Where you go I go, What you see I see… I know I’ll never be me, without the security Of your loving arms Keeping me from harm. Put your hand in my hand And we’ll stand. Let the sky fall. When it crumbles We will stand tall, And face it all together. Adele — Skyfall
Тёплая вода, обволакивающая, дарующая чувство защищённости и бесконечной свободы, проникала в самые дальние закоулки души, выливалаясь из глаз, в которых отражался целый океан. Маленький девятилетний мальчик Микки, сидел на мостике. Он свесил свои крохотные ножки, одетые в шортики по колено с забавным рисунком мышки, проходящим по всей штанине. Микки был очаровательным: иссиня-чёрный цвет волос, пухлые губки и вздёрнутый кверху носик. Он самозабвенно водил рукой по своему отражению на водной глади и размышлял о чём-то очень важном и непонятном. Страшное слово, которое вчера сотрясало гостиную их дома, отскакивая мамиными криками от стен и разлетаясь по квартире. «Соулмейт». Микки часто слышал от маминых соседок: «Ох, как жаль, что Терри не твой соулмейт». Кто такой соулмейт? «Я не могу жить с тобой. Ты не мой Соулмейт, Терри.» Почему жаль, что отец не этот самый соулмейт? «Я не люблю тебя. Ты не мой Соулмейт, Терри.» И почему мама вчера так громко плакала, вторя одно и то же? «Я совершила глупость, выйдя за тебя. Ты не мой Соулмейт, Терри.»***
Кажется, это поганое слово преследовало его всю жизнь, даря одно лишь разочарование и боль. Он терпел, держал в себе, скрывал и плакал, но оставался ребёнком, беззащитным и наивным. Мама ушла из семьи после той ссоры четыре года назад. Нашла своего «соулмейта» и просто исчезла. Будто и не было тех прекрасных вечеров перед телевизором. Уютных посиделок на кухне. И парка аттракционов по субботам. Тогда для неё существовал лишь Джеймс. И это пугало… Кажется, тогда она была очень счастлива, но это ли было важно девятилетней мышке Микки? Нет. Он мог простить маме всё на свете! Другую Любовь (на самом деле — это не его дело), не подаренный подарок на рождество, открытку (которую он делал всю ночь) в мусорном ведре. Но только не её предательство. Предательство, которое стоило ему слишком многого. Если это можно было назвать предательством?***
Огромные капли дождя хлестали по стеклу, разбиваясь о неприступную поверхность, безжизненно стекая змейкой вдоль окна, создавая извилистые дорожки, похожие на червяков. Ветер бушевал с такой силой, что казалось, ещё чуть-чуть и деревья взмоют в небо, а любимые качели Микки просто рухнут наземь. Мама с Джеймсом сорок минут назад приземлились в Чикаго. Прилетели после медового месяца на Кайо-Коко.* Она обещала позвонить после приземления, ведь мышке Микки завтра исполнится двенадцать лет, знаменательная и самая ожидаемая дата в жизни мальчика. Ведь он уже подросток. Постоянно ёрзая на стуле и не находя себе места, Микки решил позвонить маме. Перегнуться через весь стол, спастись от падения со стула, чудом не смахнув сувенирные игрушки, и вот, этот массивный телефон, весом целую тонну, оказался в руках у малыша. Мама, конечно, стояла на быстром наборе, ведь Микки любил её больше бластера, подаренного на прошлый день рождения, всех его игрушек и даже больше соседской собаки Мишель. Поэтому она занимала почетный номер «1» в телефонной книжке Микки. Пара гудков, длящиеся, кажется, целую вечность, и вот, его мамочка на связи. — Алё! Мамочка, дорогая, я так по тебе соскучился, — затараторил Микки. — ты завтра не опаздывай, все собираются в 4 вечера, но если ты опоздаешь, это ничего страшного, я буду ждать тебя хоть до ночи, — Микки остановился, ожидая ответа. — Микки, сынок, конечно я не опоздаю, обещаю! — и стало так тепло, что улыбка