Я пришел к мудрецу и спросил у него: «Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего» Но, я знаю, написано множество книг: Вечность пишут одни, а другие – что миг То опалит огнем, то расплавит как снег, Что такое любовь? «Это все человек!» И тогда я взглянул ему прямо в лицо, Как тебя мне понять? «Ничего или все?» Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ! Ничего или все! — середины здесь нет!»
Омар Хайям
Сокджин тронул струны гитары, те зазвучали неуместно весело и обнадеживающе. Гриф гитары был чуть поцарапан, инструмент был стар, местами прозрачный лак пошёл трещинками, еле заметными и почти незначительными, но именно ощущение подержанности делало эту гитару такой любимой для Сокджина. Он занимался на ней регулярно с тех пор, как начал тренироваться в агентстве, тогда он лелеял мечту приблизиться к уровню их композиторов, однако впоследствии понял, что лишён той искры таланта, которая позволила бы ему сочинять песни с таким же прирождённым изяществом. Нотная грамота далась ему относительно легко, но всё же чувство какой-то незавершенности продолжало оставаться с ним и время от времени поднимало голову. Ему оставалось только записывать в студии, которую компания выделила их группе, редкие каверы и постить их на фанкафе, где поклонницы с радостью заваливали его одобрительными комментариями, а мечты по-прежнему оставались мечтами. - Может, мне не стоило так рано сдаваться? – спросил Сокджин у спящего Намджуна. Тот, разумеется, ничего не ответил. Сокджин подошёл к окну и открыл форточку, проветривая палату. Недели пробежали так быстро, Сокджин и не помнил, что он успел сделать за это время. Кажется, он с мемберами сходил на пару развлекательных шоу, а может быть, это было интервью. Ему вообще иногда казалось, что его сознание всегда остаётся здесь, с Намджуном, чтобы присматривать за ним, а безмолвное тело инертно движется по делам. А потом они соединяются дома, в их квартире, где пустое место на кровати мозолило глаза и заставляло отворачиваться от него. - Допустим, у меня есть одна мелодия. – сказал в пустоту Сокджин. Пальцы его перебрали струны, извлекая из них сочный перезвон, больше похожий на мексиканский мотив. – Идти с ней к главному или не идти, вот в чём вопрос… Сокджин представил, чтобы ответил Намджун и хриплый голос в голове ответил ему: «Сыграй мне её». - Сейчас, - покладисто кивнул головой он и заиграл, покачивая закинутой ногой, а пяткой другой отбил ритм, чтобы было проще ориентироваться. Пел он может быть и не лучше всех в мире, но, как он считал, достаточно искренне и эмоционально. Сейчас в песне даже слов не было, одно только музыкальное мычание под мелодию, честно говоря, когда он только делал эти наброски, то надеялся, что Намджун поможет ему с лирикой. У его любимого был великий дар управлять словами и превращать их в нечто большее, чем просто скопление прилагательных, глаголов и существительных с точками и запятыми. Нет, Намджун писал удивительные вещи, иногда довольно простые, иногда захватывающие дух своей пронзительностью и ошеломляющими новыми идеями, но остаться равнодушным при прочтении его текстов было невозможным, причём для него писать было также просто, как и дышать, как ходить и говорить. Сокджин полагал, что это и зовётся талантом и велением судьбы – некоторым людям было просто суждено делать то, зачем они появились на свет, а всем остальным внимать свету, идущему от них. - Что скажешь теперь? – повернулся он к писателю. Лицо Намджуна было отстранённым и неподвижным, но отчего-то Сокджин был уверен, что ему понравилось. – Нравится? Да или нет? Молчишь, значит понравилось. Я хотел попросить тебя написать слова к этой песне, но не рассчитал времени. Зато сразу после того, как ты отоспишься, я жду от тебя лирику, понял? Рассыпчатый смех Сокджина разнёсся по пространству неуютной больничной палаты и погас практически сразу. Он передёрнул плечами, прогоняя побежавшие по коже мурашки, ему показалось, что стало слишком холодно, поэтому форточку он закрыл. За окном пошёл пушистый снег и на душе погрустнело. Рождество ушло никем не отпразднованным, к семье Сокджин не ездил, а родители Намджуна не смогли отмечать праздник, да и не стали бы они в такой ситуации что-то праздновать. Сокджин ограничился тем, что одел Намджуну на палец давно купленное кольцо, серебряное, с широким растительным рисунком. На его