Синематик

Гинко медленно водила по телу тонким полупрозрачным шарфом. Зал, дыша как единый организм, следил за движениями неотрывно и жадно, не смея лишний раз моргнуть или шевельнуться. Мешал только настойчивый звук вибрации – сначала Такасуги пытался отвлечься, затем, не выдержав, огляделся по сторонам, и лишь после этого запустил руку во внутренний карман пиджака. На висело сообщение о пяти пропущенных вызовах, следом пришло смс – такое пафосное, что могло бы с лёгкостью попасть в любой боевик в качестве описания к фильму. “В полночь в сквере у твоего дома. Пора решить эту ситуацию по-мужски”. Впрочем, чего-то такого он ждал давно. Он набрал в ответ лаконичное “Да без проблем” и снова поднял взгляд на сцену. Гинко, запрокинув голову, затягивала узел шарфа у себя на горле. Через двадцать четыре минуты Такасуги вошёл внутрь её гримёрки, не постучав, и прислонился спиной к косяку. – Что, так быстро не выдержал? – едко поинтересовалась Гинко, обтираясь влажным полотенцем. Волосы её прилипли к шее и лбу, на открытых руках блестели капли пота. – Ничем не могу помочь, дорогуша, у меня ещё полно работы. – Хотел сказать, что сегодня я не смогу остаться, – сообщил он. Гинко бросила на него насмешливый взгляд через плечо, картинно развернулась, перекручивая в руках полотенце. – Расскажешь? – спросила она небрежно. Такасуги улыбнулся и пожал плечами, заставляя себя не сжимать в кулаки засунутые в карманы ладони. – Если всё выгорит, – сказал он уклончиво. Гинко расхохоталась. – То есть не расскажешь, – выдавила она сквозь смех. Быстро перестав, протянула, покосившись из-под ресниц: – Ты сейчас выглядишь таким зага-адочным, как будто готовишься к бою столетия. Этот тон вызывал у него бешенство и одновременно желание – и очень некстати. Такасуги, подумав секунду, решил, что это отличный момент для того, чтобы улизнуть. Но когда он уже почти закрыл за собой дверь, Гинко вдруг свистнула. – Эй, герой, – окликнула она его с грубой нежностью, – не вздумай продуть. – Спасибо за совет, – язвительно бросил Такасуги, не сдержавшись, и хлопнул дверью. Предвкушение плескалось внутри, окутывая разум сладковатой порочной дымкой; лишних мыслей не было. На поверхности болталось лишь единственное, неизменное – после такого напутствия просто нельзя провалиться. Он и не собирался. Они ждали его в двух кварталах от дома. Подъехав, Такасуги некоторое время сидел в машине, изучая представившуюся ему картину: вот старший племянник от скуки пинает мусорку, вот один из дальних третьеразрядных кузенов бросает под ноги окурок – по виду не первый – и со злостью вдавливает его в асфальт. Вот дядя, несмотря на накрапывающий дождь, небрежно сидит на капоте, даже не приподняв воротник лёгкой куртки, вот самый младший из его сыновей позёрски поигрывает раскладным ножом, пока кто-то из братьев поумнее не велит ему перестать и убрать подальше своё дрянное железо. Их связывала кровь – то, что веками казалось нерушимым и важным, но Такасуги никогда не считал, что её достаточно для того, чтобы сделать кого-то действительно близким. В этой семье, полной лицемерия и показных неестественных жестов, он всегда чувствовал себя чужим, но это не беспокоило бы, не желай дорогие родственники столь страстно либо навечно привязать его к себе, либо окончательно уничтожить. Он стукнулся затылком о подголовник и вышел из машины. Его район был совсем не похож на Квартал: сплошь новостройки с собственными парковками, прачечными, супермаркетами и даже гольф-клубом на крыше, но всё равно недостаточно хорош для его семьи. – Не ожидал увидеть здесь тебя, – обратился он к дяде. Шуджи, младший брат его