***
Жизнь катится к черту с особым удовольствием, отмечает Минсок. Будто так нужно. Он ненавидит эту больницу, боится всех ее темных углов и хочет кричать при виде своей тени на стене. Буквально все вызывает неприязнь, все пропитано сплетнями и лицемерием. Каждая тема так или иначе касается Чондэ. Интерн не выдерживает и бросается на улицу, надеясь увидеть удаляющуюся спину хирурга после смены. И он действительно видит, отдаленно понимая, что не должен. Бесконечно болит голова, организм до предела отравлен дешевым болеутоляющим. Мутнеет в глазах от холодного воздуха в лицо и какого-то отвращения к происходящему /Минсок не хочет признавать, что это просто поднялось давление/. Вслепую, врезаясь в неподвижные каменные спины, парень добирается до того самого угла здания через дорогу, за которым мелькнуло серое в клетку пальто хирурга. В глазах все не проясняется, и слишком рано для того, чтобы загорались фонари. Темно. Грудь ломает волнение. Или же зимний холодный ветер, пронизывающий насквозь его белый халат. Минсок сжимает в кулаке злополучную ленту, тайна которой его гнобит. Как она оказалась на шее хирурга небрежным бантом? Его угнетает ощущение чьего-то присутствия уже не один месяц и от этого жутко. — Верни мою ленту. Минсок дергается, оборачивается, сжимает эту самую ленту в кулак и нещадно мнет ее. Он сразу видит желтые глаза с коньячными отблесками, наглый прищур и руки в карманах брюк. Нехорошее предчувствие сразу же бьет в грудь и всплывают воспоминания той ужасной ночи, когда он чуть был не задушен. Вот так неожиданно находится ответ на его вопрос о ленте, и Минсок не знает, что должен делать. В голову не приходит ничего умнее, чем убежать, но и глупее тоже. Запоздало он понимает, что этот человек перед ним все ещё ждет и повторять не собирается. Интерн достает мятую ленту и нерешительно протягивает ее в руке, не отрываясь смотря в глаза. — Зачем ты звал меня? Бэкхен осознает, что пугает его одним своим видом и уже не может остановиться. Он улыбается также, когда всякий раз воротил Чондэ душу, и хватает парня за запястье, отчего лента летит на землю. Крепкие кости под пальцами трещат и ломаются, да так громко, что Минсок больше ничего не слышит. Ким не осознает ни себя, ни этой боли. Брюки мокнут и колени мерзнут, когда ноги не в состоянии держать. Голыми ладонями по грязному асфальту, пальцы немеют и теряют чувствительность, кроме той руки, что теперь сгорает. Улицы будто бы рушатся и никто не спешит помочь. Бэкхен в эйфории. — Я должен повторить? — и улыбка такая чудесная, самая-самая добрая, отчего Минсок поднимается на ноги и бросается бежать, но совсем не туда, где есть люди. Он этого не понимает и тратит все свои силы, вдруг его покинувшие, на самый неудачный в мире побег. В глазах плывет и ноги заплетаются, интерн падает лицом в землю и так и замирает. Он совсем не может соображать и только перекатывается на спину, держась за убитую руку. Виноват ли в его состоянии Бэкхен или вдруг подействовавшее успокоительное /наркотик в разведенном виде/, мы не узнаем. — Куда ты бежишь, моя раненая лань? Глухие звуки шагов долетают до стен и разносятся по всей улице. Бэкхену нравится этот яркий белый фонарь неподалеку и предвкушение завершения этой истории. Его тянет кружиться, как тогда, но тихие стоны его отвлекают от этого вдохновленного настроения. Он мысленно обращается к Чондэ и говорит, что уже почти все закончилось. — Знаешь… — Я тебя не звал. Неожиданно для всех Минсок находит в себе силы ответить этому дьяволу, но не находит их уже на то, чтобы открыть глаза. В голове будто туман и боль притупилась до такой степени, что почти не чувствуется. Было ощущение, что еще немного, и он задремлет. Не пошевелиться, ничего. — Раз ты взял мою ленту, значит ты искал со мной встречи. Разве нет? — Бэкхен не злится на то, что его перебили. На губах снисходительная улыбка и неожиданная нежность к этому жалкому человеку. Подобное чувство можно испытать к котятам, которых должны утопить в ведре, если вы никогда не любили животных. Почти тоже самое. Отдаленно Минсок наконец понимает, что происходило с Чондэ на протяжение всего этого