Это все произошло неожиданно, «нежданно-негаданно», как сказал ее отец.
Они сидели за праздничным столом, высоко в ясном небе светило яркое солнце и будто улыбалось Наташке, которая весело смеялась, обнимала друзей, целовала родителей, чувствуя губами теплые щеки каждого. В этот прекрасный день ей исполнялось пятнадцать, и мечты — об окончании школы, учебе в городе, медицинском халате — были рядом, прямо пред мысленным взором; казалось, их можно потрогать и ощутить всей кожей.Натка еще не знала, что ровно через год в четыре часа утра на страну обрушится война, которая унесет несколько десятков миллионов жизней. В тот год Наташка, наверное, последний раз встречала свой день рождения со слезами счастья на глазах.
А потом пришли немцы. Страшный шепот носился по улицам, пробирающее до костей «война» сочилось с уст каждого горьким соком, и все же никакого обращения по радио, ждали. Ровно в полдень все надежды рухнули. Остался только страх. Солдаты на границах несли огромные потери, держали врага и не отступали без приказов, города горели, бомбы летели с неба, гул фашистских самолетов разносился далеко вперед, и Молотов вещает по радио: «… германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах…» Всего этого хватило, чтобы застыть от ужаса и понять, что сейчас есть одна задача — попасть на фронт, и ни о каких праздниках не может быть и речи, так Натка и заявила на вопрос матери, когда накрывать на стол.У мамы не было в мыслях ничего плохого, она понимала, что праздник в первый день войны твоей страны — кощунство, но она хотела подарить дочери хоть немного радости, будто знала, что все это в последний раз — последнее торжество и ее последняя возможность сделать свое чадо счастливее.
Отец ушел на фронт сразу, Натка отправилась следом — к партизанам. Мать ходила с красными, не просыхающими от слез глазами, а заслышав о твердом желании дочери идти защищать страну, задыхалась от рыданий и боли в стонущем сердце. И тогда, посреди ночи, когда весь дом заснул, Наташка собрала вещи — только самое необходимое — и оставила на столе записку, мол, мама, прости, я не могу остаться в стороне. Закрывая за собой дверь и медленно проходя по двору, как бы прощаясь с ним, девчонка утирала беспрестанно лившиеся слезы, как услышала шорох позади. — Натка, ты куда? На фронт? Я с тобой! — голос младшего брата разнесся на всю улицу, а шоколадные заспанные глаза уставились прямо на сестру. В них читалась твердая решимость. — Нет! Степа, нет! — она быстро присела на корточки и тесно прижала к себе братишку. — Ты не можешь, ты нужен маме! Я скоро вернусь, — тихо шептала она ему на ухо. — А вы оставайтесь с ней и ждите. Хорошо? — брат упрямо отрицательно замотал головой. — Мальчик мой! Пойми, тебе нельзя. Тебя не возьмут! Останься с мамой, помогай ей, она не продержится одна! Ты же не хочешь вернуться и узнать, что ее больше нет? — Степа задумчиво глянул на сестру и пробормотал: «Неа». — Тогда будь дома, не убегай, молчи про то, что видел меня сегодня! Никому не говори, куда я ушла! Если спросят — просто исчезла. Нет, лучше — наложила на себя руки! Главное, не выдавай правды! Хорошо? — А ты придешь? Вместе с папой? — дрожащим голосом спросил он. — Я прид-д… — хрип вырвался из груди и не позволил дать обещания, обременяющего и невыполнимого, как казалось Наташке. — Я постараюсь, малыш, постараюсь. Слышал, что дядя сказал по радио? Победа будет за нами. Ты только верь. Она поцеловала его в макушку и, крепко обняв и вдохнув родной запах, отпустила домой, к маме, тихо сопящей и видящей сны в своей постели.Натка не знала, что мать не спала, а глядела на них сквозь щель в оставленной открытой братом двери и зажимала себе рот рукой, чтобы заглушить рыдания, рвущиеся наружу все сильнее с каждым слышимым словом дочери.