пальцах, длинных и узких, оно смотрелось замечательно. На внутренней стороне кольца змеилась гравировка, которая предназначалась только одному человеку и Сокджин надеялся и верил, что однажды это человек сможет прочесть эту надпись. Своё он носить пока не мог и потому оно лежало в парной коробочке и ждало своего часа. Доктора заходили в палату каждый день, озабоченно цокая языком и снимая показания. Раз в три дня Намджуна возили на снимок и, судя по последним снимкам, ситуация не улучшилась, но и не ухудшалась. Пограничная стадия продолжалась и если первоначально это радовало главного врача, то через три недели доктор Ха начала высказывать опасение и беспокойство за чересчур стабильное положение пациента. Сокджин подозревал, что дело было в том, что страховка у Намджуна заканчивалась и руководство клиники попросту давило на женщину с целью получения результатов. - Я знаю, что Вам тяжело. – говорила доктор Ха госпоже Ким, когда они встретились в коридоре. Сокджин тогда был в палате, но как раз собирался уходить, так и застыл, схватившись за дверную ручку. – Но и Вы меня тоже поймите. Мы не знаем и даже не можем прогнозировать, сколько Намджун пробудет в этом состоянии. Тем не менее, руководство готово оказывать Вам поддержку до конца срока действия страховки, однако после её окончания будет необходимо ежемесячно оплачивать наши услуги. Вы ведь не хотите, чтобы Намджун оказался без должного лечения на грани своего выздоровления? Госпожа Ким, подумайте о Вашем сыне, разве его жизнь не стоит всех денег. Прошу Вас хорошенько подумать и не переводить его на домашнее лечение… На этой ноте Сокджин распахнул дверь и невозмутимо вышел в коридор. Доктор Ха попрощалась с матерью Намджуна и ушла по своим делам, казалось, что звук от тонких шпилек раскатывался по всей больнице. А госпожа Ким ничего о разговоре с ней так и не сказала. Быть может, просто не хотела его волновать. А может посчитала, что это не его дело. В последнем случае, было даже обидно, но Сокджину и так многое позволялось, например, принести гитару в палату и сидеть с ней возле кровати больного. Музыка занимала его и позволяло напевать для Намджуна вполголоса его любимые песни. Это было самая малость из всего, что Сокджин хотел бы сделать для него и одновременно, он чувствовал, что и этого достаточно, чтобы связавшие их узы не рвались от того, что кто-то просто уснул. «Маленький принц» закончился, как закончилась «Алиса в стране чудес», которую Сокджин взялся читать позже. Он предпочитал выбирать детские книги, в них не было громоздких предложений и навороченных словесных конструкций, а неизменно позитивный конец не давал унывать ему самому. Сокджину хотелось верить в то, что поступает правильно.***
- «Одну из твоих девяти жизней, кошачий царь, в ожидании восьми остальных, которые я выколочу следом!» - раскрасневшись, воскликнул Сокджин, размахивая рукой в порыве чувств. Сегодня он читал Намджуну «Ромео и Джульетту», бессмертное творение Шекспира заставляло актёра в нём гореть и пылать, к тому же, он позволил себе замечтаться и перенестись в средневековую Верону. В роли Ромео он скромно представлял себя, а на месте прекрасной Джульетты ему представлялся Намджун, и, хотя в целом картина смахивала на бред перепившего сценариста, она доставляла невероятное удовольствие уставшему от съёмок Сокджину и заставляло его периодически хохотать в голос. За этим занятием он не заметил, как едва заметно наморщил лоб Намджун. Чуть шевельнулись пальцы на правой руке, словно кто-то дёрнул за ниточки, сначала средний, потом указательный, следом дрогнул мизинец и всё замерло снова. Волосы отросли достаточно, чтобы из аккуратной мальчишеской причёски Намджуна они превратились в торчащие лохмы, особенно на макушке, где они топорщились, как оперение утки. С горечью Сокджин обнаружил среди них отдельные седые волоски, для его Джуна резкие скачки здоровья не прошли бесследно и наделили его в двадцать четыре года серебристым признаком старости. Он наконец оторвался от писателя и старательно протёр душистой тряпкой шею. Этим занималась медсестра, но Сокджин в глубине души ревновал и потому под разными предлогами часто предлагал свою помощь. Кроме того, это позволяло ему потрогать Намджуна, проследить выступающие кости и погладить впалый живот, к которому он прикасался в последний раз так давно, в собственных ярких