижался плечом к стволу дерева, ища прохлады – и не нашёл. Откуда-то потянуло водой, химикатами, лёгкой затхлостью; Такасуги сдвинулся, поднырнул под ветку. На площади стоял фонтан с самой идиотской статуей, которую можно было представить – унылая русалка, чуть согнувшись, держала на вытянутых руках полное воды блюдо, из которого поила четверых нагловатых козлят. Такасуги почувствовал, как дёрнулась щека, перевёл взгляд ниже, на струи, вырывавшиеся из центра конструкции. Ещё чуть ниже, на бортике, сидела Гинко. Такасуги на автомате сделал шаг вперёд, тут же, опомнившись, отступил обратно за листья. Ледяной чай в руке от резкого движения выплеснулся за края, пачкая манжет рубашки. Такасуги вылил остатки на землю, смял пустой стакан в кулаке. Он хотел удержать себя – сам не знал от чего; Гинко выглядела так, что перехватывало дыхание. В простом белом платье с голубым узором, растрёпанная и едва накрашенная, с губами, перемазанными в мороженом, она нравилась ему совсем иначе, чем в сценических образах или даже ночами после долгих изнурительных выступлений. Естественность и небрежность открывали дверь в другой мир, в этот мир Такасуги не было хода. Гинко внезапно протянула руку в его сторону, помахав – сама она не отрывала взгляда от шоколадного конуса внизу рожка. Такасуги зашвырнул в мусорку кусок смятого пластика; от фонтана тянуло прохладой, но солнце жарило в спину – он поморщился и повёл плечами. – Привет, – поздоровалась Гинко, глядя на него проницательно и безмятежно. Такасуги на мгновение почувствовал свою неуместность и успел даже разозлиться на себя за неё, но тут Гинко состроила бесконечно жалобное лицо и сказала: – Купи мне мороженого, а. – А луну с неба не достать? – спросил он на автомате. – Ну ты сравнил, – фыркнула Гинко, поболтала ногами в сползающих белых шлёпанцах. – Ну купи! Она выглядела так, словно ей пятнадцать, щурилась от яркого света, улыбалась. К углу губ налипла крошка от вафли; Такасуги поднял руку, будто в замедленной съёмке, и смахнул эту крошку большим пальцем. Он не успел заметить, как улыбка исчезла. Позвоночник продрала дрожь. – С клубникой? Голос совсем охрип, выдавая. Гинко пожала плечами. – Ты же знаешь, – сказала она рассеянно. Прошлась ладонью по глади воды, зачерпнула немного, тут же вылила. Когда он вернулся, Гинко никуда не делась – всё так же сидела и болтала ногами, прицельно брызгая в наглых прожорливых голубей. – Кошмарные птицы, – сообщила она уныло, забирая свой гигантский рожок. Ближайший голубь непонимающе моргнул и с курлыканьем покрутил головой. Такасуги поправил бретельку её платья и, отворачиваясь, буркнул: – Сгоришь. Гинко непонимающе моргнула, уставилась на свою порозовевшую руку, тронула щёку, поморщившись. – А на креме было написано “защищает на 24 часа”, – потом вздохнула и пробормотала, вгрызаясь в мороженое: – Ты чудо. Она выглядела завороженной, влюблённой и совсем неземной – Такасуги был далёк от мысли, что это не из-за мороженого. Он силой заставил себя отвлечься на собственный фруктовый лёд, который, тая, начал течь липким по пальцам. Всё это – момент и их отношения, то, к чему они вели – было таким обыденным, таким идеалом, который одновременно хотелось сохранить навсегда, и в то же время – уничтожить самому, пока этого не сделал кто-то ещё. Такасуги не двигался с места, лизал мороженое, откусывал его по частям, стараясь не задеть зубами деревянную палочку. Гинко ела медленнее и тщательнее, не смотреть на неё было больно почти физически. Такасуги прикладывал все силы – из чистого упрямства, не потому что не хотел надоедать; это