Poets

Джеймсу Карстейрсу было тринадцать, когда он впервые услышал произнесенные вслух слова на его коже, но это было не по-настоящему и не засчитывалось. Они были в летнем лагере, и один из его приятелей прочел их, подтянувшись и усевшись рядом на причал. Они располагались на бедре, обычно прикрытые одеждой, но плавки достаточно задрались, чтобы их стало видно. – А не поэт ли ты часом? – проговорил он, и Джем развернулся, уставившись на него. И в полном ступоре повторил те же самые слова. – Ты не должен читать вслух чужие слова, идиот, – сказал кто-то другой. И это прозвучало таким тоном, как будто синеглазый мальчик только что забежал голым на свадебную церемонию или уронил ребенка в окно. Есть вещи, которые нельзя было делать, и Джем понимал, почему. Ему скрутило живот, а мир вокруг будто пошатнулся. Прямо как в рассказах, только вот тут все было ненастоящим. – Уверен, что ты не мой соулмейт, Дак? – произнес Джем; гораздо легче было обратить все в шутку. Это был один из тех лагерей, где у всех были прозвища. И Джем находился там с окончания школы. Каждое лето, как только заканчивались занятия, он приезжал туда и уже привык называться Джемом. Дак же был новичком. Он приехал этим утром, и, хотя кто-то и называл его имя, Джем еще не разговаривал с ним. Бывалые не разговаривали с новичками до первого костра на третий день. Таковы были правила. Дак растянулся на причале: глаза были закрыты, тощая бледная грудь вздымалась и опускалась. Его волосы, подсыхая, завивались в кудряшки. Плечи и нос уже начали обгорать. Он был одним из тех ребят, что приезжали недели на две, а потом вновь исчезали. Джем же обычно общался с бывалыми, которые проводили здесь каждую неделю с июня по сентябрь. Его родители, будучи дипломатами, не могли таскать тринадцатилетнего ребенка за собой по всему миру, поэтому зимние каникулы он проводил в школах-интернатах, а летние – в лагере. Когда же родители приезжали в город, они забирали его и проводили с ним максимальное количество времени, прежде чем он возвращался к своей ипостаси ребенка на расстоянии. Дак проигнорировал его, продолжая обгорать на солнце. Позже, однако, он выследил Джема в столовой. Ростом он был немного выше и уже был достаточно красив. Один из тех мальчиков, которых старушки любят трепать по голове, приговаривая «будущий Казанова» или что-то в этом роде. Черные кудри волос, синие глаза, бледная под загаром кожа. И улыбка, притягивающая внимание людей. – Извини, – проговорил он. – Ничего, – Джем пожал плечами. – У меня такие же. Я никогда не думал, что найду кого-то с такими же словами. И не хотел вести себя странно, – сказав это, он расстегнул ремешок часов, показывая ему слова на запястье. Точно такие же. Без знаков препинания – их никогда не было, лишь слова. «А не поэт ли ты часом». Джем уставился на них. Коснулся, протянув руку, и позволил себе улыбнуться. Следующие полторы недели они провели вместе. Им вдогонку следовали шутки о соулмейтах, но это не имело значения. Они сидели вместе в столовой. Они пренебрегали компанией бывалых Джема, бегая по тропинкам и угоняя байдарки, пока все остальные занимались изготовлением керамики. И это было почти как иметь соулмейта. Кого-то, кому он просто соответствовал. Дак цитировал наизусть стихи, потому что был очарован словами с тех самых пор, как вырос достаточно, чтобы научиться читать. Джем же никогда не считал, что его слова – часть разговора: он думал, что они предназначены, чтобы просто сообщить своей родственной душе, что они наконец встретились. Дак же продумывал пути построения общения: что мог сказать он, чтобы ему сказали эти слова, либо же что он скажет в ответ, если услышит их первыми. – Значит, ты будешь читать любовные стихи каждой встречной девушке, пока одна из них не поддразнит тебя? – спросил Джем. – Именно так. Может, не любовные стихи, может, «Pulvis et umbra sumus»* или «Вот как кончится мир, не взрыв, а всхлип»**, потому что я хочу найти кого-нибудь более интересного, чем простую любительницу приторной любовной поэзии, – произнес он. А потом, за два дня до конца лагеря и возвращения в школу, появились Карстейрсы на машине с дипломатическими номерами и забрали Джема с завтрака. Закрутившись в вихре складывания вещей, рассказов матери о Пекине и шуток отца, он даже не нашел времени попрощаться. И, учитывая, что они не дождались нелепой церемонии с раскрытиями имен на последнем костре, он так и не узнал настоящее имя Дака. В течение многих лет он задавался вопросом: быть может, он был неправ, полагая, что все было менее реально только потому, что Дак прочел его слова, а не сказал? Разве он сам не сказал их обратно? Они сделали именно так, как должны были, и делали вид, что все было не по-настоящему. Каждый раз, когда Джему – да, он все еще использовал прозвище из лагеря – нравится какой-нибудь парень, он вспоминал о синих глазах, черных волосах и поэтах. Вдруг его история станет типичной трагедией. Печальным случаем того, как они были слишком молоды, чтобы распознать связь, и упустили ее.

