Без дыхания

Надеюсь, Бог все еще с нами, чтобы прощать. Никто не дышит, Кто впустил зло? Greetings from California

      В первую минуту их разговора Милу начинает трясти.       Она забывает практически все слова, застрявшие в горле и неперевариваемые желчью. У Милы глотку в этот момент точно раздирают на мелкие кусочки; такое ощущение, точно глотнула жидкий азот залпом, и теперь горло безвозвратно растворяется, исчезает, расплавляется, расслаивается, как намокшая под дождём картонка, а слова остаются внутри.       Это её маленький клад, который она никому не показывает. Он зарыт где-то на ужасной глубине, где давно потонули корабли чужой помощи, где теперь покоятся, обрастая тиной, скелеты умерших по её вине, где рыбы, точно не высказанные слова/буквы/предложения, мелькают темной чешуей. Это её, Милы, маленький клад, что она зарывает все глубже, а потом, ломая руки и сворачивая тонкие белые запястья с выступающими через кожу костями, вытаскивает и прячет ещё раз.       И ей не нужна ни карта, ни шифр, ни золотой жук — лишние детали, ведь Мила сама не хочет найти собственный сундук с сокровищами.       А Лютов пусть блуждает в лабиринтах этих спутанных, точно мысли человека с шизофренией самой тяжёлой формы, туннелях. Пусть он ищет ложный выход наверху и не думает ступать в воду.       Даже если ей и нужна помощь, то только не от него. Он может и дальше бросать свои подачки в мировой океан — главное не в Милу.       Ведь в первую минуту их разговора у неё, будто у эпилепсика, происходит припадок. Внутренний, конечно.       — В безразличие есть что-то завораживающее, не правда ли? — какая-то непонятная, будто новый вид плотоядного животного, улыбка змеится на его губах. — Оно напоминает мне руины, знаешь, обломки зданий, балки, искореженные железные штыри, — он не смотрит на неё, да и будто даже говорит не с ней, с кем-то другим, более эфемерным, растворенным во всем этом напряжении, тянущемся между ними, точно патока.       Он говорит про раскуроченные здания, завалы, разорванные, словно искореженные тела в руках сумасшедшего маньяка, здания. Он говорит про каменные захоронения замков, а она видит себя. Такую же сломанную, находящуюся в предсмертных хрипах, испробовавшую на себе смертельную инъекцию.       — В этом есть что-то прекрасное, да? — и голос у него в момент кислый, горький, заставляющий скривиться про себя от яда, витающего между ними в воздухе.       — На что ты намекаешь, Лютов? — её слова безнадежно-дрожащие, точно блеянье израненной овечки перед волком.       Мила тяжело сглатывает слюну, чувствуя при этом сдавливающую кость в шее, как будто бы желающую прорезать насквозь плоть. Пытается приободрить себя, но почему-то все не получается. Лишь холодные пальцы хватаются за полы свитера, точно за спасательный круг.       — Я должен обязательно на что-то намекать? — девушка чувствует его тёплое дыхание на расстоянии. От этого по всему телу пробегаются мурашки, а руки, держащиеся за свитер, сжимаются сильнее.       — Да, — короткое, тихое, вопрошающее (к чему?).       — Бедной Миле так нужна помощь? — горькое, свойственное ему, растворяющееся в шуме школы.       При каждом их разговоре, с самого первого дня у неё внутри что-то то ли ломается с громким «звинь», то ли взрывается подобно фейерверку. И заполняет все чувствами. Даже сейчас. Они вялые, сломанные, движимые через силу, но разливающиеся по венам.       Стоит сказать, что Мила впервые за эту неделю что-то чувствует. Как будто вынырнула из океана апатичности и безразличия. Как будто у неё снова есть силы в ослабших мышцах.       — Не от тебя.       — О, тогда мне стоит научиться отматывать время вспять, — он улыбается все также превосходяще-давяще и пробегается взглядом по ее распушенной гриве медно-рыжих волос. Задерживает взгляд с желанием сказать что-то по этому поводу, но изо рта вылетают совсем другие слова. — Ты уже её приняла. Помощь. Впрочем, обращайся, Рудик, — оборванный смех, точно надломленный, раздается вместо прощания.       Её приступ медленно затихает.       Серые дни продолжают тонуть в океане настоящего длительного*. Мила словно теряется во времени, растворяется, как таблетка у неё в стакане, шипя и вымываясь, превращаясь во что-то застиранное, отбеленное, во что-то безвозвратно выцветшее, точно любимая футболка. У неё кожа, уже как с засвеченной фотографии, вездесущие россыпи веснушек с каждым днём тускнеют и теперь напоминают капли янтарной акварели (разбавленной галлонами воды) на коже.       — Ты идёшь? — у Белки голос звонкий, пронзительный. Милу, как будто током ударяет от него и заставляет оклематься.       Белка говорит о надобности, но, впрочем, Мила больше не видит смысла. Ни в чем.       У неё все бессмысленно-белое, заляпанное вопросами, ненужное. Погруженное в полную апатичность.       — Зачем? — тихое, хриплое, глупое.       — Прости? — Векша с этой фразы точно потерянная, не понимающая смысла сказанного. Звонкая, режущая воздух, точно нож масло, в их одиночестве. — Я не расслышала.       — Нет, ничего, забей, — отмахивается. Физически/ментально. Молчит, подбирая слова, и все держится за краешек свитера. Связанного, растянутого, бесконечно теплого, греющего. — Я догоню, иди.       На первый урок она не является.       На улице, как всегда, людно (урок закончился), шумно. На улице, как всегда, все как-то привычно тонет в чьих-то разговорах и [не] успокаивает Милу. Хотя, бред. Миле и так спокойно (читай: все равно). Миле все равно, все точно равно и не имеет никакого смысла. Когда она (чувствует — звучит слишком по издевательски) слышит его шаги за спиной.       — Кто-то снова ввязался в неприятности, да? — она поняла, что он шёл со своими приятелями с факультета и, заприметив её, отошёл от группы. Та в свою очередь медленно исчезала в здании школы за кирпичными стенами.       — Нет, — глухо и так привычно в последнее время. — Держи свои предположения при себе!       У него глаза темные-темные, точно вулканическое стекло, чёрный обсидиан. Он смотрит обжигающе, словно испепеляет взглядом и прячет клубы своей неприязни глубоко в тёмных крапинках, что рассыпаны вокруг зрачка колюще-режущие.       — А я уж подумал, что снова мир спасаешь, — он всегда говорит медленно, слегка хрипловато и обволакивающе, отрезающе все пути к выходу. — У нас урок был сегодня объединенный. Но, как вижу, ты его просто прогуляла. Ничего интересного, Рудик. В тебе.       И эти его ленивые фразы добивают. Всегда.       И внутри все опять клокочет, сопротивляется. И внутри все опять чувствует.       Она открывает и закрывает рот. Ни звука.       — Кстати, Рудик, — смотрит то ли на неё, то ли сквозь. Мила скрещивает пальцы за второй вариант. — У тебя песочный торнадо на голове. Если тебя охватила ипохондрия, то это не значит, что нужно перестать расчесываться.       Мила смеётся.       Горько.       Надломлено.       И мир обрушивается на них ливнем.