Наташка присоединилась к партизанскому отряду и спасала своих товарищей быстрой реакцией и точностью, в один момент становясь хладнокровной и, нажав на курок, попадая точно в цель — немецкого солдата. Так прошло десять месяцев, а потом письмо, написанное знакомым корявым почерком: «Сестра, мать расстреляли, меня успела спрятать у себя Матрена, но пришлось вернуться — ее дом заняли немцы. Отец пропал без вести месяц назад. Приезжай. Я без тебя не справлюсь. Мне страшно,» — разорвало все прежнее на мелкие кусочки. Наташка без раздумья бросилась домой, стараясь добраться как можно скорее. Там ее ждал брат. Один. Жизнь вошла в более-менее — насколько это возможно в военное время — мирную колею. Ребята управлялись по хозяйству, понемногу сносили вещи на продажу или обмен, чтобы добыть еды, пытались жить и не скучать по родителям, их ласке и заботе (это давалось труднее всего. Казалось, лучше просидишь несколько дней голодным, но только бы они были рядом! И сидели, замеряя себе: ‚Вот еще до утра не буду есть, тогда они точно придут! ‘)Теперь все рухнуло. Снова.
Кто мог знать, что тем прекрасным, каких не было уже год, утром (когда Натке со Степкой пришло письмо от отца, написанное две недели назад, где он сообщал, что жив и скоро будет дома), в их поселок еще раз придут фашисты, обрушившись лавиной, сметающей все и всех на своем пути, заливая широкие улицы литрами крови, оставляя позади надрывные крики, в воздухе — запахи гари и пороха, и, просто-напросто, сея смерть. В лесу было спокойно, на деревьях висела плотная пелена безмятежности и накрывала собой всю полянку, на которой, склоняясь к земле, собирал ягоду для ‚праздничного ужина‘ Степка. Он медленно переходил по всей площади, забредал немного дальше в лес, срезал попадавшиеся грибочки, вылезшие после затянувшихся дождей, оглядывался порой, когда непонятная тревога сжимала сердце, и собирал дальше, иногда присаживаясь у деревьев и смотря в ясное-ясное небо. Заслышав выстрелы, сотрясшие всю округу, он бросил собранные ягоды и пулей вылетел из леса. Задыхаясь от страха и дурного предчувствия, не притормаживая ни на секунду, а наоборот набирая скорость, Степка бежал и бежал, пока… пока не увидел, как возле их деревенской достопримечательности — огромного барского дома, что стоял здесь уж более ста лет, за год войны развалившийся и растасканный почти до основания, — выстроилась шеренга из людей, знакомых людей: соседей, товарищей, односельчан, — готовящихся встретить свою смерть. Напротив стояли немцы с пулеметами, довольно улыбаясь и громко повторяя одно-единственное слово на своем языке, которое, можно было легко догадаться, означало не что иное, как ‚расстрел‘.Все крестились. Молитвы слышались дружным хором, что показало Степке — сейчас будет жутко.
Каждый повторял ‚Отче наш‘ за старым дедом, стоящем впереди и как бы прикрывающим собой всех большим деревянным крестом. В слиянии дрожащих голосов людей, чьи дети, да и они сами, полностью отрицали веру в Бога и никогда не читали молитв, чувствовалась такая сила и мощь, что, казалось, еще чуть-чуть и всех фашистов разорвет на куски. А еще в этих голосах четко ощущался страх. К многодетной тетке Мане прижимались, прятались в юбку и наблюдали за притаившимся на другой стороне улицы за собачьей будкой