Погасшее солнце

Аэропорт наполняется слезами, криками и репортерами с камерами. У входа стоят скорые на те случаи, когда профессиональные психологи не справляются со своими пациентами. Женский голос объявляет о прибытии самолетов из разных штатов, про Калифорнию ни слова. Десятки людей, встретившие своих близких, обнявшись, идут к себе домой, обходя стороной родственников погибших, сдерживая улыбку от бледных лиц людей, которым не посчастливилось встретить пассажиров злосчастного рейса. Я жду Фрэнка час, потом два, но он все равно не выходит из аэропорта. В толпе, которая потоками вываливается из зала выдачи багажа, нет парня с вечно растрепанными волосами и смущенной улыбкой. И все будто бы понимают меня и мою безнадегу, кивая, глядя мне в глаза и грустно выдыхая воздух. Я до конца надеюсь, что эта глупая шутка, что это масштабный розыгрыш, неудачный прикол, повлекший за собой страдания сотни людей, а самолет просто задерживается, потому что в штате землетрясение или извержение вулкана, или торнадо, или наводнение, или еще что-нибудь. Что-нибудь случилось, и они остались ждать летную погоду. И я набираю каждые полчаса Фрэнка, надеясь услышать его голос, но слышу только сухое «абонент недоступен». По-моему, на улице уже день, а я сижу в зале ожидания, не сводя глаз с выхода. - Вы родственник пассажира этого рейса? – спрашивает подошедший молодой человек с небольшим диктофоном в руке. Он улыбается, пытаясь выглядеть добродушным и открытым, но мне хочется плюнуть в его смазливое лицо. - Нет, я погреться зашел, на улице холодно, извините, я никто. – Он искренне печалится, что подошел к местному бомжу, и уходит в скопления народа рядом со стойкой компании авиа-перевозчика. Осознание, что Фрэнк не прилетит, подбирается ко мне, и девятым валом рушится на меня. Мне разрывает сердце. Холодные потные пальцы убирают со лба волосы, оставаясь в них. «Не прилетит», - раздается эхом у меня в голове. Я еще раз с надеждой смотрю на выход, откуда Фрэнк должен был выйти, и резко встаю на ноги, оставляя надежду на железном стуле. Я не помню, как добираюсь до своего района. Все ватное, блеклое, раздражающее. Полдень. Жарко и душно. Солнце бьет в глаза, а очки, которые мне нужны, как воздух, лежат дома. Я стараюсь смотреть в ноги, наблюдая, какие медленные шаги я проделываю до дома, но солнце издевается. - Давай! – кричу я, подняв глаза на огненного гиганта, останавливаясь. – Сожги мне глаза напрочь! Ну же! Они мне все равно не нужны. – Прохожие оглядываются на мои крики и крутят у виска. – Да пошел ты! – Изнемогаю я, отводя глаза вниз. - Сэр, вам помочь? - интересуется женщина средних лет, поправляя спадающую лямку. - Нет, все в порядке, - уверяю я, быстро отходя от нее. Что за мода интересоваться, все ли хорошо у человека? Это поможет? Конечно же, нет, все эти псевдозаботливые вопросы нихера не помогут. Они, наоборот, до невозможности раздражают. Я ненавижу подобную заботу, но больше всего псевдозаботливых людей, потому что они пытаются помочь не тебе, а себе. Потому что им нужно знать, что они помогли, не прошли мимо. Им просто нужно получить внимание любым способом, и пусть это происходит бессознательно, а в головах у них крутится мысль о сострадании и поддержке, я ненавижу таких людей. Пусть они продолжат идти на работу, не обращая внимания на мое состояние, в конце концов, я не умираю, не лежу на асфальте, не в силах подняться. Я не нуждаюсь в их фальшивой поддержке, я вообще ни в ком не нуждаюсь. Во дворе дома, в котором расположена квартира, стоят подростки, которым на вид лет двенадцать. Они пытаются открыть пачку Мальборо. Им весело, они беззаботно смеются, пытаясь открыть незаконные для них сигареты. Парень из их компании вынимает из кармана несколько зажигалок, выбирая, какой они будут поджигать. Они снова смеются, когда кусок обертки улетает, открывая им мир, как им кажется, «взрослой жизни, полный всего запретного, неправильного, опасного и интересного». Парень аккуратно достает тонкую никотиновую палочку, заворожено глядя, как в его пальцах появляется пистолет, пуля которого долетит до его мозгов лет в сорок. Они улыбаются. Я подхожу к шпане, думающей, что все взрослые на работе, и выхватываю пачку сигарет с зажигалками. Они ошеломленно смотрят на обнаглевшего прохожего, пытаясь сказать адекватную фразу, включающую в себя ругательства, но получается только жалкое мычание и тихое: «Это наше». У главаря их