отца, несмотря на чрезмерное честолюбие и комплекс второго сына, обычно вёл себя как человек неглупый и осторожный. Грязная маленькая разборка в ночи, когда положено, трахнув под одеялом скрипящую зубами жену, вырубиться до звонка будильника ровно в 6.32, была в стиле его сыновей, а не в его собственном. – Кто-то же должен тебя остановить, – выплюнул Шуджи. – Ты – позор всей семьи. – Это я уже слышал, – вежливо отозвался Такасуги, нашаривая в кармане кастет. – Если бы мы жили в прежние времена, тебя бы задушили ещё в колыбели, чёртов ублюдок. Как у моего брата могло прорасти такое испорченное семя? – А ещё конкретнее? Кожу колол противный мелкий дождь, в теле, привыкшем к регулярному сексу, гнездилась истома. Последнее, чего он хотел – стоять посреди ночи в сквере, полном глупцов и лицемеров, и слушать нравоучения, которые он и без того знал наизусть. Шуджи осёкся, потеряв мысль. Потом нахмурился и с отвращением бросил: – Да всё в тебе испорчено. Ты живёшь чёрти как, не собираешься жениться и продолжать род, не вылезаешь из притонов Старого Города. Я уже не говорю про тех чудовищ, с которыми ты спишь. Ещё не подхватил ничего, а? Это удивительно. – Ещё удивительнее, – гогоча, добавил его пустоголовый младший сынок, – что этот козёл не подсел обратно на кокс. – Вот, – кивнул дядя. – Он прав. Ты закончишь свои дни в подворотне, Шинске, любому дураку это ясно. – И? Ты единственный дурак, решивший сказать это вслух? – добавил он про себя. – И я не хочу, чтобы это как-то связывали с нашей семьёй, – отрезал Шуджи. Такасуги рассмеялся. – Боюсь, дядя, отец с тобой не согласится. – Ему давно пора понять, что ты из себя представляешь! И если для этого понадобится показать все те отвратительные фото из кошмарных мест, в которых ты бываешь, я это сделаю. Такасуги сделал шаг вперёд, ткнул носком прилипший к асфальту лист какого-то рекламного проспекта. – Скажи проще, – произнёс он с улыбкой, не поднимая глаз. – Ты хочешь довести его до очередного сердечного приступа и занять кресло, в которое давно метишь. – Да как ты?.. – побагровел Шуджи, рядом ахнули. Такасуги перевёл взгляд на лицо старшего из кузенов, но то не выражало ничего, кроме скуки. – ...смею произносить вслух правду, ты хотел сказать? – уточнил он мягко. Желание убить накатывало уютными волнами, похожими на опьянение, но для этого было не время. Такасуги, может, и не любил отца – сложно было бы любить холодильник, лэптоп или систему жизнеобеспечения, – но определённо не желал ему смерти из-за чьих-то глупых карьерных амбиций. Он пожал плечами и позволил надетому на пальцы кастету соскользнуть обратно в карман. – Завтра можешь начинать готовить бумаги. Шуджи моргнул. – Какие к чёрту бумаги? – Увольнение, продажа акций, отказ от конкуренции и места отца, мой парашют, – Такасуги выразительно повертел запястьем: – Много-много подписей. Хорошо, что у меня привычная к работе рука, не правда ли? Шуджи, уловив намёк, состроил брезгливую рожу, где-то на заднем фоне разочарованно вздохнул его младший, до которого наконец дошло, что драка отменяется из-за каких-то глупых переговоров. Такасуги развернулся и открыл дверцу машины; в ушах звенело от желания, чтобы кто-то не удержал слов в глотке, чтобы кого-нибудь сорвало и он мог вбить в них ярость на этого ублюдка. Но все промолчали. Он действительно собирался подписать бумаги – завтра или немногим позже, и дать старику дожить свои годы так, как тому хотелось: сидя целыми днями то на энгаве, то у пруда, разводя сомов и примулы. И всё же Такасуги знал наверняка – через год, через пять, через десять, но время Шуджи придёт. А если он к тому времени