Степкой пережившие первый год войны пять маленьких ребятишек (раньше их было одиннадцать). Детские глаза, в которых выражалось смирение и одновременно ужас, застыли, когда смерть, подойдя ближе, погладила детей по лицу, как бы приветствуя. Степа не стал дожидаться исполнения приговора и, не найдя в толпе сестру, развернулся и пустился к дому, надеясь на лучшее. Позади раздалась пулеметная очередь, крик, и сердце мальчишки сжалось, а из глаз хлынули слезы. Их улица была пуста, родной дом тих, окна плотно закрыты, а дверь распахнута. Степка в нерешительности остановился — что-то здесь было пугающим. Он сглотнул, надавил себе на грудь, будто от этого сердце будет не так неистово колотиться, и перешагнул порог отчего дома. — Нат? Ты здесь? На-ата-а? — Степ? — тихо-тихо раздалось откуда-то снизу, потом что-то загрохотало под столом, доски раздвинулись, поднялись, и из пола выглянула покрытая пылью и кусочками паутины Наташка. — Степка! Ната вылетела из своего убежища к брату, кинулась ему на шею и, повалив на пол, зарыдала. — Малыш мой! — она целовала его лицо и задыхалась слезами. — Живой! Цел… Они приходили — немцы — выпытывали у всех, кто держит связь с партизанами. Никто не говорил, тогда они начали из домов выводить всех на расстрел. Они могли только назвать мое имя, понимаешь? Только меня бы и расстреляли, они-то ни в чем не были виноваты! А я… слабачка! Дура! Я спряталась в папином тайнике и все! Понимаешь? Я струсила! Позволила другим людям умереть за меня!!! Сестра тараторила, не переставая плакать, и крепко прижимала к себе брата. Он тер глаза, убирая соленые капли, рассуждая, что и Наташкиных слез им на двоих хватит. Вдруг в носу защипало и Степка закашлялся. Ната замолкла, удивленно посмотрела на брата и принюхалась. Из родительской комнаты тянуло едким дымом. Оба вскочили и бросились туда. — Горим! Жаркое пламя распространялось с бешеной скоростью. Дети схватили тряпочный конверт, в котором хранились документы, сорвали с веревки сушившиеся кофты, захватили семейную фотографию и выскочили из охваченного огнем дома.А во дворе ждали фашисты.
— Пхапхылыс, кындер? — с сильным акцентом произнес один из немцев, навел на Натку пистолет и спустил курок. Грохот от разрыва гранаты (которую он стащил у одного солдата пару месяцев назад и с тех пор всегда носил при себе), кинутой Степкой в самый последний момент, сотряс улицу. Закрывший Натку от пули, а затем и скрывший от взрывной волны, Степка задыхался от боли, но еще был жив. Стараясь не морщиться из-за жгучей рези в груди и улыбаться, он вглядывался в глаза сестры, словно смотрел в душу, обнаженную и кровоточащую, и понимал, видел, чувствовал всё. Всю боль и тоску. А еще — он умирал. — Сестра, держись. Мы победим… Помнишь, как ты мне это говорила? — прохрипел он и опустил веки, из-под которых выкатились две кристально-чистые слезы. Содрогаясь от беззвучных рыданий, шокированная Натка прижалась к его пыльной и порванной рубашке, но не услышала желаемого. Сердце брата не билось.Шоколадные глаза младшего братишки, его обожженная до черноты щека, светлые, как сухая трава, и мягкие, как пух, волосы стали ее миром в эту минуту. Она проклинала себя за невнимательность, за то, что позволила ему, ее маленькому ангелу, спасти ей жизнь, отдав взамен свою.
