Единожды ступив на этот путь...

Вселенная несправедлива, судьба безжалостна, жизнь — боль, и вообще, забудь о счастье, всяк родившийся в этом далеко не лучшем из миров. Именно такие совсем не радужные чувства испытывал Алексей Егорович Ребушинский, когда после окончания свадебных торжеств под конвоем плёлся к себе в редакцию, чтобы вместо вожделенной сенсации опубликовать в завтрашнем номере своей газеты скучный невыразительный опус о бракосочетании двух уважаемых граждан города Затонска. А счастье было так возможно, так близко! Но не успел вездесущий журналист выбраться за ограду парка, которым была окружена территория дворянского собрания, как путь ему преградил сам полицмейстер, сопровождаемый двумя городовыми самой грозной наружности. Положительно, всем в этот день везло. Все были счастливы, кроме него, бедного труженика на ниве журналистики. Господину Ребушинскому было предложено как можно скорее забыть обо всем, что стало известно в этот вечер. Фотографические пластины, с помощью которых были сделаны сегодняшние снимки для газеты, должны были перейти в собственность полицейского Управления. Принципиальный журналист попробовал возражать и препираться, но в конце концов был вынужден уступить грубой силе. Требуемые материалы были изъяты, и теперь вся честная компания стояла на пороге редакции. Полицейские, прежде чем удалиться, постарались уговорить безутешного борца за правду покориться судьбе. — Поймите, дорогой вы мой, — проникновенным голосом заявил полицмейстер, завершая беседу, — мы о вашей же безопасности заботимся. Если бы вы только знали, какие силы причастны ко всем этим событиям! Какие имена я назвал бы, если бы имел на это хоть какое-то право! Но увы… Долг прежде всего. — Вот именно! — не выдержав такого горького разочарования возопил Ребушинский. — Какие имена? Какие события? Я так ничего толком и не узнал! Это вопиющее и ужаснейшее сокрытие от общественности правдивой информации! Я протестую! — Ваше право, — с сочувственным видом покивал господин Трегубов. — Я вас так понимаю… Впрочем… Есть один аспект, который мы никоим образом не обязаны скрывать. Давайте поступим так. В качестве компенсации за ваше молчание я позволю вам опубликовать в вашей газете очерк, который будет посвящён некоторым очень важным событиям, не затрагивающим тех влиятельных особ, коих я не хотел бы упоминать. — И что такого вы можете мне сказать? — саркастически улыбаясь, спросил Ребушинский. — Помните ли вы операцию по поимке дезертиров, когда весь город был оцеплен военными и полицейскими патрулями? — Помню. И что? — недовольным тоном пробурчал журналист. — А вот заходите-ка к нам в отделение завтра утром. Вот, господин Полынкин с удовольствием вас просветит, — и полицмейстер с отеческой теплотой похлопал по плечу стоящего рядом городового. — Я? — изумлённо вскричал тот. — Вы, Андрей Иванович, именно вы. Надо вам сказать, господин Ребушинский, что Андрей Иванович у нас человек образованный… да-да, не удивляйтесь! К тому же литературно одарённый, притом он непосредственный участник всех событий и посвящён в самые тайные детали этой шпионской истории. — Да что же вы говорите такое, господин полковник, Боже мой! — не выдержал так называемый Полынкин, всплеснул руками и укоризненно покачал головой. — Как мы можем выдать на суд общественности… — Можем! Кое-что можем. Особенно в части того, каким образом у нас в Затонске оказался резидент английской разведки лорд Честертон, — и полицмейстер самым беззастенчивым образом подмигнул журналисту. — А-а, так вы о противостоянии Солсбери и Гладстона… — подхватил Полынкин. — Это, конечно, не секрет. Зачем нам здесь, в Затонске скрывать эти тайны английского двора? Пусть все граждане знают, что парламент Британской империи увяз в глубочайшем кризисе, и даже один из членов Палаты лордов был вынужден скрываться в далёкой России. И поэтому за ним вслед были высланы наёмные убийцы. К счастью, мы предотвратили это злодейское преступление. — Что? Вы меня разыгрываете, — недоверчиво улыбнулся Ребушинский. — Помилуйте, Алексей Егорович! — возмутился полицмейстер. — Мы к вам со всей душой, хотим, так сказать, вознаградить вас за ваше вынужденное молчание, предоставить во всей полноте информацию просто-таки сенсационного характера, а вы! Какое обидное недоверие! Впрочем, как хотите, — и Трегубов развернулся, собираясь уходить. Полынкин последовал его примеру. Второй городовой, а это был Евграшин, сохраняя на лице полную серьёзность, укоризненно