успеет бездарно сдохнуть, то одного из его сыновей. Такасуги умел ждать. С утра секретарша Шуджи, пыхтя и вздыхая, принесла ему огромную незакрывающуюся папку бланков, договоров и служебных записок. – Надо же, – доброжелательно сказал Такасуги, – какой твой босс скорострел. Девица, жутко покраснев, пробормотала какие-то извинения, и почти выбежала из его кабинета. Такасуги усмехался ей вслед, но усмешка сошла с лица в тот самый момент, когда дверь встретилась с косяком. За день он прочёл и подписал хорошо если треть; к вечеру у него и в самом деле ломило пальцы, и, кроме того, глаза – спасали только стоящие перед ними картины того, как он сминает бумажки, и засовывает их в глотку Шуджи до тех пор, пока те не начнут лезть у него из ушей. До полуночи все в Квартале жили обычной жизнью: Эдди, страшно фальшивя, распевал со своего балкона We Are the Champions, дирижируя использованным шприцем; где-то между домами, как в плохом фильме ужасов, слышался призрачный детский смех; из-за угла шелестел сиплый голос, обещавший продать почку за косячок; кучка хастлеров неподалёку обсуждала любимую пиццу, жарко споря про колбасу и грибы. Такасуги взбежал по ступенькам “Камакко”, бросив мелкую купюру очередному – или всё тому же – бомжу. Охрана пропустила его без задержек, проводив странным взглядом; перед тем, как закрылась дверь, Такасуги успел заметить, как один из них выуживает из кармана телефон. Он не удивился, когда в зале появилась Кики, порядком поблёкшая за эти недели, и направилась прямиком к нему. – Идёмте, пожалуйста, – бесцветно произнесла она. – Мадемуазель Сайго ждёт вас. Предчувствия молчали, но опыт подсказывал иное; близкое ощущение свободы, появившееся было за плечом вместе с третью поставленных подписей, исчезло, напоследок одарив прохладой. – Зайди, – грубо сказал ему Сайго вместо приветствия. – А ты, Рики, выйди. Такасуги с трудом сдержал ухмылку – надо же, не попал ни разу. – И откуда ты здесь такой взялся, – мрачно спросил Сайго. Можно было придумать три десятка ответов и успеть произнести четверть; Такасуги вздохнул и посмотрел на Сайго с отстранённым интересом. – Ты мне не нравишься, Такасуги. Но я был готов закрыть глаза на всё, потому что не время разбрасываться союзниками, а ты… – Что-то случилось? – вкрадчиво спросил он. Ни звонков, ни смс, ни сообщений в месседжерах. Если бы было бы что-то серьёзное, они бы так не разговаривали. – Да какая тебе разница, – отрезал Сайго. Весь его тон, вся его манера держаться были пропитаны презрением, это было почти смешно. – Я задал вопрос, – напомнил Такасуги, не позволяя себя сбить. – На неё напали вчера! – взорвался Сайго. – Она, чёрт побери, могла бы быть мертва, а где в это время был ты? Дверь распахнулась лениво и словно нехотя; Гинко расположилась у стены, скрестив руки на груди. На левой – от предплечья почти до плеча – чернел широкий синяк. Такасуги стало любопытно. – Обо что ты так? – спросил он. Гинко вяло ему улыбнулась. – Неудачная встреча со стеной. Не страшно, заживёт. А вы продолжайте. – Теперь я задал тебе вопрос, – окликнул Сайго. Его голос подрагивал от бешенства, но Такасуги не мог понять причин. – Я был занят, – сухо сказал он. – Мне казалось, это понятно. – Что могло быть важнее, чем твоя работа?! – Его что? – переспросила Гинко вежливо. Сайго развернулся к ней, взметнув волосами, и рявкнул: – Этот сукин сын должен был приглядывать за тобой и обеспечивать твою безопасность. Надо же, а ведь мы ещё собирались ему платить! Такасуги посмотрел на Сайго с яростью – всё сказанное им было правдой, но то, как она была подана, делало её ложью. Ни одно возражение бы не помогло, и