банды, удостоившегося чести почувствовать себя «взрослым», выпадает сигарета изо рта, когда я удаляюсь с банальным: «Рано вам еще здоровье губить», и все они кричат на него отборной бранью, потому что из-за него они упустили шанс хотя бы затянуться. Качели, на которых я сидел, когда не хотел возвращаться домой трезвым, ужасно скрипят. Мне все равно. Я достаю оружие самоубийц и вставляю в рот, поджигая конец. Дым от сигареты наполняет мои легкие и, забыв, что нужно его выдохнуть, я закашливаюсь, выплевывая горькую слюну на землю. После второй сигареты я чувствую крошечное расслабление. До моих ушей доносится, как шпана, обиженная на меня за отобранные сигареты, материт меня, требуя вернуть деньги, но это все так далеко. Потом, осмелев в край, приободренные моим состоянием, они подходят и пинают качели, я отлетаю в бок, делая очередную затяжку. Они улыбаются, понимая, что вместе могут хорошенько избить меня. Я безразлично смотрю на них, выдыхая им в лица клубы дыма, нахожу у себя в кармане десять долларов, и, скомкав в кармане бумажку, бросаю к их ногам деньги. Их главарь без особого стеснения и брезгливости поднимает купюру, и они уходят, гордо подняв головы. Прохожие с детьми делают мне замечание на тему того, что курение на детских площадках недопустимо. Мне плевать. После долго бурчания и криков, чтобы я немедленно прекратил, меня оставляют в покое, осознав, что мне все равно до их убеждений. Мне больно, горько и плохо. Проходит час, я выкуриваю треть пачки. Говорят, любовь способна на многое. Может, ли любовь воскресить человека? Может? Правильно, нихера она не может, потому что перед смертью все равны. Чудес не бывает. Любовь способна лишь разрушать, больше ничего. Я выкуриваю вторую треть пачки. Гребанное солнце наблюдает за мной и, видимо, поняв, что мне совсем плохо, решает добить меня своими лучами. Я ненавижу солнце, сигареты и Фрэнка, с которым случайно начал встречаться. Солнце обжигает, оставляя неприятные следы. Сигареты вызывают серьезную зависимость и рак. Но ничто не обжигает так сильно грудную клетку, как то, что твое пристрастие, перерастающее в сильнейшую зависимость, перебивающую по своей значимости метадон, исчезает. Нет больше этого наркотика, а на иглу-то уже подсадили. И все твое тело дрожит в приступах спазмов боли от ломки, от вечной непрекращающейся ломки, и сделать ничего нельзя. Вот и мучайся, а ведь ты сам вводил эту ржавую иголку в свою вену, позволяя токсинам захватить твое тело, взять под контроль мозг, облить ощущениями сердце. Это ты во всем виноват, и никто больше. Разве что… Этот паразит, этот парень, нагло сделавшийся наркотиком, нагло вошедший в твою жизнь, эта сволочь со смущенной улыбкой и гребанными глазами непонятного цвета, это он ввел в твою вену иголку, это он подсадил тебя на самый опасный наркотик, а потом сжег лабораторию, оставив тебя погибать от ломки. Я докуриваю оставшиеся сигареты, наблюдая за тем, как люди весело идут домой. Меня тошнит от никотина, качелей и пустоты, захватившей мою грудь, и я плетусь домой. Наверное, я выгляжу намного хуже, чем просто «плохо», потому что Винстон, увидев мое состояние, не бежит встречать меня, а пугается и ложится на живот, закрываясь лапой, а может, он чувствует, что Фрэнк не вернется. Не знаю, мне плевать. В квартире душно и одиноко. Я открываю на кухне балкон, в комнату Фрэнка я войти не могу, и войдя в свою комнату, я вижу оставленные на будущие выходные мольберт с недорисованной картиной и краски. Я фыркаю и, открыв окно, смотрю на наше с ним творчество, и неожиданно со всей силы бью по деревянной ножке ногой. Мольберт с грохотом падает на бок. Пнув еще раз кусок дерева, я иду на кухню и достаю из пенала старые запасы водки. - Пошел ты, Фрэнк, - кричу я, жадно хлебая водку из горла. Она стекает по подбородку, а я не останавливаюсь, наполняя желудок спиртом, но потом давлюсь и вынужденно отрываю от себя бутылку. – Сука! Винстон бегает около меня, пытаясь помочь, но он ничем не поможет. Никто не поможет. Люди не воскресают. - Фрэнк, блять, какого же черта… – говорю я в пустоту, отхлебывая водку уже более спокойно. Я вспоминаю, как он сказал, что не уйдет, а потом поцеловал меня так, что я поверил, что Фрэнк не уйдет, но он не смог сдержать обещание. Он не вернулся, оставив меня с моим страхом в одиночестве. Чертов Фрэнк, как же я тебя ненавижу. Бутылка водки неожиданно подходит к концу, я не замечаю, как солнце покинуло