воспоминаниях моменты их близости казались ещё насыщеннее и слаще. Сокджин вздохнул и тронул Намджуна за нос, безмолвно укоряя его за то, что они так много времени тратили попусту в прошлом. Волосы следовало помыть, но Сокджин ограничился тем, что расчесал и уложил их забавным горшком. На этом он остановился, было пора уходить, и он напоследок поправил одеяло, затем положил книгу на тумбочку и отправился домой. Нет, он возвращался в их квартиру, где было слишком много места для одного. В тишине, если многоэтажный дом в городе вообще способен на тишину, Сокджин долго просидел на одном месте, пялясь в пустоту, потом сварил куриный супчик для родителей Намджуна, чтобы просто помочь им и поддержать в больнице. На половине этого дела его накрыло осознанием собственной бесполезности и беспомощности. - Что я делаю? – зашептал он сам себе и закрыл уши ладонями, присел на стул, как никогда чувствуя себя ничтожным. – Ещё не поздно бросить его, ещё есть время отвыкнуть от всего этого. Стать нормальным и вернуться к обычной жизни. Почему я должен это делать? Сокджин чувствовал, что в нём говорит страх. Всеобъемлющий страх за чужую жизнь вдруг накрыл его как никогда, он тонул в нём, захлёбывался и барахтался в этой чёрной, абсолютно чёрной жиже паники и бессилия. Он хотел сбежать и одновременно желал остаться, хотел жить дальше, с закрытыми глазами и ушами, но и не хотел жить дальше, будучи неспособным представить своё будущее без одного человека. Он словно раздвоился: бездушный и холодный Сокджин не хотел больше никого и ничего любить, он больше желал славы и богатства, желал красиво жить и блистать на экранах телевизоров, вкусно кушать и зависать с той симпатичной актрисой в клубах. Этот Сокджин был циничным ублюдком, который вывел из себя любовь вместе с бесчисленными операциями и все его чувства окончательно отупели от вводимых препаратов. И одновременно другой Сокджин страдал и рыдал в скомканную чужую футболку тёмными ночами, всё его существо металось в поисках выхода, хотя выхода попросту не было, одна лишь вера в будущее и возможное чудо. Но вера таяла, а будущее наступало, с каждым рассветом и каждым закатом, с каждым чертовым листком календаря и движением секундной стрелки, это ввергало Сокджина в новые пучины отчаяния, и он устал выбираться из них. Он ругал себя, заставлял себя, говорил и убеждал, но если это и помогало, то только на некоторое время, а потом тьма подступала ближе и с каждым днём она только укрепляла свои позиции. Любящий Сокджин был слаб и слабость его была в любви, беспомощность его пугала больше, чем он думал и время не лечило раны, только всё усугубляло. Он не представлял, как это выносят другие люди, сидящие у множества других постелей и инвалидных колясок, возможно, это он такой – трусливый и до ужаса ничтожный в своих страхах, но он ничего не мог поделать. Родители поддерживали его всегда и во всём, он иногда сомневался и колебался, однако никогда ещё не встречался с тем, что нельзя ничего сделать. Осознание реальности всегда было поблизости, но сегодня Сокджин смотрел на принесённый сценарий и в голове у него звучало одно только пульсирующее «нет». Нет. Не сейчас. Почему именно в такое неподходящее время? Сокджин мечтал о полноценной роли в фильме, но ему никогда не выпадал такой шанс. Он проваливал один кастинг за другим, неизменно вытаскивая предложения о фотоссесиях и интернет-рекламе, но не для фильмов, тем более с уже известными режиссёрами. «Ему понравился Ваш взгляд. Он сказал, что печаль в Ваших глазах как нельзя лучше подойдёт персонажу. Ознакомьтесь с сценарием и сообщите о Вашем решении не позднее через неделю. С уважением…». Съёмки должны проходить в Гонконге и частично в Киото. Придётся жить на три страны и не останется времени для Намджуна, а ему нужен постоянный контакт с ним, даже если не такой частый, хотя бы регулярный, чтобы он оставался в таком же состоянии. Упустить такой блестящий шанс, разменять его на Намджуна – вот, что виделось Сокджину в этой пухлой пачке листов на столе. Слава взамен любви не такой уже плохой обмен, сказал бы кто-нибудь другой. Но Сокджин знал, что эта ситуация жестока сама по себе, даже если не учитывать опасного состояния Намджуна. Он принял решение, не дочитав до конца письмо, но как же было больно писать отказ, словно что-то драгоценное вырывали без анестезии из сердца. Так болела несбывшаяся мечта. - Ничего страшного, - сказал сам себе Сокджин. – У меня будут ещё шансы, ещё тысячи и сотни этих предложений. Их много было и будет, а вот Джун у меня всего один и второго такого мне больше никогда не сыскать. Сказал и как будто что-то успокоилось внутри, стало легче дышать и вот уже спустя пять минут Сокджин поднялся со стула, удивлённо оглядел устроенный беспорядок и принялся начинять курицу овощами дальше. Страх отступил и его природная позитивность снова взяла вверх над клубящейся тьмой.***
