труповозка

Рома всегда считал себя знатоком человеческих душ, и секрет его был прост: все люди – говно. Разной степени унылости и уебищности и иногда разной степени энергичности. Он сам был унылым говном, Олег веселым говном, большинство коллег по работе – унылым уебищным говном, какого свет не видывал. Единственным хорошим человеком был отец. Но отец в Могилеве, пашет, сеет, и потому не портится. А ему, Ромке, уже ничего не остается. Из разряда хорошего человека можно скатиться в дерьмо, а назад дерьмовый эскалатор уже не крутится. Одно радовало – из дерьма получается отличное удобрение. Но теперь Рома читал бумажки, которые Олег всучил ему перед тем, как выгнать, и система рушилась на глазах. Куда он смотрел? Он даже наконец понял значение пресловутого сосания под ложечкой – паршиво было на максимум. Паршиво и стыдно за то, что считал Олега поверхностным милым дурачком с цыплячьей требухой вместо мозгов. Он читал наработки текстов про суицид, большой город, наркотики и бог знает чего еще, и душа болела так, что хотелось выть и выпить. Рома не понимал, как ему сподобилось за кучу времени знакомства не разглядеть под кучерявой макушкой мысли, которые тревожили его самого и на которые он не находил решения. Сейчас выход был. Рома в последнее время уверенно глушил его алкашкой и наркотиками, но выход на самом деле всегда был – творчество. Надо было извиниться перед Олегом, ползать перед ним на коленях, целовать ноги и умолять простить и снова принять к себе. В обоссанную кошками квартиру, в жерло Везувия, да хоть опять в Могилев, к плохим воспоминаниям и людям, которых ненавидел. Лишь бы Олег взял его с собой. Рома любил его веселым дурачком, Рома бесконечно уважал его пытающимся понять и найти мужчиной. Рома сел за биты. *** «Олег, ответь, пожалуйста». «Олег, ответь». «Олег». «Олег, твою мать». «Если я приеду, будет еще хуже, я тебя отпизжу». «Хотя сам виноват, мне стыдно не будет». Олег, как и следовало ожидать, не отвечал. Уязвленная гордость мальчишки давно была задушена, а вот рассудительность взрослого разумного (относительно) человека не давала ему ответить. И чего ради? Снова сорваться и дать слабину и снова быть опрокинутым на лопатки хер пойми что означающим поведением? Англичанин его понимал и был с ним до глубины души согласен. Но все равно пытался достучаться и показать то, что он сделал. Было ощущение, что они поменялись местами – Олег теперь убегал и был недоступен, а Рома следил за ним после универа и пытался поймать. Он, собственно, и ловил, но парень отбалтывался левыми фразами, от которых кусочки льда попадали прямо в сердце, минуя глаза. В конце концов Рома, окруженный безразличием, но не сломленный, записал несколько битов на диск и засунул Олегу в почтовый ящик. *** Звонок раздался часа в три ночи. - Приезжай, запишем голос. Ромка собрался минут за 10 – нисколько не жалея, вылез из теплой постели, натянул на себя, по обыкновению, все черное и, даже не умывшись, вылетел на заснеженную улицу. Витебск, по его мнению, был прескверным городишком, но сейчас он стоил того, чтобы пробежаться по нему. Место дислокации Англичанин, еще прячась от Олега, выбрал стратегически – за два квартала от него, видно, чувствовал. Так что бежать пришлось недолго. У подъезда он остановился, дыша так, что легкие чуть не вылезали наружу, в расхристанном пальто. Подумал, что раз идет к Олегу просить прощения, тем более по зову самого Олега, надо выглядеть нормально, а не как клишейная школьница. Попытался отдышаться, в груди стало больно от мороза и напряжения, Рома закурил и посмотрел на олегово окно. Из-под мышки чуть не упал ноутбук. Привел в порядок пальто и шарф, докурил, переминаясь с ноги на ногу – опять надел летние кроссовки, ноги промокли и замерзли. Уже после того, как он позвонил в дверь, понял, что не знает, что сказать. Лихорадочно стал придумывать – не получалось. Значит, и не надо. - Привет, - сказал Олег, - заходи. Выглядел он, как обычно, и Рома изо всех сил пытался разглядеть в нем признаки того, второго Олега, которого нашел в бумагах с текстами. С виду его не было. Потом, через несколько лет, Ромка поймет, что Олег на самом деле один, только тот, что видится снаружи, и в отличие от него самого, целостен и постоянен. Тогда он станет любить его еще сильнее, но сейчас он смотрел и не видел, хотя знал, что внутри, под макушкой, парень чувствует все, что творится на свете, и не смотрит сквозь розовые очки. - Биты огонь. Я от «Улиц» чуть не кончил. Рома ухмыльнулся и хитро прищурился. - Все понравилось? - Нет, не все, конечно, Роман Николаевич, есть полная хуйня, под которую похоронную речь надо зачитывать, но то, что понравилось, это экстаз. – Олег улыбался и, казалось, даже обиды на Англичанина не держал. – Мне на днях пришел микрофон, купил на стипендию, хуевый, но сойдет. - Первый раз на моей памяти, когда ты на что-то толковое стипендию потратил. – Ответил Рома. - Да иди ты. Они писали «Улицы», «Номера» и «Хиппи», от которого Рому слегка потряхивало, почти двое суток. Олег смотрел, как Рома сводит, примеряет на его голос эффекты автотюна, и у него крышу сносило от осознания того, что здесь и сейчас, в поруганной кошками хате, появляются на свет его первые треки. Они трижды поссорились, и один раз Рома даже чуть было не ушел, удалив почти досведенный трек, но дело уладилось спокойствием и коньяком. Треки были готовы, и мир достигнут. - Я решил уволиться с труповозки. Делаю ставку на музло. Они курили траву, сидя на диване, на коленях у Олега мурчала кошка. Рома смотрел на тюль и понимал, что в нем что-то не так. Потом подошел к окну и аккуратно прожег косяком дырку в занавеске. - Ром, ты еблан? Я на него деньги тратил. - Ну, я подумал, что так композиция будет соблюдена. – усмехнулся Англичанин. – Замкнули хуйню в кольцо и забыли про нее. Теперь будет новая жизнь. Слышишь? Олег слышал и соглашался, потому что демки были готовы, и их ждали Минск и Москва, ведь они несли то, что должно быть услышано. - Я тебя люблю, Олеж. - А я тебя нет. Ромка снова усмехнулся и пульнул окурок в форточку, которую они не утепляли на зиму. Они оба знали, что Олег врет, чтобы позлить, что по сердцу растекается что-то вязкое и горячее, что менее бестолковые люди не устали бы называть любовью, а они предпочли никогда больше всерьез этого не произносить. Впереди были недомолвки, ругань, море алкоголя, с которым было нельзя справиться, разочарование, молодые поклонницы, примирительный секс в гостиницах Серпуховых и Новгородов и бездны в душе. Но сейчас они были молодцы, влюблены и им было похуй.