***

Он сидел в кафе кампуса, сортируя бумаги для занятия в одной из групп, где являлся ассистентом, когда за длинный стол напротив села группа девушек. Трое из них разговаривали друг с другом в такой манере, которая была присуща лишь близким друзьям, – у Джема такого ни с кем никогда не было. Он учился на первом курсе магистратуры в новом городе и снова был одиночкой; впрочем, он к этому привык. Он встретит кого-нибудь. Брюнетка в белом шерстяном свитере наклонилась через стол, пододвигая его книгу, чтобы прочесть корешок. Это был учебник по английской литературе. Он учился на лингвистическом, собираясь работать переводчиком, пока не появилась должность ассистента. Он волновался, но ему достались первокурсники, и он обнаружил, что был не так плох в преподавании. В отличие от поэзии. – Не втягивай остальных в это, Тесс, – сказала одна из ее подруг. – А не поэт ли ты часом? – задала она вопрос. И мир вокруг него пошатнулся, ровно как и десять лет назад, когда он был лишь маленьким мальчиком в летнем лагере. Он собрался, но не мог придумать вразумительный ответ. Все, что приходило на ум, – мальчик на пристани и та ночь, когда они забрались на крышу столовой, и Дак цитировал ему стихи. Поэтому вышло то, что вышло. – Pulvis et umbra sumus, – проговорил он. Она засмеялась – не так, будто ее мир тоже содрогнулся, а так, будто это действительно было смешно. Будто бы он рассказал необычную шутку. – Классическая литература? – поизучав его некоторое время, спросила она. – На самом деле лингвистика, просто ассистирую на литературе у первокурсников. – Все равно близко. Объясни ей, что Романтизм с большой «Р» – не то же самое, что простой романтизм, – указывая на одну из подруг. – Романтизм представлял собой движение в искусстве и литературе, зародившееся в конце восемнадцатого века, делающее упор на вдохновение, субъективность и примат личности, – покопался в памяти Джем. – Видишь? Жуткие болота Романтичны, даже если они не романтичны***, – а затем она отвернулась, возвращаясь к разговору с подругами. Как будто бы ничего не произошло. И сердце Джема будто сковало стеклом. Он пытался вновь вникнуть в свои бумаги, но слова теряли смысл. Она была прямо здесь. Красивая, чуть моложе него – возможно, на последнем курсе бакалавриата. Серые глаза, каштановые волосы, мимолетная улыбка, то и дело пробивающаяся сквозь серьезное выражение лица. Сумка, полная книг, чашка чая. Кулон на длинной цепочке, скрывающийся в вороте рубашки так, что его не было видно. Он подмечал детали, то и дело поднимая глаза, но не позволяя себе пялиться внаглую. Вряд ли ей было больше двадцати одного года, но после пристального изучения ее рук, державших фарфоровую чашку, он уже не сомневался в увиденном. Золотой браслет и кольцо с сапфиром. Обручальное кольцо. Его стеклянное сердце надломилось. Именно поэтому она ничего и не сказала. Она не ждала встречи с ним. Она сделала выбор в пользу кого-то другого, прежде чем они вообще оказались в одном помещении. Когда одна из ее подруг ушла, а вторая направилась в уборную, он наклонился через стол, к этому времени уже почти собравшись с мыслями. – Я уважаю твое решение. И не побеспокою тебя. Мне просто хотелось узнать твое имя, – произнес он. Она взглянула на него. Прямо в глаза, словно только что осознала, что сказала сама, что сказал он и что все это значило. Ее глаза расширились в замешательстве. Краешек воображения ускользнул из-под его контроля, представляя, как это могло бы стать их историей. Они бы рассказывали всем, как она стала единственным человеком, не узнавшим предназначенные ей слова. Вот только это не та история, которую они могли бы кому-либо рассказать, потому что «их» не существовало. А он и не осознавал, как долго ждал ее все свое детство, пока не обнаружил, что не может отвести от нее взгляд. – Ты сказал… – начала она дрогнувшим голосом. – Pulvis et umbra sumus, – улыбка. – Это значит… – Мы – прах и тени, я знаю, – перебила она. – Мы не обязаны заходить дальше, – он многозначительно взглянул на ее руку. Она посмотрела на кольцо так, будто оно было чем-то посторонним. И, пока девушка все еще пребывала в недоумении, Джем сбежал впервые в жизни. Он улыбнулся – как он надеялся, теплой улыбкой, а не печальной – собрал кипы бумаг, наплевав на их сортировку, и ушел прочь. И влился в толпу людей в студенческом центре, чтобы она не сумела последовать за ним, даже если бы очень захотела.