Намджун плавает во сне. Его окружают светлячки, каждый из которых вспыхивал знакомым голосом и потухал спустя некоторое время. Намджуну было хорошо. Спокойно, чуть радостно, умиротворенно. Иногда он слышал, как откуда-то далеко доносится голос Сокджина, отрывисто и нечётко, но интонации дорогого сердцу человека заставляли его сворачиваться в клубок и блаженствовать, словно он был крохотным котёнком, ещё слепым и совсем слабеньким, лежащим под пушистым боком у матери. В этом мирке не было места тревогам и сомнениям. Плавали и качались бесконечные громады гор, они были размытые и словно слепленные на скорую руку, но Намджун не видел в этом ничего странного. Он вообще подозревал, что спит и видит один большой и длинный сон. А ещё он знал, что ему надо просто отдохнуть. Перед долгим путешествием всегда нужно отдохнуть, не так ли? А что есть жизнь как не долгое путешествие… Однажды он действительно услышал голос Сокджина так близко, словно он разговаривал над его ухом, и рука невольно дёрнулась, чтобы ухватить его за плечо, но пальцы не слушались. Намджун примерно тогда и понял, что спит. И спит довольно давно, иначе бы он не потерял контроль над руками. «Нужно просыпаться», - гулко думает Намджун. Его мысли разлетаются по этому мирку, сталкиваются и резонируют, из них начинают сыпаться буквы, словно снег из туч. Тут слишком хорошо. Слишком много слишком, подходящим словом будет чересчур. Спокойно или приятно, неважно. Мирок фальшивый, в нём цветут белоснежные пионы, каждый из них одно маленькое свершившееся чудо. Намджун смотрит на них и думает о Сокджине. Что есть его любовь к Сокджину? Трепетный цветок, робко выросший из чувства симпатии и собственного одиночества? Закалённый химикатами сорняк, не гнушающийся вонзиться корнями в другого человека и выпить-насытиться его чувствами? Намджун размышляет об этом, любуясь вечным рассветом в этом мирке. Солнце здесь всегда стыдливо розовое, напитанное нежностью и красотой, словно окрашенное румянцем чьи-то щёки. Солнце напоминает ему Сокджина – ласковое и тёплое, согревающее и всевидящее. С ним хочется вставать, с ним хочется ложится. Одна постель и две спины, многоликая любовь со стонами, слезами и чувством принадлежности. Намджун чувствует, как почти готов проснуться, но нет, ещё рано. Этот мир ещё не всё ему сказал и показал. Рассвет продолжается и продолжается, таким же цветом окрашиваются белые цветы, и они распускаются, обнажая то, что прячется в середине. Пионы цветут и лепестки опадают, взамен увядших вырастают новые, старые сменяются, прошлое погибает у него под ногами. Намджун видит, как воспоминания крошатся на мелкие кусочки и они разлетаются под обвевающим этот мир ветерком. Ему не нужна память, воплощённая в лепестках, он и есть эта память – свидетельство прошлого и доказательство будущего. Он чувствует, как в лёгких шелестит увядающий цветок и благодарно прижимает руки к груди, ибо боль подарила ему любимого. Весь мир колыхается, горизонт и мудрое небо, необъятное поле цветов, выглядывающее солнце, сам Намджун – всё ходит ходуном и грозит рассыпаться. Намджун знает, что время подходит к концу. Его ли это время или это время грёзы, в плену которой он находится? Он не знает, но слышит, как поёт гитара, чьи старые струны перебирают ловкие пальцы. Голос, который он готов слушать вечно, взывает к нему по ту сторону рассвета. Намджун думает и всё-таки решает, что единственный цветок, который увядает после рассвета – это не человек. Это и не любовь. Тот цветок зовётся сном и его объятия он готов покинуть, чтобы встретить все последующие рассветы в руках человека, которого он зовёт по имени каждый раз и каждый раз его сердце замирает от любви. Намджун открывает глаза, нестерпимо ослепительный свет бьёт по глазам, а голос его совсем не слышен, но он настойчиво повторяет одно и то же имя. - Сокджин.