почему-то казалось важным. Казалось. Из палаточного приёмника на всю площадь играл ничем не перебиваемый джаз: бессмертный Синатра бессердечно пел о том, что не бледная луна (1) волнует и восхищает его, а лишь близость возлюбленной. Такасуги прикрыл глаза; черта была пройдена, последняя из возможных, – падать дальше, отрицая что-то, не представлялось осуществимым. Он обернулся к Гинко, намереваясь что-то сказать, но она не слушала его – и он молчал. Лишь потом понял – слова были бы лишними. В тот вечер – неделю-другую спустя – в “Камакко” снова было беспокойно – напряжение висело в воздухе, как дешёвые декорации, воняло клеем и мокрым картоном. Нарастало: незаметно, по капле. В зале периодически появлялись люди, не выглядящие ценителями подобных развлечений. Люди носили похожие костюмы и похожие брезгливые маски на лицах, от них несло традиционностью, моралью, высокомерием – они были похожи на всех тех, кого Такасуги каждый день встречал на работе. Они были похожи на его собственную семью; Такасуги ненавидел – их, всё это, такие манеры. В юности мир казался ему тонким и хрупким, узорчатым, как крылья бабочки, лёгким, как касание крохотных лапок. С тех пор в нём не осталось ничего, что могло напомнить о том человеке. Гинко, как оказалось, тоже была не в духе – она казалась неживой, застывшей изнутри. Разговаривать с ней было бесполезно; у Такасуги не было ни желания, ни настроения – он просто хотел убраться подальше оттуда. Он расположился на заваленном барахлом диване, закурил, стараясь не размахивать сигаретой над горой синтетических шмоток. Вопрос, который она задала, раздражённо спинывая в сторону высокие сапоги, застал его врасплох. – Почему ты переспал со мной тогда? Ты ведь... – Я – что? – спросил Такасуги резко. Ему надоели эти игры в вопросы и ответы, он не собирался ничего говорить. – Да ничего, – рявкнула Гинко, разворачиваясь и сдирая с себя узкое платье. – Просто хочу знать, на сколько хватит твоего благородства! Такасуги выронил окурок на пол, по привычке затушил его ботинком. – Моего чего?.. – уточнил он негромко. Ладонь встретилась с лицом; Такасуги потёр ноющие глаза, покачал головой. Было смешно до слёз, но смех застревал в горле при виде злого лица Гинко – сжатые губы, яркие пятна на скулах. – Кто вообще сказал тебе, – поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал ровно, – что я сплю женщинами? Только с женщинами? Что бы я тогда тут забыл? – Это не просто.... – сипло произнесла она. – Не просто вопрос пола. Не каждый бы... – Не каждый бы, но я – да. Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Не оставалось ни веселья, ни раздражения, сопровождавшего его мысли четверть часа назад – только усталость. Гинко положила руку ему на горло, не позволяя обнять, несильно сжала пальцы. – А вот асфиксию мы ещё не пробовали, – согласился Такасуги, провоцируя. Ему нужны были её эмоции, ему хотелось, чтобы её прорвало. Гинко криво улыбнулась, поддерживая шутку, коротко поцеловала в приоткрытые губы. – Сильнее, – сказал он. И получил в ответ: – Я решу сама. Пальцы сжались сильнее, мешая дышать, язык Гинко требовательно скользнул в рот. Такасуги заставил себя стоять на месте – не отвечая, не пытаясь освободиться. Эта передача контроля была неожиданной и так же неожиданно возбуждала; на секунду показалось, что он давно этого желал. Он с трудом вытолкнул из себя первое, что пришло ему в голову: – Тебе никогда не хотелось меня трахнуть? Гинко приподняла бровь, склонила голову к плечу, глядя на него с любопытством; у неё были тёмные глаза, оценивающие и непроницаемые. – Разве