сама по себе запрыгнула на лицо Микки. — Мамочка, ты у меня самая лучшая! Никогда не поверю папе, он всегда врёт, когда говорит о тебе… Ой! — Мальчик прикрыл рот ладошкой и замотал головой. Не стоило этого говорить. — Я очень сильно тебя жду, а ещё я нарисовал тебе открытку, ну, помнишь, там олени и снежинки… — опять начал тараторить Микки. Вообще-то он всегда так делал, когда волновался. Вдруг он услышал тихие мамины всхлипы. Его маленькое сердечко сжалось. Мальчик не понимал, чем же он так её расстроил. Робкое, — Мам? На пару мгновений воцарилась тишина. Было слышно только бушующий дождь за окном и бешеный стук крохотного сердечка где-то в горле. — Я, наверное, редко тебе это говорю, сынок, но я очень сильно тебя… Скрежет металла о металл режет уши. Женский и мужской крики слились в какофонию ужаса и смерти, оглушая мальчика. Он разжимает крохотные пальчики. Телефон летит на пол. Раздаётся оглушительный, по мнению мальчика, удар гаджета о паркет. Вместе с ним на холодный пол падают и разбиваются его душа, сердце и детство. И в маленькой комнатке, на окраине Чикаго, по-прежнему слышны стук капель о стекло, биение сердца маленького мальчика, барабанами отдающее в уши. И надрывающийся голос малыша, твердящий лишь: «Мама» Детство навсегда исчезло из этой комнаты. И из жизни Микки.***
Ни в этот год, ни в следующий, день рождения Микки не отмечал. Пугливая черепашка, живущая в панцире из страхов, — вот кем стал мышонок. Кто-то должен был его вытащить, ведь так? Но желающих было не то чтобы много: один единственный. Бойкая девочка из параллельного класса — Менди. Растрёпанные косички цвета ночи, закатанные по локоть рукава рубашки, и очень красивые голубые глаза, совсем как у Микки. Она была очень похожа на него, словно сестрёнка. Понимала его и вечно подкалывала. С Менди он был счастлив, страхи забывались и отходили на второй план. Девочка возвращала его к жизни постепенными, но очень уверенными шагами, не опуская руки и освещая путь своей жизнерадостной улыбкой. И у неё это прекрасно получилось. Микки превратился в хамоватого самоуверенного гопника-пофигиста, безразлично относящегося к проблемам: своим и чужим. Но на самом деле они оба понимали, что это лишь маска.***
На его руке впервые появляется надпись, а по всему телу расплываются фиолетовые синяки. В зеркало на себя смотреть страшно. Микки не хочет связываться со своей родственной душой. Не хочет даже думать о том, как эти синяки были получены. И без этого проблем хватает.***
Всё портил отец Микки. Терри. Он беспробудно пил, все деньги с зарплаты прожигая в «Алиби». Связался с отвратной компанией и водил противных женщин домой. Матерился хуже сапожника и вечно был недоволен сыном. Всё чаще в адрес Микки звучали оскорбления раздирающие остатки души до боли: Ты никчёмный кусок дерьма! Ты — высер этой шлюхи! Выродок. Катись нахер из этого дома. Ты не достоин быть моим сыном! Хочешь стать фотографом? Ха! А станешь вонючим и никому не нужным бомжом-неудачником, и даже родственная душа покажет тебе средний палец. Такие реплики сопровождались пеной у рта и прекращались только с приходом перерыва на алкоголь. Микки весь был покрыт синяками и царапинами, а один раз Терри сломал ему два ребра. Удар табуреткой о грудную клетку не так просто пережить без переломов. Брюнету было жаль своего соулмейта, но он, конечно, в этом никогда бы не признался. Так сильно Терри хотел доказать никчёмность своего сына, что готов был на жертвы и покрупнее каких-то сломанных рёбер. Самое обидное — когда родитель не верит в тебя и твою мечту. И всё ещё не важны сломанные рёбра. Микки хотел фотографировать с того момента, как увидел фотокамеру на вечеринке, куда его затащила Менди. Он прирос к ней и весь вечер щёлкал всё подряд. А потом полгода копил на такую же. Мечтал доказать отцу, что он не никчёмный, что он стоит того, чтобы он сказал: «Ты молодец, сынок.» И купил. Но доказывать было уже некому.***