они все это знали. Гинко скользнула по нему взглядом, словно по пустому месту, и отвернулась. – Пошли, – бросила она маячившей в проёме щуплой костлявой девице – пустой вырез той странно висел на плоской мужской груди. – Где-то на полке валялась краска для бодиарта, поможешь зарисовать. А ты, – добавила она, обращаясь уже к Такасуги, – проваливай и не смей больше у меня появляться. Сказка кончилась, оборвавшись на полуслове. Такасуги чувствовал, как в груди разрастается что-то смутно похожее на боль – пока терпимое, но набирающее обороты. – Вы ведь это специально, – произнёс он, улыбнувшись. – Говорят, от тебя одни неприятности, – сказал Сайго равнодушно. – Думал я не знаю про все драки и трупы, которые на тебе висят? И не ради самозащиты, а развлечения. Такой, как ты, ей не нужен. – А, вы ещё и консультант по личной жизни? Сайго нечитаемо посмотрел на него и махнул рукой, веля проваливать. Уже поворачивая ручку с другой стороны, Такасуги различил его глухое: – Я всегда забочусь о своих подопечных. Сообщение упало к нему в телефон через трое долгих суток, в течение которых он даже не мог сделать то, чего требовало его состояние – выпить так, чтобы невозможно было стоять, и позволить боли сожрать себя. Стиль Гинко был, как всегда, безыскусен и лаконичен. “Надо поговорить”, – сообщало превью, внутри не было больше ни слова. “Где?” “Где обычно. Тебя пропустят”. Все эти вечера, ранее плотно забитые стриптизом, перепалками и безудержным сексом на всех пригодных поверхностях, Такасуги провёл так, как не проводил уже много лет. Он пил терпкий вяжущий чай, сидел в кресле у окна, разрываясь между созерцанием луны и чтением очередной остросоциальной прозы, использовавшей слова вместо лески и лезвий. Каждое слово отпечатывалось в памяти, вырезанное в ней, но слои плоти сменялись один за другим, не позволяя запомнить ничего, кроме мимолётного ощущения. На фоне, похрипывая, играли пластинки, и среди песен не было ни одной печальной или даже немного лиричной – все они радостно рассказывали о победах и доблести, о праздных днях, танцах до утра или марширующих гарлемских солдатах (5). У веселья был нездоровый оттенок, но Такасуги любезно позволял ему разлагаться прямо в своей гостиной, портя воздух шлейфом пошлости и дурного вкуса. Гинко оказалась права – на входе его не просто не задержали, но даже не обратили внимания, персонал был привычно услужлив и равнодушен, выпивка – всё так же дрянна и безбожно разбавлена. Ему не составило труда влиться в поток; он выпил ровно то же количество стаканов, что и обычно, выкурил ровно то же количество сигарет и не попытался форсировать события. Он мог бы собой гордиться – но тщательная продуманная игра выкачивала все ресурсы. Дверь её гримёрки не была заперта, внутри всё так же пахло старой одеждой, табаком и дезодорантом, немного – пудрой и парфюмерией. Ничего не изменилось. Гинко думала так же. – Всё будет по-прежнему, – сказала она бесцветно, не дав ему даже переступить порог; у неё были совсем больные глаза. – Ты помнишь договор, он остаётся в силе. Ничего не изменилось – и это было очевидно, но точки отсчёта у них с Гинко оказались совсем разными. Можно было уйти и не вернуться, можно было закрыть дверь или броситься вперёд, напарываясь на лелеемое равнодушие. Такасуги не сделал ничего из этого. – Как скажешь, – ответил он. Ярость Гинко опалила; не произнеся ни слова, она опустила руку к бедру, отщёлкивая резинку чулок. Никаких цветов, никаких соплей, никаких влюблённостей, – всплывали таблички у него в голове, рассыпаясь злорадными фейерверками. К этому ряду он без труда добавил одно: никакой близости.