женщины трахают? – спросила она с издёвкой. В ушах стоял гул. Он оскалился, передразнивая тон: – Разве страпонов не существует? Шею кольнуло; мысль о том, что завтра из-под воротника рубашки будут выглядывать синяки от её пальцев, завела до предела. Хотелось поддаться этому и расслабиться, но полушутливый бессмысленный разговор спонтанно обретал важность. Такасуги собирался дойти до конца. – Ты?.. – окликнула Гинко. – Да, – сказал Такасуги без тени сомнений. Гинко поцеловала его снова – подчиняюще, жёстко, – и на этот раз он ответил так же. Их страсть столкнулась с их тьмой, всё это завертелось вихрем, разодрало в клочья контроль. Рука Гинко опустилась вниз, Такасуги подхватил её под бёдра, сажая на заскрипевшее трюмо, вжался пахом в пах. Он хватался ладонью за верх зеркала – то шумно шаталось – Гинко упиралась в него затылком, мотала головой, оставляя разводы. Сил едва хватило на то, чтобы расстегнуть брюки и сдёрнуть бельё, соприкоснуться обнажённой влажной кожей. – Ты псих, – простонала Гинко. Такасуги не почувствовал того, что лицо искажается в ухмылке – лишь увидел смазанным отражением сквозь яркие пятна оргазма перед глазами. Дни – более напряжённые, менее напряжённые, те и другие – проходили друг за другом, как мнущиеся нервные клерки в очереди на ланч. Такасуги считал не их, а оставшиеся крупицы своего терпения, подстёгиваемые неясной, нелогичной потребностью. Всё могло измениться, стать окончательно непоправимым и неисправным; он не боялся, это было не в его стиле. Дела в Квартале шли хуже – то тут, то там вспыхивали драки, нередко в ночи раздавались выстрелы, воняло дымом и палёным мясом. Такасуги в один вечер мельком увидел Мадемуазель – лицо у той было свирепым и надменным, – но в самой походке и в привычных жестах он различил грызущую её нервозность. Сам Такасуги слонялся по подворотням с широким призывным оскалом – и от него шарахались, Гинко на все эти шевеления и вовсе не обращала внимания – и к ней никто не цеплялся. Их ничего не тревожило; они словно жили в своём собственном мире, окружённые непроницаемой средой. Эта жизнь больше напоминала пузырь, который не мог не лопнуть. Но никто из них не собирался торопить события. Мысли Такасуги занимали другие вещи: количество блёсток в её ночной лампе, тёмно-розовое кружевное бельё, в котором Гинко казалась сливками, причудливо украшенными клубникой, или старое кино, которое они пачками пересматривали на её дряхлом гремящем ноутбуке. Он закончил один из лучших университетов в стране, она не попала даже в общественный колледж. Это было парадоксом, которому он не находил объяснения, но, имея совершенно разные бэкграунды, детство и воспитание, они любили одни и те же вещи, одни и те же фразы, одни и те же фильмы и даже стихи. – Это потому, – сказала она как-то со свойственной ей проницательностью, – что ты относишься к своей учёбе и всей этой, – он обвела рукой воздух, – обеспеченной жизни не то как к сну, не то как к игре. Костюм приличного человека, Такасуги, тебе не подходит. Твой мир здесь, в Квартале, среди эксгибиционистов, бурлеска и блюющих бомжей. И чем раньше ты смиришься с этим, тем быстрее почувствуешь себя свободным. Тишина казалась громоздкой, будто ей не хватало места маленькой комнате, и она мучительно пыталась не смахнуть вещи с полок и не выпасть в окно. – “На прощание” (2), – вдруг начала Гинко. Голос у неё изменился, став ровнее и глубже, она прикрыла глаза, – “и уже после, сдавая машину назад, вляпываетесь в настоящую жизнь, и как миллионы других, выбираетесь на арену ещё раз”. – Кто это? Гинко