Insanity

Уилл Грэм безумно любил пальцы доктора Лектера. Изящные, длинные и тонкие, они будто были созданы для того, чтобы их любить — бесконечно, нежно и страстно. Уилл целовал их при любой возможности, осторожно касаясь языком, самым кончиком обводя по контуру каждую фалангу отдельно, останавливаясь на аккуратном ногте и легко прикусывая подушечку — невесомо, почти намеком, так, чтобы только краешками зубов обозначать прикосновение к мягкой плоти. Язык его скользил между ними, разводя в стороны, и Уилл целовал тоненькую кожу на границе с ладонью, почти прозрачную на просвет, осторожно прихватывая зубами — еще нежнее, чем мягкие подушечки. Уилл любил ощущать эти пальцы всюду. «Всюду» означало в себе и на себе — прикосновения, поглаживания, проникновения. На себе — это скользяще-плавные движения по коже поперек и вдоль, легкие, щекочущие; это бережное перебирание растрепанных черных кудрей, умиротворяющее своей непрерывностью, цикличностью; это ласковые поглаживания по голове теми самыми подушечками — такие чувственные, такие особенные. Уилл ловил эти прикосновения намеренно, подставляя руки под пальцы Ганнибала, позволяя им касаться своего лица, почесывать, будто послушному псу, щетинистый подбородок, скулы и щеки, гладить его плечи, обводя тонкую линию ключиц, — и все эти касания были чем-то настолько естественным и одновременно настолько вызывающим, что Уилл не мог долго сдерживаться, переходя от прикосновений к проникновениям. Ощущение длинных грациозных пальцев во рту и внутри сводило его с ума: тело послушно выгибалось, повторяя волшебные скользящие движения, и Уилл закрывал глаза, чтобы ничего не видеть — только чувствовать, и как можно полнее, как можно глубже. О да, он хотел чувствовать каждый миллиметр этих пальцев в себе — например, то, как они касались его языка, дразня своей твердостью, настойчивостью, ласково обводили зубы и десны. Уилл любил, когда эти пальцы сжимали его язык, любил, когда они погружались в его рот, любил их полностью и захлебывался собственным дыханием. Или еще то, как они, блестящие от масла, проникали внутрь, ласкали его, заставляя чувствовать их в себе то целиком, то лишь на треть или наполовину, и как в то же самое время точно такие же желанные пальцы другой руки сжимались вокруг его возбужденной плоти, и тогда Уилл готов был на все, чтобы это длилось и длилось, чтобы тонкие, длинные и изящные пальцы доктора Лектера не покидали его никогда, не выходили из него, не отрывались от него, и потом он ловил любимые руки и снова целовал пальцы, перепачканные в белой вязкой жидкости, не в силах остановиться, не в силах отпустить их от себя, из себя… Ему хотелось приклеить или пришить их к себе, чтобы никогда не расставаться с ними. Иногда ему казалось, что он любит пальцы доктора Лектера больше, чем самого доктора Лектера. Если бы мог, Уилл запросто умудрился бы ревновать эти пальцы, и ревновать бы пришлось ко всему, чего Ганнибал касался, потому что Ганнибал не умел касаться иначе, кроме как возбуждающе. Уилл сходил с ума, наблюдая, как он поглаживает переплеты книг, прежде чем открыть их — войти в них (так думалось Уиллу), интимно и жарко пробраться между страницами, трогать страницы, обнимать страницы большим и указательным, сжимать между указательным и средним… А еще у Уилла темнело в глазах, когда он видел, как пальцы Ганнибала Лектера ловко разделывают мясо, нарезают его на мелкие кусочки, касаются его — влажные и окровавленные. Уиллу хотелось схватить их губами, облизать, укусить, даже съесть, чтобы навсегда оставить внутри себя, чтобы эта изысканная красота стала его частью. И Уилл не знал, что его останавливает — может быть, то, что кровь на пальцах была не Ганнибала, а ему, Уиллу, не хотелось пробовать на вкус какую-то иную кровь… В пальцах было слишком много совершенства, и Уилл жаждал этого совершенства снова и снова.