времени, и хочет посочувствовать, а еще восхититься его стойкостью и неутраченной психикой. И в ту секунду, когда в груди начинают вновь теплиться нежные чувства, а в голове мелькают яркие смутные образы, Бэкхен давит их ногами в самом прямом смысле. — Я все хотел тебя спросить, — Бэкхен медленно ходит кругами вокруг разбитого тела, совсем не соображающего и будто распятого в снегу, и не беспокоится о том, что кто-то вдруг может сюда завернуть. Демон любит компанию, на самом-то деле. Взгляд не цепляется за парня вообще никак, ему почти не интересно, что с ним. Выглядит он, опять же, жалко. Как будто Бэкхен таких никогда не видел. — Ты ведь любишь его? — Люблю, — слышит демон после некоторого молчания и не давит улыбку, от которой самому противно. Ему нужно услышать от парня всего пару слов, и он спокойно сможет завершить начатое. — А ты? — вопрос неожиданный, выбивает на секунду из колеи. Бэкхен прекращает ходить кругами, подходит ближе и заносит ногу над разбитой рукой. Демон думает. Стоит ли отвечать? Бэкхен не хочет даже задумываться над этим. Он хочет спасти его, не нужна ему никакая любовь, идите к черту. Все работает через ненависть, не к людям, так к себе, пусть это хоть трижды неправильно. Так проще. Когда ты якобы мифическое существо, понятия любви искажаются, речь о морали вообще не заходит. — Не важно. Самое главное, что ты любишь, — и давит на перелом. Минсок кричит уже просто для формальности, чтобы привлечь внимание, потому что рука уже просто онемела. Он не против обсудить свою несчастную любовь, потому что ему кажется, что Чондэ морально делал ему больнее, чем сейчас Бэкхен физически. — Я пришел к тебе с предложением, а не за лентой, вообще-то.***
Торопиться теперь некуда, считает Бэкхен. Хоть тридцать лет это почти приговор. Он не знает, стоит ли ему тратить время на то, чтобы заскочить в магазин за бутылкой чего покрепче лично для себя. Ему можно, теперь закон для него не писан. Если у него есть такое исключительное редкое право, неужели ему недоступны остальные, совсем мелочные, по сравнению с этим? Он решает наплевать на это. С одной стороны, тридцать лет для Чондэ, который должен был месяца два-три спокойно себе жить за Вратами /Бэкхен не знает, что за ними, но ему кажется, что там здорово/, это достаточно много, но с другой, для Бэкхена это отвратительно мало, целая минус бесконечность. Однако, это его выбор. Ему хотелось именно этого. Бэкхен врывается в квартиру Чондэ через полки, звенит пустыми стеклянными рамками и роняет на пол свечки. Падает на все еще спящего Кима, заставляя того сильно вздрогнуть под ним, и обвивает руками за талию. Сжимает в пальцах рубашку, пока в чужой груди сердце вновь по таймеру бьется. — Я должен прямо сейчас извиниться перед тобой за то, что теперь могу делать с тобой все, что захочу. Даже если Чондэ и услышал, то промолчал, если же нет, Бэкхен готов повторить. Почему-то он не может сейчас себе этого позволить. И просто оставляет Чондэ в покое. На какое-то время. *** Чондэ дня три живёт как человек. Бэкхен снова пропал, а ему от этого вроде и легче. Он совсем не хочет думать над всем происходящим, давится старым чаем и набирает себе ванну, перебарщивая с горячей водой. Опрокинутые свечи все еще лежат незамеченными на полу, потому что не мешают. Спокойно ему от этого не становится. Ощущение чужого присутствия очень сильно душит и не оставляет ни на минуту, в любой вещи или отражении мерещится совсем не то, что есть на самом деле. В доме вечерами всегда горит свет, спиной повернуться к тёмным проходам невозможно. Чондэ не понимает, что вызывает в нем такой страх /непонятно к чему/. Чондэ заказывает еду на дом и снова заваривает чай, разливая горячую воду. Ожоги саднят, но у хирурга совсем не нежные руки. Его беспокоят различные звуки, наполняющие квартиру, и он старается проанализировать каждый из них, чтобы успокоиться. Чондэ идёт в ванную, чтобы выключить воду, потому что от ее шума звенит в голове. Он нависает над ванной, держась одной рукой за стену. Паранойя уже клокочет в груди, заставляет обернуться /мало ли что/ и вопит, едва завидев силуэт сзади краем глаза. Чондэ не успевает закричать, потому что его толкают в ванну и вода расплескивается. Он разворачивается, садится поперек, подгибая под себя ноги, и трет лицо. Одежда сырая, волосы сырые, вода не в меру горячая. Сердце периодически сбивается с ритма, и почему-то начинает знобить. — Я надеюсь, ты скучал. Чондэ просто кивает головой, забирая волосы назад. Штаны и домашняя рубашка безбожно сырые, полотенца и другой одежды нет — он еще не принес. Бэкхен возвышается над ним, как обычно довольный с неизменной улыбкой. Его непонятный бордовый пиджак расстегнут, взгляд цепляется за белую свободную рубаху под ним и медленно поднимается к лицу. — Зачем ты это сделал? Мне скоро еду должны принести. — Я заберу. — Не сомневаюсь. Бэкхен садится перед ванной на уровне лица Чондэ и просто смотрит. Ким сам двигается ближе со словами «у меня из-за тебя паранойя», на что тот улыбается почти виновато. Чондэ не сопротивляется, когда демон касается его губ своими, мягко сминая их. Они не сближаются, не стремятся сократить расстояние. Бэкхен не закрывает глаза, Чондэ жмурится до пестрых пятен, слабо отвечает. Если бы не прогрессирующая болезнь, Чондэ бы не услышал стук в дверь. Он отстраняется от Бэкхена, ему совсем неловко открывать глаза. Его не переполняют какие-то странные чувства, какими обычно описывают любовь и все такое. Он понимает, что все это совсем не спонтанно происходит и надо привыкать. Но ему все равно неловко и в груди все горит. — Кошелек в пальто. Надеюсь, ты считать умеешь. Чондэ позволяет себе так с ним говорить, потому что Бэкхен скалится и поднимается. Шипит неясное «раздевайся» /это угроза? / и уходит. Чондэ это воспринимает просто никак и бросает всю мокрую одежду на пол, даже не закрываясь серой полупрозрачной шторкой. Он слышит, как шуршат пакеты и упаковки на кухне, как гремит посуда и что-то еще. Его напрягает каждый звук, и он пытается представить все, что делает Бэкхен. И вроде все понятно, но все равно тревогой давит на грудь. Чондэ не понимает, почему вдруг так страшно в собственном доме, и избегает взглядов в сторону зеркала, чтобы не видеть отражения чуть приоткрытой двери. Её так оставил Бэкхен, который учтиво кинул на стиральную машинку полотенце и ушел. Вода настолько остужается, что её температура телом не чувствуется, от этого немного холодно. За час бессмысленного пребывания в ванне кожа Чондэ почти прозрачная, едва-багровые пятна на шее и черные вены видны еще отчетливее и как-то уродливее. Он даже не моется — спускает воду и вылезает. Вытирается полотенцем и не знает, что делать с сырой одеждой. Смотрит в щель в дверном проеме слишком напряженно. Задается вопросом, почему там так темно? Фантазия Чондэ неконтролируема, а количество часов просмотренных во время дежурств фильмов ужасов слишком велико. Да, ему снова страшно, но он не может вечно сидеть в ванной. Чондэ никогда не вытирается полностью, по спине течет до кромки полотенца, туго завязанного на бедрах. Бэкхен когда-то про себя отмечал, что Ким тощий, настолько, что не только ребра выпирают, ну и этим полотенцем его можно дважды обернуть. «Посиди на одном кофе с салатами лет пять, посмотрим, что с тобой будет,» — хирург тогда злился. Кто он ему такой, чтобы что-то предъявлять по поводу его внешности? Просто какая-то ошалевшая сущность, которая молча требует покорности. Чондэ пальцами забирает сырые волосы назад и рывком открывает дверь до упора, вслух зовя Бэкхена по имени. Освещения из ванной хватает лишь на то, чтобы тускло осветить коридор и входную дверь. В квартире холодно и по влажным ногам ощутимо дует — демон открыл окна /«надо же, он что-то умеет»/. Чондэ идет в ближайшую комнату, чтобы включить свет, но вдруг резко все темнеет, и он таким же рывком закрывает дверь в ванну, прислоняясь к ней спиной, когда щелкает выключателем на стене и ничего не происходит. Черно. За окнами будто нет ничего, что могло бы светиться, в доме тьма будто сгущалась вокруг. Из паранойи Чондэ вытекает новая болезнь, паническая атака вот-вот на подходе. Он не решается оторваться от двери и пойти хотя бы за телефоном. — Бэкхен, это ни черта не смешно! Рев хирурга разносится