приподняла голову и слабо улыбнулась. – Ты найдёшь, – сказала она уверенно. Потёрлась щекой о его плечо, пробормотала уже совсем невнятно: – “Я вижу трёх птиц на телефонном проводе. Одна улетела” (3). Или нет, лучше: “На фоне заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как человек”. Такасуги взъерошил её волосы, пригладил, взъерошил снова. Последняя строка была ему знакома. – “Забытые, без рисунка, стихи на речном берегу, горшки и кондомы” (4), – продолжил он, перескочив и, поддавшись случайному любопытству, спросил: – Ты когда-нибудь принимала? Ладонь её, до того спокойно лежавшая на его животе, сжалась в кулак. Гинко замерла, словно перебирая варианты, потом безо всякого выражения произнесла: – Да. Давно, ещё в детстве, – слова выпадали по одному, будто выдавливаемые через силу. – Когда меня нашли, вся квартира была в крови, и я… больше никто не выжил. Я не знаю, почему, я их даже не помню. Она вдруг перегнулась через него, хватая из раскрытого портсигара сигарету и зажигалку. – До сих пор иногда гадаю, – произнесла она, затягиваясь, – кто… Ей не нужно было продолжать, Такасуги понимал и сам. Его бы тоже мучил ворох тех же вопросов – кто; я или чужой; почему я не с ними, – и он бы не хотел знать ответа. – А ты? – ей скорее всего даже не было интересно. Он помолчал. – Да, сразу после похорон. – Кого ты потерял? – спросила она неслышно. Она подкуривала вторую сигарету от первой, и у неё не дрожали руки – Такасуги почти поразился её самообладанию. – Он был… – заговорил он и осёкся, его пробрала досада. Прошло столько лет, теперь всё это было неважным. – Он был моим другом. Он шёл ко мне и попал под машину. И я не знаю, специально или случайно. – Специально или случайно попал? Такасуги усмехнулся. – Нет. Я не знаю, случайно попал он или его сбили. Гинко, приподнявшись на локте, нахмурилась. – Кому нужно сбивать насмерть... подростка? Это же было до колледжа? – Моя семья никогда не одобряла факта нашего знакомства. Чертовски талантливый сирота, получивший стипендию в частной школе только благодаря своему уму… да, – иронично отозвался Такасуги, – это была неподходящая компания для такого как я. – Что за идиоты, – презрительно бросила Гинко. Такасуги пожал плечами. – Если до этого они его просто терпели, то тогда… Это был выпускной год, и Зура уговаривал меня делать то, что мне нравится, а не то, чего хочет от меня семья. Пальцы Гинко откинули с его глаз отросшую чёлку, вплелись в волосы, мягко поглаживая кожу. – А кем ты хотел быть? – Военным журналистом, – ухмыльнулся он. Старая мечта, внезапно вырвавшись из глубин, захлестнула его; голова закружилась. Впервые за годы он представил, на что была бы похожа его жизнь – постоянные перелёты, никакого комфорта, терпкий вкус опасности, звуки выстрелов и бомбёжек, огонь-огонь-огонь. – Но потом похороны, собственная глупость и кокс выключили меня из реальной жизни для конца семестра, и все посчитали, что просто ушёл в загул и надеюсь откупиться деньгами папаши. Речь лилась, сдержанная и безэмоциональная, и он никак не мог прекратить говорить. – Эй, – позвала Гинко. Её прохладные губы коснулись виска, переместились на лоб. Такасуги открыл глаза, поняв, что не чувствует ничего. Внутри него была стылая, мёртвая пустота. – Не думай об этом, – прошептала Гинко ему в ухо. Она легла обратно, устроив голову у него на плече; простыня сползла вниз, обнажая грудь и бедро. Такасуги провёл пальцем вдоль края, заставляя ткань окончательно спасть. Гинко вздохнула, затем ещё глубже, когда он царапнул ногтями под её грудью. – Ну что ты делаешь? – скороговоркой