You grow like a tree

      По правде говоря, Гон не очень зацикливается на вещах вроде «обдумать заранее». У него никогда не возникает в этом необходимости. Расчёт всегда оставляет место под ошибку, и нет нужды высмеивать это, когда между телом, и духом, и естеством существует безоговорочное согласие. Когда Гону нужен ответ, он просто задаёт вопрос. Если это не работает, то Гон обращается к Киллуа – во многих отношениях, как земля вокруг них, так и Гон обнаруживает себя повернутым к Киллуа.       Гон любит незыблемость в его жизни; возможно, это побочный эффект от ухода его отца. Лес должен быть высоким, его тётя – счастливой, всё – волнительным, а Гон – с Киллуа. Это то, что он говорит своим костям.       Когда им тринадцать, Гон чувствует, как его сердце стынет в груди, распознаёт знакомое чувство боли, и не думает. Он вцепляется пальцами в рукав Киллуа и говорит: «Не уходи».       Когда им четырнадцать, Гон иногда просыпается ночью и следит за беспокойным сном Киллуа. Неважно, как много тренировочной нэн у них есть, – ничто не исцелит мальчишек от брыкания во снах. Простыни меж ними спутались. Их лица слишком близко: кровать уже не такая большая.       Когда им пятнадцать, Гон осознаёт, что любит Киллуа столь всепоглощающе, что даже не может осознать эту любовь. Он и не пытается.       Когда им шестнадцать, они берут лодку до острова и проводят месяц в походах. Никаких охотничьих дел, никаких поисков Джина, и даже ни одной драки, только если она не между ними (и то, это больше борьба, нежели схватка). Гон думает, что он ещё никогда не был столь счастлив и не имел всё, что нужно. Киллуа таскает рыбу, которую они готовят, и краска на его щеках появляется всякий раз, как они играют. Они преследуют друг друга по кругу.       Когда им семнадцать, Гон находит своего отца. Большую часть их встречи он проводит сжимая пальцы Киллуа. Не потому что нервничает, а потому что хочет показать отцу, как всё обстоит: их двое, и здесь больше нет места подо что-то ещё.       Когда им восемнадцать, Гон смотрит на рассерженное выражение лица Киллуа, когда тот стоит, удерживая всю стену от падения на них – и ради чего? Это ведь не то, с чем они не могли бы справиться. Киллуа такой старомодный. Гон думает об этом, смеётся, и целует Киллуа, потому что это вся сущность жизни и здесь нет чего-то неправильного. Это естественно. Это то, что он говорит своим костям. Это то, что поёт в крови. Киллуа роняет стену – всю! – и притягивает румяные щёки Гона к своим, будто поймав их в какую-то западню. Киллуа целуется, будто сражаясь: свирепо, – и мир уже не столько незыблемый, сколько вращающийся.       Когда им девятнадцать...       Гон полагает, что это часть секрета. Но теперь, когда он слушает шелест ветра в листьях, ему нравится опираться на плечо Киллуа. Изменилась лишь одна вещь. Почему-то Гон верит, что так было всегда.