Семь

1960 год. Мастерская       Он наблюдает за ней, скрываясь в тени дома. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из любопытных граждан Сторибрука начал задавать ему вопросы. Хотя нет, вряд ли кто-то осмелится к нему подойти. Жители же знают, без причины он ни за что не отправится бродить по темным улицам.       Ну наконец-то! В окне напротив колыхается занавеска, и две фигуры размыкают тесные объятия. Нет, ему не стыдно от того, что он видел пятью минутами ранее. Да даже девушка, наверняка улыбающаяся и смеющаяся в доме, для него уже покойница.       Он старается погасить огонь злобы, вновь разгорающийся в душе. Ещё не время. Он не должен выдать себя раньше положенного. Важно соблюдать осторожность, хотя ничего кроме презрения, брезгливости и ярости эти двое не вызывали. Но он пришёл не за этим мужчиной, хотя, нет сомнений, он тоже заслужил смерти. Возможно, и он однажды умрёт от его руки. Но не сегодня.       Вот она показалась в дверном проеме, свет из прихожей освещает ее силуэт. И вкупе с тьмой на улице, это играет с ним злые шутки. Девица кажется абсолютно нормальной. Обнимает мужчину и страстно целует его. Ему кажется, что мужчина сейчас опять затащит ее к себе, а его ожидание будет напрасно. Кажется, из приоткрытого окна доносится её смех. Громкий, развязный. Такой, как она сама.       Он сжимает кулак, снова стараясь успокоиться. Он до конца и сам не осознаёт, почему она и почему именно сегодня. Но он просто знает, что так должно быть.       Его терпению можно позавидовать. Уже несколько часов он почти не двигается, да иногда, кажется, даже не моргает, боясь пропустить хоть одну деталь. Девушка в последний раз чмокает небритую щеку своего любовника и машет на прощание. Двери закрываются, и он с облегчением выдыхает, хотя самое сложное только начинается.       Неслышным шагом, избегая фонарей, он неторопливо провожает девицу. Она всегда хвалилась своей отвагой. Что даже злачный район ночью ей не страшен. Ну что же, посмотрим.       Она идёт, слегка покачиваясь. Он с отвращением хмурится. Он сам был свидетелем, как она вместе со своим любовником пила алкоголь и курила наркотики. Он ведь не раз замечал в её глазах безумный блеск. Этим она вызывала ещё большую ненависть.       Он шёл на небольшом расстоянии, ни на миг не теряя её из виду. Девица споткнулась и грязно выругалась. Услышав очередное ругательство, он пообещал сам себе, что первым же делом вырвет ей язык, чтобы впредь не слушать эту грязь.       Она добрела до автобусной остановки, парочка прохожих, что встречались на их пути, его не узнали, что было очень даже хорошо. Она оперлась спиной о железную перекладину и скрестила на груди руки, уставившись в небо. Интересно, что же она там видит? Не свой ли близкий конец?       Хотя откуда ей знать, что час её смерти так близок? Та тоже не знала. Так же вышла от любовника, только шла не домой, а к жениху. Они даже чем-то похожи. Грязные, бесстыдные, порочные. Та умела хитрить, лицемерить, мастерски притворяться, скрывая свою истинную сущность. Эта же даже не утруждает себя, словно наоборот, гордясь своей развязностью и вульгарностью. Довольно он мирился с подобным. Пора навести в этом прогнившем городе порядок.       Он смотрит на наручные часы. Хорошо, что стрелки немного светятся. Время подбирается к половине второго ночи. Просто изумительно. Последний автобус пройдет через сорок пять минут. Легко и непринужденно, словно бесплотная тень, он приближается к задумавшейся девице и быстро прижимает влажную ткань к ее лицу. Она пытается закричать, но ткань и его ладонь глушат все звуки, а из-за неадекватного состояния хаотичные движения рук и подёргивание ног не могут нанести ему существенный ущерб. Грязные брюки не в счет.       Она извивается в его руках, но все попытки освободиться тщетны. Через несколько мгновений она затихает, словно сломанная кукла обмякнув в его крепкой хватке. Он на всякий случай ещё недолго держит ткань, но затем убирает тряпку в карман куртки. Девица без сознания, а значит, можно приступить к тому, ради чего он живёт. К наказанию. Она заслужила это уже давно своим необузданным характером и поганым языком.       Перекинув бессознательную девушку через плечо, он переулками крадется к своему убежищу и мысленно составляет список необходимого для этой натурщицы. Вроде как он ничего не забыл. Ей должен пойти темно-багровый шелк. Как предыдущая была прекрасна в алом. Когда он рисовал ту, его вдруг осенило, что одной мало. Слишком развращён и порочен этот мир, чтобы одна смерть могла что-то изменить. Но если он накажет их, запечатлит их последние мгновения в своих полотнах, то оставит послание, которое дойдёт до сердец, прогнивших насквозь в своих пороках.       