спросила она, переворачиваясь на спину. Такасуги усмехнулся, прослеживая линию от соска до паха, почти бездумно – ему просто нужно было чем-то занять и тело, и мысли. Гинко смахнула его руку и отсела подальше, блики лампы растеклись по её коже красными всполохами. – Я не забыл своё предложение, – сказал он пару минут спустя. Гинко, завернувшись в простыню и высунув наружу левую ногу, с задумчивым видом водила ладонью от ступни до колена. – А так лень... – зевнула она. – Что такое, не прошла бы в рекламу чулок? Его голосом можно было резать и расчленять. Гинко почесала бровь, помедлив, потом неожиданно спокойно ответила: – Да, не прошла бы. К спине прижалась холодная и скользкая вина, зацепилась за плечи когтями. У него не было никакого права давить или требовать. Он взял сигарету – одну из последних, – провернул её в пальцах. – Прости, – сказал он. Гинко фыркнула, натягивая простыню до подбородка, и встала с кровати. Она ушла в душ так же, как и была – в простыне, на пороге бросив “Сначала я, потом ты”. Такасуги, закрыв глаза, вслушивался в звуки, раздававшиеся в пустой квартире, сопоставляя их с действиями: вот он шорох простыни по паркету, короткая заминка у выключателя и щелчок, скрип разворачиваемого резинового коврика и открываемого крана, шум воды. Чёрт, – подумал он, вставая и натягивая бельё. – Чёрт, чёрт, чёрт. Это было всё равно, что притянуться магнитом, он хотел этому сопротивляться – и не мог. Гинко сидела, поставив на ванну ногу и отчаянно скучала. – Где ты ходишь, – недовольно сказала она, когда он появился на пороге, подхватывая и начиная встряхивать баллончик. – Возьми бритву с полки. Такасуги с трудом отрыл станок под ворохом разноцветных мочалок, приземлился на бортик рядом. Гинко привычными движениями размазывала по ноге пену, в нос лез настойчивый запах парфюмерной свежести. – Только попробуй меня порезать. – За кого ты меня принимаешь? – ласково спросил он. У Гинко дёрнулся глаз, она торопливо отползла назад. – За человека с оскалом психа! Они расхохотались. Гинко, придвигаясь обратно, почти соскользнула с бортика на пол, затем выпрямилась и села ровнее. – Давай, док, вперёд, – тяжело вздохнула она. Такасуги приложил лезвие к коже у щиколотки и медленно повёл им вверх. – Как будто я бы её отрезал, – заметил он с тщательно скрытым недовольством. Гинко, сложив руки на колене и поставив на них подбородок, насмешливо улыбнулась. – Конечно, не отрезал бы. Ты любишь мои ноги. На это ему нечего было возразить. Они вдвоём превращали простое действие в ритуал, не прикладывая никаких усилий: бритва неторопливо скользила по схожему маршруту, тишину нарушал только ровный стук воды, в которой Такасуги раз в полминуты промывал станок. Гинко не шевелилась; она сидела, сомкнув веки, зрачки под ними быстро двигались из стороны в сторону. – Другую, – приказал Такасуги. Ресницы Гинко дрогнули, нога соскользнула внутрь ванны. Зашипела пена; Такасуги, не выдержав, зачерпнул часть ладонью и размазал по лодыжке. Он водил пальцами по щиколотке, гладил под коленом, легко сжимал мышцу, а Гинко всё крепче стискивала зубы. – Недолго осталось, – пообещал он, сбривая первую дорожку; Гинко откинула назад голову, открывая горло, и Такасуги тоже очень захотелось закрыть глаза. – Ты же знаешь, что делать? – спросила она хрипло. Простыня, свалившись в ванну, намокла, икры Гинко блестели от воды. – Я скоро, – сказал он, вставая. Часть ткани ползла следом за ней по полу, оставляя на нём влажный след. Дверь прикрылась неслышно, оставив его наедине с собой и собственным решением; дело было даже не