***

Окно вновь открылось. – Представляешь, – как ни в чём не бывало произнесла она, садясь на подоконник и вытаскивая ноги наружу, – они прекрасно справились сами. Кто-то пустил дымовую завесу, Сайго перерезал горло придурку, который прострелил ему плечо, и забрал у него пистолет. И не вздумай меня ловить. Она спрыгнула, ловко приземляясь рядом. – Давай сюда туфли, – бодро сказала она, протягивая руку. Такасуги молча перевёл взгляд на свои стиснутые на задниках пальцы и позволил им разжаться. Туфли, быстро пролетев положенное расстояние, шлёпнулись на асфальт. – Мудак, – разочарованно протянула Гинко, быстро сбегая по лестнице. Такасуги проводил глазами её голую спину, перечерченную тонкими бретелями топа, и пошёл следом. В голове стыла звенящая пустота. – Ну вот, – сказала вдруг Гинко. – Каблук всё-таки сломался. Придурок. – Переживёшь, – ответил он безжалостно. – Только когда купишь мне новые, – отозвалась она ворчливо, пытаясь удержать равновесие в обуви с разницей в семь сантиметров. Чёрта с два, – подумалось ему. Он спросил: – Что с деньгами? – А что с ними? – уточнила Гинко, хватаясь за его предплечье. Она двигалась со скоростью контуженной черепахи, но всё равно пыталась покачивать бёдрами. Такасуги внезапно стало смешно, и вслед за этим сразу же пришла лёгкость. – Если всё хорошо, ты конечно же решишь оставить их Сайго? Гинко бросила на него короткий взгляд, потом фыркнула, бесцеремонно запрыгивая в кабриолет – Такасуги едва успел отключить сигнализацию. – Нет. Это моё… как оно правильно зовётся?.. выходное пособие. – Многовато для пособия, – заметил Такасуги, закидывая сумки на заднее сидение и заводя машину. И лишь когда они тронулись с места, опомнился: – Стой, что? – Осторожно, – велела Гинко сурово. – Не хватало только переехать какого-нибудь обдолбыша. Такасуги покружил по улицам, убираясь подальше от реки. Ветра не было; воздух, несмотря на позднюю ночь, казался раскалённым. В Квартале было шумно – кипела и бурлила жизнь, кто-то стонал от оргазма, кто-то – от боли, кого-то, перебравшего на вечеринке, выворачивало в мусорный бак. Какой-то ямаец в цветастой гавайской рубашке дрочил на пожарный шест. – Я туда не вернусь, – сказала Гинко. От её слов исходило такое упрямство, будто она ждала, что он кинется переубеждать. Такасуги повернулся: она сидела – мрачная и неестественно прямая, – сбросив бесполезные туфли и поджав под себя ногу. На чулке красовалась дырка размером с кулак – она открывала колено и часть лодыжки, – грудь почти выпадала из дешёвого топа, косметика смазалась, тушь комочками осыпалась на скулы. – Сигареты в бардачке, – ровно произнёс он. – Будем заезжать за твоими вещами? Гинко застыла на секунду, а потом, резко расслабившись, откинула голову назад. – Не сегодня. Желание поцеловать её стало нестерпимым и острым. На перекрёстке он притормозил, пропуская чей-то минивэн – на бледно-голубом боку корявым детским почерком было баллончиком написано “педик”. Они рассмеялись; ладонь Гинко упёрлась в его бедро, сама она придвинулась ближе. Они не успели ничего – даже соприкоснуться губами – потому что сзади бешено засигналили. – Эй, вы там, соситесь в другом месте! – заорала толстая темнокожая шлюха, сидящая на мопеде позади тощего немолодого китайца. Гинко закатила глаза. – Далеко до тебя? – спросила она, отодвигаясь обратно к дверце. – Двадцать минут, – ухмыльнулся Такасуги. – Мы же выдержим? Она ухмыльнулась в ответ – с таким выражением она была похожа на его близнеца, потерянного при рождении. – Уверена, – произнесла Гинко, пробегаясь пальцами от его локтя до запястья, – ты уложишься в десять. Такасуги ненавидел с ней спорить Он нажал на педаль.