покачал головой и тоже вознамерился выйти вслед за сослуживцами. — Постойте, господа! — спохватился Ребушинский. — Я передумал! Может быть, я всё-таки зайду к вам завтра утром? — Заходите, пока вас приглашают, господин журналист, — небрежно бросил через плечо Евграшин и поспешил догнать своих товарищей. — Эх, ну хоть здесь повезло, — сообщил сам себе Ребушинский, оставшись в одиночестве. — Из этого может выйти неплохая история… *** Весь следующий день прошёл в хлопотах. Анна собирала вещи для свадебного путешествия. Её муж передавал дела в полицейском участке своему молодому коллеге. Антон Андреевич был преисполнен ответственности и гордости за оказанное доверие — ему предстояло стать начальником сыскного отделения в отсутствие шефа. Что будет дальше, после возвращения Штольманов? Они об этом пока не говорили. У Якова Платоновича, несомненно, были какие-то планы на будущее, но Коробейников понимал, что сначала тот будет обсуждать их с молодой женой. У них на это есть ещё много времени. Ну а потом, когда они вернутся… Кто знает, как всё сложится. Останется ли Штольман в Затонске? Уедет ли в Петербург? Получит ли новое назначение? Пожалуй, стоит это обсудить с Оленькой. Она такая умная и рассудительная девушка! Коробейников не уставал ею восхищаться и открывал в ней с каждым днём всё новые достоинства. Их отношения стремительно развивались, их встречи с некоторых пор стали ежедневными. Антон Андреевич внутренне уже готовился к тому, чтобы быть представленным самому господину Танееву, председателю земской управы соседнего уезда. Что ж, ему есть что сказать Оленькиному отцу. Рядом с таким человеком, как Штольман, Антон Андреевич вырос от простого помощника следователя до довольно толкового сыскаря с неплохим чутьём и немалыми профессиональными навыками. И это были не просто слова. Это был фрагмент разговора между Трегубовым и Штольманом, который Коробейников совершенно случайно… нет, не подслушал. Просто услышал. И, кстати сказать, поняв, что речь идёт о нем, поспешил бесшумно удалиться туда, откуда пришёл, а визит в кабинет полицмейстера на несколько минут отложил. Оленька и Антон Андреевич часто вечерами сидели вместе в той самой беседке, в саду Извековых. Сам предводитель дворянства и вся его семья прекрасно знали о романе их гостьи с молодым следователем и всей душой были на стороне влюблённых. Вот и сейчас в беседке был накрыт столик для чаепития, а Ольга Сергеевна и Антон Андреевич разговаривали обо всём на свете, как это бывает между двумя людьми, которые уже не мыслят своей жизни друг без друга. — А Штольманы завтра уезжают, — сказала Оленька, разливая чай в хрупкие белые чашки. — Да, — грустно кивнул Коробейников. — Завтра. И мы обязательно придём на вокзал их проводить. Кстати, я тут вспомнил о том листке со стихами. Помните, в самом начале всей этой истории? «Единожды ступив на этот путь…» Мы ещё никак не могли понять, при чём тут эти строки. Угроза ли это? Или просто поэтический отрывок? А есть ли у вас, Ольга Сергеевна, полностью, всё стихотворение? — Есть, Антон Андреевич. Я как раз сегодня тоже о нём вспоминала, даже нашла тот листок из тетради, — улыбнулась Оленька, накладывая варенья в хрустальную розетку и подвигая её поближе к собеседнику. Она знала об этой маленькой слабости своего кавалера. Мужчины! Пусть с преступниками они будут суровыми полицейскими. А со своими женщинами они могут быть просто милыми сладкоежками… — Ну надо же! — улыбнулся ей в ответ Коробейников. — А в народе говорят — у дураков мысли сходятся! Оленька рассмеялась. — Не только у дураков. Ещё у влюблённых! Молодой следователь покраснел, но всё же весело, в тон Оленьке, подхватил: — Одно недалеко от другого! Но всё же, давайте о стихах! — Так вот же! — Ольга Сергеевна вытащила из кармашка слегка помятый листочек. — Это из тетрадки гимназиста Егорова. То, что вы видели раньше — это черновик. В окончательном варианте стихотворение звучит так. И она прочитала с выражением: — Единожды ступив на этот путь, Не надо сомневаться и таиться, Ты избран — этим можешь ты гордиться. Но лишь о возвращении забудь... Перед тобой лежали сто дорог — Широких, проторённых, безопасных, Но ты взглянул на этот мир несчастный И, помолившись, вышел за порог. Ты понял предостереженья суть — Ни золота, ни титулов, ни славы, Ты это знал, и ты в своем был праве, Единожды ступив на этот путь... Лицо Коробейникова стало задумчивым. — «Но лишь о возвращении забудь…» Это правда. Ни один из нас