В ночи.

На утро, проснувшись, он слышит, как под окнами фыркают и бьют копытам лошади, слышит смех, слышит свое имя. Он вскакивает с постели — завтрак он уже все равно проспал, — торопливо одевается и стремглав мчится вниз, где его встречают веселыми шутками. — Соня-засоня, — смеется графиня Эмилия, глаза ее искрятся от смеха. Жадный взгляд задерживается на ее лице: нет, нет, это не она, уж слишком беззаботно она смеется. — Сладко спалось? — подшучивает жена дядюшки, но ее стан кажется ему слишком воздушным. А вопрошающий взгляд мчится дальше от лица к лицу, но нигде, нигде, нигде не сияет ему навстречу ответная улыбка. Едут на прогулку. Он жадно ловит ухом каждый звук голоса, ловит глазам каждый изгиб тела, каждое движение покачивающихся в седле всадниц, подстерегает каждый поворот головы, каждый взмах руки. За обедом он как можно ближе наклоняется к своей собеседнице, чтобы вдохнуть аромат ее губ, теплое благоухание волос, но ничто, ничто не являет ему желанного знака, не открывает даже мимолетнего следа, по которому могли бы устремиться его разгоряченные мысли. День нескончаемо долог. Когда он берется за книгу, строчки переливаются через край страницы и вдруг уносят его в сад, и снова ночь, удивительная ночь, и снова жаркая цепь объятий смыкается вокруг него. И, выпустив книгу из дрожащих рук, он спешит к пруду. Но вдруг, неожиданно для себя с испугом даже, замечает, что стоит на той же тропинке, на том же месте. За ужином его лихорадит, руки неуверенно блуждают по скатерти, словно их что-то гонит, глаза боязливо прячутся под опущенными веками. Когда остальные отодвигают наконец свои стулья и встают из-за стола, он с чувством несказанного облегчения покидает комнату и мчится в сад. По белой тропинке, которая, словно молочный туман, мерцает у него под ногами, ходит он взад и вперед десять, сто, тысячу раз. Зажглись ли огни в зале? Да, наконец-то зажглись и наконец-то спущены шторы в окнах второго этажа. Значит, дамы разошлись по своим комнатам. Считанные минуты остались до ее прихода, если только она придет, но теперь каждая минута до предела наполнена жгучим нетерпением. И снова взад и вперед, взад и вперед мечется он, словно его дергают за невидимые нити. Но тут по ступеням лестницы стремительно сбегает белая фигура, чересчур стремительно, чтобы можно было узнать, кто это. Она словно луч луны, словно забытая кем-то вуаль, которая трепещет меж дернвьев, гонимая ветром, она все ближе, ближе, и вот уже она бросается в обьятие мальчика, и руки его жадно, мертвой хваткой, смыкаются вокруг ее разгоряченного бегом тела. Как и вчера, в тот миг, когда теплая волна неожиданно обдает его грудь, он едва не теряет сознание и жаждет только одного — чтобы темный поток страсти подхватил и унес его за собой. Но угар внезапно рассеивается, он сдерживает страстный порыв. Нет, нет, только не позволить ей одурманить себя, только не отдаться этим жадным устам, покуда он не знает, какое имя носит это существо, чье тело прижалось к нему так тесно, что кажется, будто чужое сердце бьется в его собственной груди! Он уклоняется от поцелуя, чтобы разглядеть таинственные черты, но тени падают на ее лицо и сливаются в неверном свете с темным ореалом волос. Чересчур густо сплелись ветви деревьев, чересчур неярок свет задернутого облаками месяца. Он видит только сияние глаз — два самоцвета, оправленные в тускло поблескивающий мрамор. Он хочет услышить хоть одно слово, хоть звук ее голоса. «Кто ты, скажи, кто ты?» — требует он. Но этот мягкий влажный рот отвечает только поцелуями, слов у него нет. Хоть бы слово исторгнуть из него, крик боли! Он стискивает запястье незнакомки, он упивается ногтями в ее тело, он слышит только тяжкие вздохи напрягшейся груди, и горячее дыхание, и зной упрямо сомкнутых губ, которые изредка лишь тихо застонут — от боли, от страсти, он не знает. Его сводит с ума мысль о том, что он бессилен перед ее упрямой волей, что эта из тьмы возникшая женщина берет его, не открывая себя, что, обладая безграничной властью над ее алчущим телом, он не может овладеть ее именем. Гнев охватывает его, он уклоняется от обьятий, но она, почувствов вялость обнимаюших ее рук и его тревогу, ласково, дразняще треплет его волосы. И тут, когда пальцы ее касаются его головы, он вдруг слышит, как что-то металлическое тихо звякает у его лба: брелок или монета, подвешенная к браслету. Мгновенная мысль осеняет его. Будто в порыве исступленной страсти, он прижимает ее кисть к себе так, что монета глубоко впивается в его полуобнаженную руку. След останется наверняка, и, чувствуя, как горит ее кожа, он дает себе волю; он прижимает к себе ее тело, пьет желание с ее губ, бросается очертя голову в таинственный омут безмолвного вожделения. А потом, когда она, точно как вчера, внежапно вскакивает и убегает прочь, он не пытается удержать ее — ему не терпится разгядеть запечатленный на его руке знак. Он мчится к себе и тогда он жадно впивается в след, оставленный браслетом. След уже немного поблек, очертания разгладились, но один угол вдавлен глубоко, и отчетливо видны красные линии. Форма не круглая, она, должно быть, восьмиугольная, и не очень большая. Огнем горит след, который он так жадно рассматривает, и вдруг начинает болеть, как свежая рана. Взгляд его светится торжеством. Завтра он все узнает…