в том, что этот раз был у него первым, или в том, что он всегда и всё брал, зачастую не спрашивая, как было завещано ему традициями семьи. Он словно летел по дороге на 220 км/ч, не видя ничего, кроме дорожного покрытия – и у него не было ни соперников, ни цели, ни конечной точки. Когда он вернулся в комнату, Гинко лежала на постели в широкой белой майке, забросив ноги на стену; Такасуги почувствовал себя так, будто нашёл ту самую конечную точку, а она оказалась стеной: под мягкой тканью угадывались очертания груди и затвердевших сосков, ниже – очертания полувставшего члена. Эта двойственность, эта изменчивость, эта разница внезапно схватили его за горло, выжимая дыхание. Такасуги лёг на постель, почти не помня себя, подполз ближе, упираясь лбом в её грудную клетку. У щеки была мягкая плоть, любимая и привычная; он коротко поцеловал сосок прямо сквозь ткань, втянул его в рот вместе с ней. Гинко выгнулась, гортанно застонав, её рука опустилась на его затылок, поглаживая, и в этом не было ничего – ни призыва, ни страсти, ни желания продолжить. Так можно было гладить испуганного ребёнка или потерявшегося человека, вышедшего к цивилизации через целые годы. Такасуги ощущал, как внутри что-то рвётся – незыблемое и давнее – и соскальзывает с плеч. Он отстранился, зарылся в ком мягкого пледа, пытаясь расслабиться – и безуспешно, мышцы лишь напрягались сильнее. Хотелось встать и уйти, завернуться во что-нибудь и уснуть, хотелось чего угодно, кроме секса, как бы не реагировало проклятое тело, с каждой секундой возбуждавшееся всё сильнее. Послышался шорох, затем в ногу ему упёрлось колено. Загривок обожгло дыханием, ладонь Гинко прижалась к боку, лениво обвела рёбра. В её прикосновениях не было ничего знакомого, словно на её месте был кто-то другой: Такасуги попытался подумать, каким она могла стать мужчиной, но понял лишь, что у того был бы мёртвый взгляд и невыносимый характер, и перестал думать вообще, сосредоточившись на ощущении языка, скользящего по позвоночнику вниз. Ногти царапнули выемку на пояснице, затем копчик; пальцы съехали и втиснулись внутрь. Осторожнее, – собирался сказать он, – резче, – но никак не мог определиться с тем, что есть правда. Губы Гинко коснулись затылка контрольным; Такасуги почувствовал влажный холод между ног и следом тянущий жар. Он свёл лопатки, приподнимаясь, поймал мягкий толчок и вдруг понял. – Дай мне перевернуться, – попросил он хрипло, позволяя ей выйти и вновь войти до конца. – Ты уверен? – сипло спросила она, отстраняясь. Такасуги молча лёг на спину; никакой объективной разницы не было, дело только в ощущениях. Гинко нависла над ним, одной рукой опираясь у головы, вторую спустив между ног – она была сосредоточенна и недовольна. Такасуги приподнял бёдра, насаживаясь, сдавленно охнул, а она успокаивающе погладила его по животу, тронула вялый член. – Ты захочешь, – вдруг пообещала Гинко с какой-то неясной злостью. Темп ускорился, кожа взмокла от пота. Такасуги смотрел на её жёстко поджатые губы, на мотающуюся туда-сюда полувлажную чёлку, на всклокоченные пряди волос и видел призрак того человека, которым она была когда-то и которым могла быть, и ещё больше, ещё сильнее, ещё безнадёжнее влюблялся в того, которым она стала. А потом он кончил, и не знал от чего – то ли от череды простых движений, то ли смеси всего, чувственного и плотского. И это было неважно. Он поднял руку – пальцы подрагивали, картинка перед глазами отчего-то казалась размытой, возможно, во всём был виноват полумрак, – прижал к её щеке. Всё, что было так важно, они могли сказать и про себя.