Ей пришлось оставить его там — в траве у забора родного дома, а самой бежать подальше, пока огонь не забрал и ее. Сдерживая всхлипы и крики, девушка пробиралась к вокзалу, куда скоро должен прибыть отец. Вокруг были фашисты, пламя, пожирающее чужие дома и огороды, в воздухе слышался запах страха, но больше всего было следов смерти, оставившей за собой бордовый кровавый шлейф. Натка в ужасе замерла, увидев старое здание вокзала, от которого остался один остов. На платформе расположились немцы, разложили продовольствие, вещи, сумки. Прямо по рельсам вышагивали пара солдат с ружьями. Наташка сжала узелок с уцелевшими вещами и еще глубже залезла в куст, прячась от часовых, ждущих поезд с русскими ранеными солдатами. «Цель у нас одна, — думала Натка, — да только мне не надо, чтобы вы, гады, всех убили!» Что делать, когда поезд может прийти в любой момент, вокруг враги и ни травинки, за которой можно было бы спрятаться и проползти вперед? Натка решила ждать темноты и надеяться (надежда была ее последним спасательным кругом), что поезд еще далеко. Было жарко. Солнце нещадно пекло, Наташка думала, что сейчас умрет от жажды, а громко бурчащий от голода живот (немцы, как назло, жарили на костре чье-то мясо и манящий, кружащий голову и скручивающий в узел желудок запах блуждал рядом) выдаст ее укрытие. Клонило в сон, но она не сомкнула глаз ни на секунду. Она не могла себе этого позволить. Когда сумерки медленно стали опускаться на сгоревшую деревню и накрывать ее тьмой, сердце девушки забилось быстрее, а волнение, из-за которого дрожали руки и ноги, начало нарастать. Фашисты снова разожгли костер, языки пламени плясали и выхватывали из мрака силуэты врагов, которые, похоже, тоже хотели потанцевать, дразнящиеся ярким сиянием полымя. «Раз, два, три…» — мысленно отсчитала Натка и пустилась вперед, стараясь держаться как можно дальше от предательского свечения и как можно теснее прижиматься к сухой, давно не пившей небесной воды, почве. Она проползла мимо часовых, фашистский лагерь и здание старого вокзала остались далеко позади, было видно лишь крохотный огонек костра. Натка остановилась, выдохнула и на минуту расслабилась, лежа ничком на земле. Сон, кажется, взял свое и девушка уснула, но вскоре, почувствовав дрожь, исходящую от поверхности, на которой она расположилась, Наташка вскочила и прислушалась — приближался поезд.Она рванула вперед, перебирая ногами так быстро, как никогда в жизни. Этот состав не должен доехать до вокзала, там всех пассажиров ждет верная, но долгая и мучительная смерть.
Девушка корила себя за дрему, все же одолевшую ее. «Я бы была уже далеко, все бы уже было спокойно, а сейчас немцы, наверняка, тоже услышали шум и теперь приготовились… убивать». Стук колес становился все громче, дыхание — тяжелее, сердце выскакивало из груди. Натка из последних сил бросила свое тело в бок, на рельсы, и, еле держась на ногах, встала перед поездом и начала махать руками. Огромная глыба металла приближалась, испуг накатил жгучей волной, но сходить было нельзя — надо заставить машиниста остановиться, хотя бы на секунду включить свет. Поезд был рядом, двадцать, пятнадцать, десять метров… Расстояние стремительно сокращалось. Девушка зажмурилась и в последний момент спрыгнула с путей. Глыба затормозила, проехала еще немного и, сыпя искры из-под колес, замерла.Натка лежала на земле, закрыв голову руками и неумышленно задержав дыхание, и пыталась унять дрожь в руках и ногах. Время медленно тянулось, перетекало и капало на нервы гробовой тишиной. Сколько прошло часов, дней, недель, когда к девушке подошел машинист и потрогал за плечо?
— Куда ж ты кидаешься? Задавил бы и не заметил. Темно же, да и у меня глаза уже не те. Напугала ты меня! Жуть как! Он наклонился и, приподняв, посадил зажмурившуюся Наташку. Она молчала, отходя от шока, что у нее получилось остановить состав и не попасть ему под колеса, а после прошептала: — Там немцы ждут вас, — Натка посмотрела на морщинистое и перепуганное лицо старика. — Дедушка, они всех уби-или-и-и… — заплакала она и уткнулась в грудь собеседника. Из поезда стали выходить пассажиры и в нерешительности останавливались у всхлипывающей девушки и машиниста, еле сдерживающего слезы. — Все, все. Все! — Натка очнулась от тяжелого кровавого забытья и поднялась. — Хватит