эхом будто по совершенно пустой квартире. В ответ тишина, но Чондэ знает, что демон здесь. Он ощущает его повсюду, ему так страшно. Воображение не перестает рисовать всякую дрянь перед глазами, и Ким решается пойти за телефоном. И ему так отвратительно за свой страх, но все вокруг него валится и просто глушит звуком падения. Он был бы рад, если бы паническая атака довела его до обморока, но она не случалась. Все происходящее выглядело как страшный сон, потому что он ничего не видел, но четко слышал. Чондэ сходил с ума от окружающих его звуков и просто хотел умереть. Телефон оказывается в руках и поначалу не реагирует на прикосновения. Дисплей загорается очень ярко и резко, Чондэ сразу направляет его прямо перед собой и видит непонятную фигуру, разжимая пальцы. Он понимает, что это Бэкхен, но он так его сейчас боялся. Бездумно. Инстинктивно. По-животному. И это нормально, потому что демон представлял реальную угрозу. Бэкхен улыбается. Его глаза привычно светятся коньяком, а Чондэ почему-то кажется, что его сейчас убьют. Демон шагает ближе, жмет к двери и ставит руки у головы Кима. Он не прикасается к нему, но чувствует, как того трясет. — Ты хочешь моей смерти? — Не говори глупостей. — Развлечений других не можешь придумать? Острый запах люпинов мало-помалу приводил Чондэ в себя, Бэкхен давал на это время. Действительно, что за глупые детские игры? Вспоминается, как он часто баловался подобным в юности, пугал людей без разбору, пока было можно. Так давно. Но все же Чондэ настолько впечатлительный, что его не останавливает ни возраст, ни возможные неприятные чувства человека. «Отойди, надоел» и неприятное «Ты заслужил» в ответ. В глазах от темноты рябит. Противно холодно стоять без одежды прижатым к металлической двери. Глаза напротив напрягают, приковывают как единственный источник света в черноте. У Чондэ в голове пусто. Бэкхен тянется к нему и упирается лицом в ладонь. Волна раздражения по телу и желание сломать чужую руку просто потому что. Сопротивление — штука веселая и увлекательная, однако он хотел по-хорошему. — Перестань сопротивляться, Чондэ. Если ты думаешь, что я наиграюсь и оставлю тебя в покое, то ты глуп и наивен. Я отдал за тебя свою вечность, едва ли смертен, но ни ты, ни твоя душа столько не стоят, ты не особенный, понимаешь? Усмири наконец свою гордость, глупый человек. Если тебе так нравится сопротивляться, я дам тебе возможность убежать и ничтожную фору. Одевайся, собирай вещи, беги куда хочешь, проси помощи. Но я тебя все равно найду. Найду и выпотрошу. — Сказал, как помешанный абьюзер. Если ты думаешь, что у меня скоро разовьется стокгольмский синдром, то ты тоже ошибаешься, — желание подорваться и бежать в Чондэ не просыпается. — Еда на кухне. Я немножко попробовал, надеюсь, ты не против, — разбег от дьявола до ублюдка две секунды, ничего непонятно, усмешка колючая, а во взгляде по-прежнему плещется коньяк. Чондэ отрицательно качает головой с условным «не хочу», на что Бэкхен почти агрессивно рычит в губы. — Меня не интересует, хочешь ты или нет. — А не пойти ли тебе к черту? — недовольно хмурится Чондэ, отворачиваясь, потому что запах люпинов резко и неприятно ударил в нос. — Я тебе сейчас голову оторву, если не заткнешься. Грустно понимать, что все, что было до этого, оказалось по-хорошему. По венам течет не кровь, а Бэкхен вместе со своим ядом и улыбками. Его присутствие ощущается прозрачной кожей, он везде и повсюду. Чондэ ничем не ограничивается, но ему кажется, что он под острым контролем и каждое его действие прослеживается. Ему не хочется выходить на улицу, заказная еда оказывается по вкусу, а демон не делает ничего, после чего бы он покинул в спешке квартиру. Отпуск идет как по маслу, за исключением побаливающего желудка и насмешек настырной нечисти. Одновременно с этим Бэкхен упускает тот момент, когда улыбка Чондэ начала резать ему по венам, да так больно, что он теряется. Правда, происходит это крайне редко, так что он чувствует себя относительно прекрасно. С чашкой в руках Чондэ устало смотрит на Бэкхена, закутавшегося в плед на диване перед телевизором. Не важно, что минуту назад