уже не свернёт с этого пути. Это как будто о нас — обо мне, о Якове Платоновиче, об Андрее Ивановиче, Ульяшине, Евграшине и всех наших друзьях. Мы сами выбрали этот путь. Трудный, тяжёлый, порой грязный и опасный. Но уже никогда не свернём на широкую и проторённую, но такую ненужную для нас дорогу. — А это и есть о вас, — сказала Оленька. — Учитель словесности Семёнов задал мальчикам написать сочинение на тему «Человек, на которого я хочу быть похожим». И вот, Володя Егоров написал. О Штольмане. — Каков молодец! — одобрил Антон Андреевич. — Самую суть ухватил. Умный малый. Надо бы к нему присмотреться. Может быть, ещё и поработаем с ним вместе! «Ах, какой же вы мечтатель!» — хотела было сказать ему Оленька, но передумала. Он был ей дорог именно таким — мечтателем с нежной любящей душой. Именно за это она его и выбрала из всех других. Женское чутьё не может дать осечки — ещё Оленька точно знала, что именно за это же самое полюбила Анна Викторовна Миронова своего Штольмана. Они были совсем не похожи — искренний пылкий Коробейников и сдержанный, внешне холодный и неприступный Штольман. Но душой они были словно братья — старший и младший. И оба одинаково были всегда готовы сразиться за то, что считали самым важным в этом мире — за добро и справедливость. *** И всё же первым уехал из Затонска не Штольман с женой. На следующее утро покинул город Андрей Иванович Свет-Яковлев. Рано утром у здания полицейского управления выстроился весь личный состав. Пришли даже те, у кого сегодня был выходной. Из дверей вышел поручик Свет-Яковлев. Он был в штатском — его роль была доиграна до конца. С Николаем Васильевичем он уже простился в его кабинете, и теперь агенту Варфоломеева предстояла последняя встреча с товарищами по службе. — Ну вот, ребята, — смущённо развёл руками городовой-поручик. Повисла неловкая пауза. Нарушить её решился, наконец, старый Гордеич. — Ну, Андрей Иванович, удивил ты нас, — качнул он седой головой. — И как же вспоминать тебя теперь, твоё благородие? Тот лишь пожал плечами. — Для вас я навсегда останусь Полынкиным. Вот так. Прощайте, друзья. Я никогда вас не забуду. Он обошёл всех по кругу, пожал руки своим бывшим сослуживцам, дружески обнялся с Ульяшиным и Евграшиным, с которыми за это время сошелся ближе всех, а с Гордеичем даже расцеловался на прощание. — Эх, Андрюха, надрать бы тебе уши, да некому, — махнул рукой старый городовой, и его глаза подозрительно блеснули. — Иди уже. Ждут тебя господа. Поручик щёлкнул каблуками, отдал честь и торопливо отвернулся, спеша скрыть от товарищей своё растроганное лицо. У пролётки, стоящей во дворе Управления, его действительно ждали Штольман и Коробейников. Их прощание было коротким, без лишних слов и сантиментов. — Ну что ж, коллеги, дело сделано. Был рад работать с вами вместе. Вы, Антон Андреевич, просто молодец. Вас, несомненно, ждёт большое будущее. Яков Платонович, ну а с вами я прощаюсь, как мне кажется, ненадолго. Всё равно любая дорожка приведёт вас снова на прежние круги. — Вы так думаете, Андрей Иванович? — скептически склонил голову к плечу Штольман. — Я на это очень надеюсь. Прощайте. Передавайте привет Анне Викторовне и Ольге Сергеевне. Бывший городовой легко вскочил в пролётку и скомандовал: «Трогай!» Надо ли говорить о том, что на следующее утро в полицейское Управление курьер доставил мешок кофейных зёрен, ещё больше, чем прежний. *** Поезд на полных парах шел в Москву. Там молодую семью ожидали встречи с родственниками, друзьями, отдых, развлечения и всё то, чем положено заниматься молодожёнам в медовый месяц. Потом должна была последовать поездка в Петербург. А потом — они ещё не решили. И это было так здорово: впервые за долгое время располагать своим временем, как заблагорассудится, следуя только своим желаниям. В двухместном купе первого класса было чисто и уютно. Уже было выпито шампанское, которым угостил молодожёнов сам начальник поезда. Уже обсуждены со всех сторон радужные планы молодых супругов на время свадебного вояжа. Приближался вечер, монотонное покачивание вагона успокаивало, стук колёс звучал как колыбельная песня. Говорить не хотелось. И слова были бы сейчас лишними. Так хорошо было сидеть, взявшись за руки и молчать, глядя в окно. Ведь это молчание было у них общее — одно на двоих, и так теперь будет всегда. Одна судьба, одна жизнь, одна дорога. Один общий путь, который они пройдут вместе… *** Постепенно пассажиры поезда один за другим склонялись к мысли, что пора и