ныть! — сказала она сама себе и добавила, обращаясь уже ко всем. — Фашисты, наверное, уже в пути, заслышав, что вы остановились. Надо убираться отсюда. — Надо, только как? — спросил один солдат худощавого телосложения и с перевязанной рукой, точнее тем, что от нее осталось. — Поезд не развернуть, поедем задним ходом. Скорость будет маленькая, если немцы идут за нами — могут и догнать. Но другого выхода нет, иначе никак, — ответил машинист и уже хотел уйти, как его остановили. — Что?! Задним ходом? Дед, ты с ума поехал?! — навис над стариком крупный мужчина со свирепым лицом. — Пока эти фашисты разоряют наши дома, издеваются над нашими женами и детьми, мы будем уезжать задним ходом?! Бежать как трусы? Нет! Езжай вперед, а вы, — он обвел взглядом всю толпу, — приготовьтесь сражаться! — Нет, — совершенно спокойно возразил дед и, подняв голову, посмотрел в лицо собеседнику. — Если ты почти цел и здоров и готов биться с армией фашистов ни за что — пожалуйста, иди, — его голос резко стал суровым и серьезным, — но я не повезу на верную смерть целый поезд раненых, калек и трупов. Их там убьют в мгновение ока, ты это понимаешь?! — Но там их семья, они обязаны за них сражаться! — Нет там никого! Эта девчонка, — он указал на Наташку, — только что оттуда. Посмотри на нее! Посмотри ей в глаза! Видишь? Все кто там был — убиты, она единственная спаслась и побежала сюда, спасать ваши же шкуры! Она бросилась на рельсы, чтобы остановить ваш визит к смерти! А ты, герой, если бы не она — уже лежал бы с вытекшими мозгами где-нибудь у родного дома, точнее его остатков и обгоревших бревен. И если ты сейчас же не заползешь в вагон — останешься здесь! Мы и так потеряли кучу времени! — Я тебе не верю, — уже совсем другим голосом прошептал мужчина и, кажется, уменьшился в размерах. — Не веришь мне? Спроси у нее, — машинист указал на растерянную Натку. Человек, что пару минут назад рвался вперед, казался сильным и непобедимым, сейчас стоял и с надеждой смотрел на чумазую, лохматую, с маленьким кульком в руке, девушку.— Это правда. Они расстреляли всех.
Натка зашла в вагон вместе с потерявшими своих близких солдатами и начала бродить по вагону, спрашивая, не видел ли кто ее папу, называла отца по званию, фамилии, имени, отчеству, описывала внешность, опираясь на посеревшие и потрепавшиеся за время разлуки кадры из памяти. Но поиски не давали результатов. Никто не видел высокого широкоплечего мужчину со светлыми волосами и темно-карими глазами. — Здесь слишком много и живых, и мертвых, чтобы запоминать каждого по имени и фамилии, — сказал Натке один из раненых. И все же, когда она уже начала думать, что потеряла последнего родного человека, один солдат с перевязанной головой кивнул и пробасил: — Он где-то здесь был. Вон там, ближе к концу сидел. Жди, должен прийти. И Натка ждала, сидя на указанном месте и отдаваясь во власть усталости и сновидений. Во сне, вызванном давними воспоминаниями, она видела перепачканного мукой брата и маму, прикрывающую спиной заготовленный к празднику пирог. — Наташка! — беззлобно закричала на нее мать, подавляя радостную улыбку и пытаясь сделать строгое лицо. — А ну брысь отсюда! Останешься без торта, будешь знать! Проснувшись, Натка осознала, что расплакалась, увидев во сне любимых людей, которых больше нет и не будет. Вторым знанием, пришедшим после пробуждения, стала мысль: «За мной наблюдают». Натка неспешно подняла голову и увидела напряженного отца, которого сразу и не узнала. Он больше не был прежним. Кожа лица, в прошлом такая гладкая и нежная, огрубела и вся была исчерчена глубокими морщинами, шрамами и еще свежими царапинами. Одну глазницу закрывала темная повязка, а второй целый глаз изучал Наташку. — Папа, — выдохнула Натка и бросилась к нему на шею, снова разразившись слезами. — Папочка! Я так по тебе скучала… — Натка… Родная, что ты здесь делаешь? — он обнимал ее и ласково гладил по волосам. — Не плачь, прошу тебя, Наташенька!Они стояли тесно прижавшись друг к другу, боясь, что их разлучат. Отец опустился на сиденье, усадив дочь к себе на колени и все так же не выпуская из объятий. Девчонка (сейчас она позволила себе на время почувствовать себя малышкой) погружалась в крепкий и спокойный — впервые за год войны — сон, который заботливо оберегал ее отец еще много-много лет.