небо, оставив после себя только звезды. Мои ноги доходят до комнаты Фрэнка, открыв дверь, предварительно зажмурив глаза, я надеюсь, что он сопит у себя в кровати, уставший с дороги, но подняв веки, я вижу только мятую футболку. - Твою мать! – кричу я, направляясь к кровати. Забравшись на нее с ногами, я прижимаю к себе футболку, вдыхая его запах, сохранившейся на ней. Может, я схожу с ума? Что, если ничего этого нет, а Фрэнк – моя фантазия? Что, если я в большом сне? Или коме? Пожалуйста, пусть кто-нибудь меня разбудит. Я начинаю смеяться просто так, ни с чего, и меня уже не остановить. Винстон оставляет всякие попытки забраться на кровать и лечь со мной рядом, убежав в коридор. Все покинули меня, все бросили Джерарда Уэя. Джерарду смешно. У меня болит живот, я смеюсь. У меня пересыхает горло, я смеюсь. Спустя полчаса я резко останавливаюсь и перекатываюсь на бок, прижав к груди футболку, так и засыпаю. Мне снятся моменты, проведенные с Фрэнком, во всех подробностях, и я готов задержаться на каждом, но они быстро сменяют друг друга, не давая мне возможность «надышаться». А потом я вижу Фрэнка. Он стоит около окна и грустно улыбается. «Опять ты напился», - констатирует он. Я говорю, что брошу. Фрэнк мутнеет, и я кричу во сне, чтобы он меня простил за все плохое, что я ему сделал, а он лишь улыбается, подходит ближе и, сказав: «Спи, солнышко, спи», растворяется в комнате. Я просыпаюсь к полудню, все еще сжимаю футболку в руках. Голова болит невероятно, во рту сухо. Я жадно пью воду, оставленную рядом с кроватью, поднимаясь на ватные ноги. Из меня выкачали всю жизнь, оставив мою оболочку догнивать. Соседи варят кофе, запах которого доносится до моего носа через этаж. Надо начать как-то жить. Для начала придумать объяснение к сегодняшнему прогулу. Все должно получиться. - Какого… – Я вхожу на кухню, закрываю глаза, открываю и вновь вижу ту же картину: Фрэнк варит кофе. - С добрым утром! – здоровается галлюцинация. – Что, был повод выпить? – У меня белочка. Я стою с закрытыми глазами, пытаясь спугнуть ее, но она становится все реальнее. – Эй, ты чего? - Уйди, уйди, мне и без тебя плохо, - говорю я, массируя виски. - Что случилось? – Галлюцинация обеспокоенно смотрит на меня. - Или ты покидаешь мое сознание, или тебя убирает местный психиатр…. - Джи, ты чего? – Он подходит ко мне, пытаясь взять меня за руку. – Я настоящий, потрогай. Тебе, что, сон плохой приснился? – Он непонимающе смотрит на меня, и я понимаю, что передо мной живой, настоящий Фрэнк. Не галлюцинация. - Фрэнк? Фрэнк! – Я кидаюсь на него с объятиями, прижимая, как можно ближе его к себе, еще не до конца осознавая, что он живой и невредимый. - Хэй, что случилось в мое отсутствие? Я что-то пропустил? – Он отдирает меня от себя. Я счастлив, я нереально счастлив. - Ты живой…. – Я улыбаюсь, как идиот, трогая его за щеки. Следующий час я объясняю Фрэнку, что самолет, в котором он должен был находиться, разбился, а он объясняет мне, как на него не попал. Мы сидим, обнявшись, на диване, приходя в порядок, после такого утра. Я слышу, как стучит сердце Фрэнка, и мне становится так легко, как никогда не было в жизни. - Никогда не думал, что буду благодарить плохую работу обслуживающего персонала аэропорта, - удивляюсь я, целуя его в висок. - А я так переживал, что не полетел. Ругался с администрацией, что они улетели без зарегистрировавшегося. – Фрэнк все еще в шоке от случившегося. Проходит часа два, мы наконец-то отходим от инцидента. Я убираюсь в комнате, у меня настолько хорошее настроение, что я не замечаю, как быстро пролетают минуты ненавистной приборки. Главное – с Фрэнком все хорошо. Я нахожу его играющим на гитаре в его комнате. - Фрэнк? - Да, - протяжно отвечает он, отвлекаясь от своей гитары. - Можно, я больше никогда не буду заходить сюда? – Он встает, убирая гитару. – Здесь столько плохих воспоминаний. – Фрэнк подходит ко мне. – Давай, закроем ее навсегда? Пусть здесь будет шкаф или твое музыкальное убежище? - Где я буду спать? На кухне? – возмущается он. Я беру его за запястье, притягивая к себе. - Со мной, конечно же, - отвечаю я. Он смущенно улыбается, обнимая меня за талию. – Я хочу точно знать, что с тобой все в порядке, даже во сне. - Я люблю тебя, - говорит Фрэнк, касаясь губами совсем легонько моих губ. Теперь каждое утро я просыпаюсь не из-за тошноты, как это было раньше, а оттого, что Фрэнк целует меня в плечо, накрывая его следом одеялом.