На его ногах проявляются синяки, но Микки, кажется, никто не бил. И надпись на колене. «Прости, неловко вышло;)» Микки ничего не пишет в ответ. Потому что не хочет быть разбитым. Он не желает любить. Только не после того, как два самых важных человека навсегда покинули его. Не хотелось опять переживать страшную пытку от расплывающихся силуэтов перед глазами, до тянущей боли где-то на уровне сердца, там, где ничего уже не осталось. Сломанные рёбра ему по-прежнему не важны, ведь защищать в груди уже нечего.***
Терри убили в мокрой обгаженной подворотне. Просто стукнули по голове ломом, и Терри Милковича больше не стало. Смерть отца легла мрачным пятном, на и так, не блещущую белыми полосами жизнь Микки. Хоть отец относился к Микки, как к дерьму, — это был его отец, которого он когда-то любил. А может быть, и до сих пор любит, просто боится себе в этом признаться. Так часто бывает, когда ты тоже виноват в сложившейся ситуации, совершенно не желая признавать себя таковым, но сам всё прекрасно понимаешь. Он был один. Менди тоже его оставила. Но она — о чудо! — просто уехала в Нью-Йорк. Её отца перевели в филиал покрупнее, и он, конечно, не мог не согласиться. Было бы нецелесообразно поступить по-другому. Глупо отрицать, что Милкович не скучает. О боги, как он скучал. Ему не хватало их с Менди разговоров обо всём и ни о чём одновременно. Посиделок вечером на футбольной площадке. Идиотских битв едой. Пижамных вечеринок посреди недели и похабных выходок, как например: на спор пройтись по школе без штанов. Микки любил Менди, но только как сестру, обожал её, как члена семьи. Боготворил её, как частичку себя, родившейся не в том месте. О да, Микки скучал. В первые дни он только и делал, что пил. Но потом у него просто закончились деньги. Он не хотел превращаться в Терри Милковича. Нужно было что-то менять. Менди обещала писать так часто, как могла, но факт оставался фактом. Он остался один. В пустом доме. С пустой головой и ноющей болью, где-то на уровне сердца. Ни — че — го. Но он же Милкович, а Милковичи без боя не сдаются.***
Брюнет окончил одиннадцать классов. Довольно хорошо сдал экзамены. Поставил дом на продажу и отправил документы на поступление в Нью-Йоркскую Академию Искусств на факультет дизайна и ДПИ. Уж лучше рискнуть и попытаться, чем не делать ничего. Не то чтобы Микки хорошо учился или был ботаном-заучкой. Нет. Но когда приходится выбирать между помойной ямой на окраине Чикаго и общежитием в Нью-Йорке, выбор был очевиден.***
По пути в аэропорт бедро начинает щипать. Покалывание несколько безобидное, ровно до того момента, как оно настигает тазовой косточки — Ахиллесова пята Микки. Проверить, что происходит в его штанах, Микки решается, когда табличка оповещает о том, что можно спокойно передвигаться по салону самолёта. Брюнет отстёгивает ремень и направляется в туалетную кабинку. Захлопнув за собой дверь, он начинает инспекцию. Приспустив штаны по щиколотку, Микки обнаруживает, что на бедре появляется чуть вспухшая татуировка: медная стрела, лежащая поверх угольно-синего циферблата и указывающая ровно на 4 вечера.* Чуть наклонившись, он видит каракули на коленке. На том же месте, где Микки обнаружил их после смерти отца. Надпись гласит: «Прости, Но она ведь и вправду очень красивая, не так ли? Меня, кстати, Йен зовут)» Из Микки вырывается смешок, и он думает, что этот Йен — сказочный идиот.