Пробоины в воспитании

— Эти гомики совсем охуели! Ничего хорошего, бесспорно, от Юры Хованского было не дождаться. Но и это было уже слишком: стоя посреди столовой, он держит за грудки какого-то щуплого пацана под внимательные взгляды всех находящихся вокруг. Никто не спешит лезть на помощь — чёрт возьми, это же Хован; даже несколько преподавателей смущенно тупят взгляды, не желая впутываться во что-нибудь, связанное с этим ублюдком. Гридин и Черников стоят чуть поодаль, и даже в их глазах отражается некоторое недоумение столь импульсивным поступком приятеля. Немая сцена затягивается; прерывается она только рыком Юры: — Извинись, блядь. Паренёк жалобно мямлит что-то себе под нос, и это еще больше раздражает Хованского. — Я не слышу, — он с силой встряхивает юнца, и тот наконец в полный голос бормочет извинения. С довольным, но всё еще рассерженным видом Юра отпускает его, с силой отталкивая от себя; паренёк падает на задницу, ползком пятится назад, поднимается и молниеносно ретируется из столовой. Гробовую тишину прерывает лишь шум воды на мойке и лязг столовых приборов о тарелки — все молчат; Хованский чувствует на себе десятки пар глаз. — Чё?! Жрите, уроды. Вы же сюда за этим пришли. И с гордым видом он удаляется из столовой. * То, что за подобную выходку его вызвали к директору на ковер, никого не удивило: заслужил. Завуч по воспитательной работе — мощный физрук, пожалуй один из немногих, кого не пугал взрывной характер Хованского — подошёл к нему, когда тот зло курил на заднем дворе школы. За курение его уже не привлекали ни к какой ответственности — оно было меньшим из всех зол. Без слов физрук строго посмотрел на Хованского, и тот знал, что это значит. «Пиздец», — подумал он про себя, выкинул окурок в траву и поплелся следом. Можно было бы закрыть глаза на это событие, будь пострадавшим пареньком ученик их школы, но дела обстояли намного сложнее. Пару месяцев назад из-за финансовых махинаций повязали директора элитного лицея для детей богатеев; место главы никто занимать не стал — уж слишком печальной была участь предшественников, и потому здание школы быстро отдали под какие-то метафизические государственные нужды, а золотых мальчиков и девочек на скорую руку распихали в ближайшие общеобразовательные учреждения, чтобы те доучились до конца года, а дальше катились к чертям собачьим. Тогда-то и начался ад. Причем, для обоих сторон. Разница социальных слоёв в таких масштабах была сродни гражданской войне; детей «нищебродов» никто не считал за людей, как и тех, кто всего добивался за счёт денег родителей. Конфликты и драки были теперь каждодневной процедурой. Хованский сидит в кресле напротив большого дубового стола и пялится то на портрет ВВП, то в окно. За столом — директор, большой, как медведь, с сединой в кустистых бровях.  — Придёт его отец, — строго говорит он. — И надо будет извиниться. — За то, что этот шакалёнок назвал меня псиной? Ещё чего, — презрительно отрезает Юра и скрещивает руки на груди. Извинения? Только не от него. — Ты знаешь, чем это чревато. Мне надоело вытаскивать вашу шайку из самых беспросветных историй. Я больше не буду за тебя заступаться. Для Хованского это как пощечина: несмотря на всепоглощающую ненависть к школе, директор был тем, кто хоть как-то располагал к себе. А ещё всегда был на стороне справедливости, что являлось редкостью. — Не подводи ни меня, ни себя, ни своих родителей. Хватит думать только о себе, — выдержав паузу, мужчина говорит: — В общем, последнее слово за тобой. Можешь быть свободен. Совершенно подавленный и раздосадованный Юра выходит из кабинета и плетётся к выходу; уроки давно кончились, и школа пуста. Кузьма и Ник дожидаются его в вестибюле, удобно устроившись на диванах. Лишь завидев друга, они переглядываются и понимают, что утешить Хована в таком дурном настроении может только две вещи: сочная шаверма и пару литров старого-доброго пивчанского. — Расслабься, бро, — Гридин похлопывает Юру по плечу. — Поехали в Дыбенко. Мы проставляемся.