там лежал именно он, главное, что его пока не трогают. Ким идет за стулом, а по возвращению его встречают взглядом «ну ты и мудак» и распахнутым пледом под боком. Нет абсолютно никакого смысла препираться и отказываться, потому что иначе усадят силой. Бэкхен обнимает поперек груди, льнет к плечу, закрывая глаза, и сцепляет свои пальцы в замок — удобно. Телевизор монотонно вещал, пока Чондэ размышлял над своей участью: никогда не думал, что однажды будет чувствовать себя рабом. Ни дернуться, ни пошевелиться, вдруг снова наорет и начнет угрожать. — Почему ты выбрал меня? — Чондэ невозмутимо пьет свой чай с коньяком. В кольце рук тепло и удобно, плед приятно греет плечи. Он почти получает удовольствие, но внутреннее настроение не сдвигается с отметки «хуево». — Захотелось, — Бэкхен отвечает без прежней наглости и уходит в soft. Может, ему надоело видеть человека таким жалким или же сам устал вести себя как блядина. Он непринужденно тянется к чашке, отпивает, смотрит снизу вверх на линию челюсти и подбородок, на прикрытые веки. Контраст белой кожи и черной комнаты при холодном свете экрана почти удивляет его. — Понравился ты мне. Чондэ поднимается, оставляя чашку у Бэкхена в руках. Резко становится холодно, кровь под кожей быстро стынет просто так, когда плед соскальзывает с плеч. Апатия и усталость никуда не деваются, подгибают колени, заставляют рухнуть обратно, в тепло, или в кресло, но Чондэ стоит. Идея сорваться с окна ему очень даже нравится, потому что зачем доживать до старости /он хотел умереть до пенсии/, если якобы понравился бестолковому и безответственному жнецу с большой буквы. Ему хочется устало вздохнуть, закатить глаза, покачать головой — показать, что Бэкхен пропащий и неадекватный, но он просто смотрит на демона, как тот спокойно пьет его остывший чай с коньяком, в глади которого отражался экран телевизора. «Ты загубил две жизни, поздравляю,» — хотел сказать Чондэ, но промолчал и пошел к выходу из комнаты, шаркая ногами по ковру как старый дед, уставший от жизни и минимум переживший войну. — Доброй ночи, Чондэ, — в тихом голосе Бэкхена слышится слабая улыбка, но у Кима нет сил на то, чтобы бежать от нее куда подальше. — Доброй, — отвечает он и уходит, не прикоснувшись к ручке. За время проживания с демоном Чондэ понял, что нет смысла тратить свое время, запираясь на замки, пусть у него теперь еще плюс тридцать лет. Данный период жизни хирург обозвал ночным кошмаром, однако сейчас он ко всему почти привык. Чондэ — любитель вина, красивой посуды и горшечных цветов, который в силу работы не может себе позволить ничего из этого. Пить в одиночестве — первый признак алкоголизма, поэтому Бэкхен всегда рядом, хочет он этого или нет. Ему очень приятно, что тот разделяет его вкусы, хотя может быть он вновь безбожно врет. «Черт с тобой» и «алкоголь сближает» — говорит Чондэ, пока демон варит ему глинтвейн. Бэкхен трогает его так мягко, как только может, потому что человек почти не сопротивляется и «хорошо, дома можно». Касается шеи, повязывает на нее ленты и обнимает тесно-тесно со спины, пока не расщепляется на молекулы. Он не меняет своей позиции, не сходит с колеи, «неожиданно» и «вдруг» любовь не вспыхивает за все то время, что он провел с Чондэ. Он признает себя отрицательным персонажем, но он и не обещался быть хорошим и становиться лучше. Бэкхен любит рассказывать Чондэ всякие истории из своей жизни, на которые тот откликается, как «что за ужас» и «прекрати, с ума схожу», а стены не хотят проглатывать звуки. Им хочется быть чем-то больше, чем неотъемлемой частью относительно новой конструкции, поэтому они очень охотно пропитываются и давят на уши Чондэ отголосками этих самых историй в любые другие дни. А может это все-таки паранойя дошла до своей особой стадии, что почти не воспринимается как нечто страшное? Принесенные некогда люпины так и не засыхают, а дело по убийству Минсока /или же это была остановка сердца?/ вскоре закроют за неимением улик, свидетелей и доказательств. Это сказка о том, как демону стало скучно бесконечно жить, и он захотел получить свое особое, исключительное право на одну человеческую душу.