Интересно, какой натурщицей будет эта девица? Всегда грубая, крикливая и развязная, сейчас лишь безмолвным грузом висящая у него на плече. Будет ли она молить отпустить её, как молила та? Или же будет плеваться бранью и угрожать ему своими уличными дружками?       На какое-то мгновение ему стало до того омерзительно тело, мерно покачивающееся на плече, что он испытал страстное желание бросить ее прямо тут, на ближайшей улочке, и, хорошенько двинув каблуком ботинка по виску, уйти к себе, где ждет горячий чай и мягкий диван. Но он должен исполнить свой долг. Придерживая девушку под коленями, он дошел до своей мастерской.       Это помещение он привык считать своим вторым домом. Ему нравился запах красок. Хорошее масло можно отличить от плохого всего лишь по одному аромату, был уверен он. С наслаждением опустив ношу на лежанку, он выдохнул и потер плечо. В следующий раз надо будет арендовать машину. Даже не взглянув на девушку, он подошел к мольберту и отодвинул ткань, скрывающую изображение. Она вышла как живая. Бесстыжая улыбка, задранный наряд, женщина на картине словно предлагала себя зрителю. Он скрипнул зубами, вспомнив ее слезы.       Лживые. Такие же, как она сама. Он был уверен, что даже её предсмертный страх был притворством. Ведь в ней не было ничего искреннего.       Бросив взгляд на лежавшую без сознания девушку, он задумался, как лучше её изобразить. Он понимал её отвратительную натуру, но желал, чтобы картина полностью передала глубину её гнилой души.       Достав из коробки свернутую ткань, он подошел к девушке и спокойно начал снимать с нее тяжелую кожаную куртку, украшенную бахромой и заклепками. Потом пришел черед футболки и брюк. Скользнув взглядом по почти обнаженному телу, он лишь равнодушно пожал плечами. Она явно была не в его вкусе. В ее угловатой мальчишеской фигуре не было абсолютно ничего соблазнительного. Чертыхнувшись, он стащил с нее последние кусочки одежды и быстро натянул балахон. Обратив внимание на темные спутанные волосы, он едва не взвыл в голос. Она же девушка! Но лишний раз причесаться, похоже, времени у нее не было.       Возможно, на его картине она будет выглядеть куда лучше, чем в реальности. По крайней мере, изображение не будет грязно ругаться, как это делает она.       Расположив её на кушетке так, чтобы скудное освещение позволяло ему спокойно рисовать, он вернулся к мольберту. Смешав краски, он с наслаждением вздохнул, ощущая уже знакомый трепет. Он хмурился, бросая беглые взгляды на свою натурщицу. Кисть быстрыми мазками касалась холста.        Постепенно, рядом с первой женщиной, появлялся силуэт второй. Закрыв глаза, он чуть учащенно дышал, воображая, как будет выглядеть картина, когда он ее закончит. Это должно быть потрясающим. Семь прекраснейших женщин в разноцветных одеждах на темном фоне. Какая-то внутренняя сила заставляет подрагивать его руку. Нет, это никуда не годится. Нужно немного передохнуть.       Слабый стон заставляет его нахмуриться. Похоже, она приходит в сознание. Сейчас начнутся вопросы, потом ругательства и крики… Она будет только мешать ему.       Он не любит, когда его отвлекают. Когда он рисует, то полностью погружён в картину, по-настоящему вкладывая душу в то, что делает. Положив кисточку, он медленно приближается к кушетке.       — Где…– она с трудом шевелит потрескавшимися губами. — Где я? — выдыхает она так тихо, что он вынужден наклониться к ней ближе, чтобы расслышать.       — У друзей, — спокойно отвечает он.       — Нет… — речь звучит очень невнятно, и он вынужден напрягать слух. — Я шла… домой, — сглатывает она и продолжает: — А больше ничего не помню. Но ты точно не мой друг.       Она пытается отползти, но он качает головой и силой удерживает её на месте.       — Не так уж важно, где ты. Скоро всё это закончится, и ты будешь свободна.       Кажется, лишь сейчас она полностью осознала, кто перед ней. Она удивлённо щурится, словно сомневаясь. Или скорее пытаясь прогнать алкогольный и наркотический туман, всё ещё застилающий сознание.       — Что происходит? — её голос скрипит, заставляя его поморщиться. Как же она его раздражает. Удивительно, но ему противно буквально всё в ней. Как она поворачивает голову и пытается напустить на себя бесстрашный и презрительный вид. Да только он видит животный страх, что скрывается под этой гротескной маской.       — Я не причиню тебе вреда, — лжет он с абсолютно непроницаемым лицом. Он вообще всегда хорошо умел держать эмоции под контролем. Сказались годы учебы и службы. — Сейчас ты отдохнешь и отправишься домой.       — Я… я не верю тебе, — она смыкает веки и бессильно откидывается на стену.       — Почему? — он поглаживает большим пальцем подбородок.       — У тебя глаза змеи, — она со вздохом позволяет уложить себя в прежнюю позу.       Он невольно усмехается. Неплохое сравнение. Даже не лишено смысла. Он так же беспощаден и смертелен.       — Почему я? — хрипло спрашивает она.       — А ты не догадалась, Дороти? — он удивлён. Вся её жизнь, недостойная и пустая, вела её к этому мгновению. К нему. Дабы он совершил своё наказание.       — Я знаю, что не подарок и ожидала увидеть тюремную камеру, а не это, — она шевелит рукой, показывая помещение. Он догадывается, что ее сознание все еще одурманено, и она, скорее всего, не может сознавать нависшую угрозу.       — Тут уютней чем в камере, — он неторопливо поправляет балахон и венок. Своим нелепым ерзанием она испортила композицию.       Дороти хрипло смеется. О черт, у нее мерзкий лающий смех. У него уши едва не сворачиваются от таких кошмарных звуков.       — Я бы не сказала, — прекращает вздрагивать она. — Если можешь — принеси воды. Сушняк дикий… Говорила же Августу, не стоило мешать травку и виски…       Он сжимает кулак. Она ещё смеет просить его о чём-то и при этом, нисколько не стыдясь, говорит о своём любовнике и непотребствах, которые они делали.       Видя, что он не торопится принести ей воду, Дороти делает попытку встать. Конечно, у неё ничего не выходит, но она вновь сбивает венок.       Он едва сдерживает желание покончить с ней прямо сейчас. Но она нужна ему, картина ещё слишком сыра.       — Значит, я не заслуживаю даже стакана воды? — прищуривается она. Речь начинает звучать более гладко. Надо было дать ей дозу побольше.       — Ты не заслуживаешь даже сделать лишний вдох, — ворчит он. И что им не сидится на месте? Предыдущая без конца бегала и голосила почем зря. Эта все никак не может прикусить свой мерзкий язык и оставить его покое. Черный капрон притягивает взгляд, но еще рано.       Он решил оставить чулок той, первой. Чтобы никогда не забывать о своем решении. Хотя это и может показаться кому-то излишне сентиментальным. У него чешутся руки обмотать капрон вокруг крепкой жилистой шее Дороти, но он сдерживается. Та погибла слишком быстро. Он потом мучился несколько недель, извлекая из памяти ее черты.       Ему нужно, чтобы картина была идеальной. Придётся терпеть эту глупую девку, пока он ни выпишет все её черты. Но вовсе не обязательно выслушивать её жалобы и претензии.       Он отходит к стулу, на спинке которого висит его куртка. Достаёт флакончик и тряпку, в этот раз поливая ткань куда больше, чем в переулке. Медленно приближается к кушетке, откровенно наслаждаясь испуганным выражением загнанного зверька, появившимся на лице Дороти.       — Эй, приятель, я все поняла, — она смотрит на него побелевшими от страха глазами. — Я буду делать все, что ты захочешь, — Дороти косится на тряпку в его руках.       — А ты и так будешь, — уголок рта ползет вверх. — Сейчас я хочу, чтобы ты уснула, — с этими словами он прижимает ткань ближе к носу, заставляя ее вдыхать глубже. Через некоторое время она обмякает в его руках. Он откидывает тряпку и с прежней скрупулёзностью подправляет складки шелка и пряди волос.       Окидывает результат своих трудов критическим взглядом. Наверное, стоит повернуть ее лицо к свету немного сильнее, чтобы было четко видно каждую черточку. Он хочет, чтобы женщины были узнаваемы.       Первую ему пришлось рисовать по памяти, трудиться, стараясь на полотне воссоздать её черты. С этой так возиться не придётся. Он довершит свою работу, а потом покончит с ней.       Как бы мучительно ни хотелось прямо сейчас затянуть петлю на её шее и услышать предсмертный хрип, он возвращается к мольберту и, не спеша, продолжает рисовать. Каждое движение кисти приближает его к заветному моменту. Если бы он был музыкантом, то весь процесс — от момента, когда он понимает, кого именно нужно наказать, и до завершения картины — он бы назвал песней. А её финальными аккордами, самыми запоминающимися, была смерть каждой из женщин.