Из лесу, вестимо

      Руди был хорошим плотником. Почти вся деревня вышла из-под его грубых мозолистых рук: не было ни одного дома, лавочки или забора, к которым он не имел бы отношения. То построить, то залатать — в деревне всё быстро изнашивается.              Но больше всего он любил строгать деревянных куколок — мальчиков или девочек. Его жена Надифа шила им одежды и ходила продавать игрушки на базар.              Иногда они делали зверушек, но куколки получались лучше всего. С какой-то особенной любовью они у них получались.              И вся деревня знала почему. В лицо им, конечно, никто ничего не высказывал, но за спинами шептались: куколки им вместо детей, ведь «Руди только их строгать и горазд», — прямо так и говорили.              Но тут однажды Надифа ушла на базар с корзиной, наполненной своими куколками, а вернулась… вернулась с кульком, исторгающим яростный плач.              Младенец.              Деревенские смотрели тогда на Надифу во все глаза. Откуда дитя? Облепили ее со всех сторон, спрашивали. Но она ничего не поясняла. Кто-то, кто ближе всего пробрался к младенцу, сумел разглядеть длинные уши — эльфийские. Это, конечно, быстро послужило причиной для шуток, что, дескать, нагуляла Надифа ребенка с лесными дикарями, обитающими неподалеку. Слухи дальше пошли, как всегда бывает в деревнях: кто-то шлюхой ее называл, кто-то говорил, что «давно пора было, раз муж негож», и все уже ссорились между собой.              Ссорились, пока наконец не заговорили третьи — те, что поумнее. Они сразу смекнули, что Надифа-то с животом не ходила, а значит, дитя не ее. Да и не родятся эльфы от людей. Они-то сразу поняли: младенца Надифе наколдовали. Унесла она ведьмам куклы, а они ей ребенка сделали. Вот так всё и было, точно.              Руди же принял мальчика как родного. Так и говорил всегда: «мой сын». Иначе и не называл, и никто ему в лицо перечить и не пытался: сын так сын, весной опять избу залатать надо будет, да забор покосился, а кто в этом деле лучше Руди?              За глаза, конечно, говорили, много говорили. Не нравился им и ребенок, и обстоятельства его появления в деревне. Старейшина сразу сказал (негромко, конечно, тихо так): беду это дитятко сулит. Ну а как иначе? Мало того, что нагулян наверняка какой-нибудь запретной магией, так и эльф! А если эльфийские дикари его себе захотят? Ведь со своими стрелами полдеревни перебить могут…              Так что все боялись поначалу.              Но время шло, рутина засасывала, новые новости, новые сплетни, а мальчик-эльф, нареченный Эллисом, особых неприятностей не доставлял: рос себе спокойно, как и все дети в деревне. Лет до двенадцати так рос. Никто за ним не приходил: ни дикари, ни демоны, ни ведьмы.              И вообще — неприметный он был, тихий и спокойный. Больше не кричал, как в первое свое появление.              Уши его тоже со временем перестали замечать. Привыкли, наверное. Да и сам Эллис, чем взрослее становился, тем больше их стеснялся, кажется, а потому прятал (оно и понятно — в деревне-то все остальные с нормальными ушами ходят): волосы не остригал, вечно что-то на голову натягивал — то шапку, то капюшон. Так что это тоже способствовало забыванию, что среди людей чужак растет.              Единственное, чего спрятать мальчик не мог — так это природную щуплость. Все эльфы маленькие, тонкие, как тростинки, вот и Эллис был худосочный до ужаса — казалось, сломаться мог от порыва ветра. И уж откармливали его, откармливали, даже медом отпаивали, да всё впрок.              Посему если Надифа себе и мужу помощника и кормильца к старости хотела, то прогадала: слаб, неуклюж и при этом слишком уж скромен их мальчик был. Такого первым затопчут, когда все побегут.              Руди, конечно, пытался мальчика плотницкому делу обучить, с собой везде водил, показывал, как работать. Только слушал мальчик его плохо, без энтузиазма, а получалось у него и того хуже — лишь увечья себе наносил, тем урок и заканчивался.              И да, лет до двенадцати так было.              Около двенадцати он прожил, когда в их семье несчастье случилось: сгорел дом со всеми их деревянными куколками, а Руди под завалами залег. Мальчика своего спас, а сам умер.              Осталась Надифа одна с ребенком, да еще без крыши над головой.              Конечно, на произвол судьбы деревня их не бросила, нашли им место. Ведь Руди плотником-то был отменным, отзывчивым: всем помогал, иногда и за так, если нечем было отплатить.              Так-таки нашли им жилье. Не хоромы, какие были у них при Руди, но выбора-то не было. Будь жив плотник — новый бы отстроил, да не судьба. Так что Надифа с сыном-эльфом в сарайчике поселилась.              Однако сплетни в деревне пошли, что, дескать, эльфенок — маг, и избушка неспроста загорелась: поджег он ее, да отца своего погубил. Ведь странное дело случилось: после пожара он словно сам в огонь превратился — волосы на золотые языки пламени похожи стали, да в глазах словно золото расплавилось.              Тут сразу вспомнили, что чужак эльфенок, что ведьмы его наколдовали, что беду он несет за собой… Перепугались все пуще прежнего. Да до того, что кто-то храмовников позвал из ближайшего Круга.              Надифа, конечно, щитом в дверях встала. Еще бы, вся надежда — единственный сын! Дело аж до драки дошло. Баба первой начала, но храмовник быстро закончил: ударил в челюсть, да отлетела Надифа, теряя зубы, сознание, а потом уж выяснилась, что и… жизнь. Эльфенок ее тогда подбежал к матери, сдаться хотел добровольно… но тут из соседнего дома девчушка появилась, вся в слезах, кричала храмовникам, что избу она подожгла, что Эллис ни при чем, что не надо его трогать. И в доказательство своих слов исторгла из ладоней искры.              Хоть и слабые, еле уловимые искры были, все деревенские, картину эту наблюдавшие, сначала охнули, а потом замерли. Тишина воцарилась, только девчушка та — Кети, кажется, — плакала. Потом родители ее из толпы вырвались, подбежали к ней, тоже плакать начали, причитали что-то, но ругать перед храмовниками боялись.              Забрали они девчушку. Родители раз к ней съездили, да выгнали их оттуда, даже повидать не дали. И вестей о ней не было больше.              Надифа так и не очухалась — померла вскоре, в сознание не приходя, думая, что не уберегла сыночка своего.              Потому после того случая деревенские храмовников боялись больше, чем эльфенка. И когда наверняка понятно стало, что взаправду маг он, то молчали долго. Года четыре молчали. Благо польза от него была: целительствовал он знатно.              Но кто-то все же шепнул — пришли и за ним, забрали-таки.              И не слышали в деревне о нем с тех пор больше ничего. Сарайчик семьи плотника завалился, его бы снести, да обходят люди место это стороной. Говорят, несчастьем веет оттуда. Несчастьем веет... Так и говорят. Эльфенка уж нет здесь, а несчастье его осталось.