отдохнуть. В вагонах становилось спокойнее. Жёлтые и синие вообще отличались молчаливым нравом, а теперь и вовсе постепенно замирали, будто садовые цветы, что прячут свои лепестки с наступлением ночи. В зелёных плакали и пели всё тише и тише… *** Между тем в купе первого класса, соседнем с купе супругов Штольман картина была совсем иной. Одинокий пассажир в расстегнутом военном мундире не спал. На столике у окна лежали несколько смятых листков и роза со сломанным стеблем. Молодой офицер нервно шагал по крохотному пространству своей вагонной кельи. Три шага, пауза, разворот, ещё три шага, пауза, разворот… Если бы не шум состава, если бы это происходило не в вагоне поезда, а, скажем, в гостиничном номере, соседей, несомненно, насторожили бы эти нервные незатихающие шаги. Офицер мотался по купе уже второй час. На лице его было написано самое настоящее страдание. Наконец он буквально упал на мягкий диванчик и потянулся к кобуре пистолета, лежащей рядом, вместе со снятым поясным ремнём. — Нет, это невыносимо, — пробормотал офицер и расстегнул кобуру… *** Ещё на два вагона ближе к хвосту поезда, в вагоне второго класса, уже почти все спали. Затихли сварливые старушки, всю дорогу донимавшие проводника требованиями то раскрыть все окна, потому что душно, то закрыть все окна, потому что сквозит. Уснули шумные неугомонные детишки, вдоволь насмотревшись на проносящиеся мимо городки и деревушки и устав носиться по коридору. Замолкли разговорчивые дамы, познакомившиеся в дороге и не упустившие момента, чтобы хорошенько посплетничать об общих знакомых, а то и вовсе незнакомых. А проводник в это время в своей крошечной клетушке наливал чай в два стакана и устанавливал стаканы на поднос. Потом он, воровато оглянувшись, достал из кармана бумажный пакетик, раскрыл его и торопливо всыпал трясущимися руками белый порошок из пакетика в один из стаканов. Размешал, попробовал, покачал головой, добавил сахару, перекрестился и понёс поднос с чаем в купе номер шесть… *** В это самое время в предпоследний вагон, где самые разудалые исполнители частушек под гармонь уже начали клевать носом и разбредаться по своим местам, торопливо вошёл мужчина средних лет и богатырского телосложения, одетый как мастеровой, но во всё новое и довольно чистое. Лицом он был красен и так шумно дышал, будто только что пробежал пару вёрст. Если внимательно присмотреться, можно было заметить, что мужчина придерживает одной рукой какой-то предмет, спрятанный за пазухой. Незнакомец ловко пробрался в самый конец вагона, остановился у последнего окна и попросил проводника: — Браток, не откроешь ли окошко, так хочется свежего воздуха глотнуть! — А ты кто таков? — подозрительно спросил проводник, окинув мастерового придирчивым взглядом. — Ты не из моего вагона! Безбилетник, что ли? — Да что ты, любезный! Я из соседнего. Там у нас дым коромыслом. Попутчики никак не уймутся. Буянят, шумят, а уж душно-то как! Наш-то никак окошки открыть не может, говорит, заело. Вот я и прошу тебя, дай у окна постою, свежего воздуха глотну. Ну не гони, будь человеком! Постою чуток и уйду, вот те крест! Вид у мужика был такой жалостливый, а лицо и вправду такое, будто он только что выскочил из парной, поэтому проводник удержался от готовой сорваться с языка ругани. — Ну, стой, — сжалился он. — Только недолго. — Спасибо, браток! — обрадовался мастеровой. — Ты иди по своим делам, я тихо буду стоять и никому мешать не стану. Проводник так и сделал. Между тем, мастеровой, улучив минутку, когда на него никто не смотрел, молниеносным движением выдернул из-за пазухи довольно тяжёлый свёрток и с силой метнул его в раскрытое окно… *** — Анна Викторовна, а не пора ли нам отдохнуть? — спросил Яков Платонович, нежно погладив по руке молодую жену. — Уже ночь. — Да, Яков Платонович, — ответила Анна, отвернувшись от окна и посмотрев в глаза мужу. — Но что-то спать совсем не хочется… — И мне тоже. Совсем не хочется, — заметил Штольман. — В этом наши желания совпадают, — лукаво улыбаясь, заметила Анна. — Я думаю, не только в этом, — многозначительно посмотрев ей прямо в глаза, ответил Яков Платонович. — Значит… — Значит, ничто не мешает нам последовать нашим желаниям. — Как вы правы, Яков Платонович! Давайте же так и сделаем! *** Ах, положительно, Ефимка был самым глупым и нерасторопным денщиком из всех, с какими сводила военная служба поручика Долгополова. Поезд стоял в Лихоборске всего семь минут. Поручик Александр Долгополов ехал в Москву по важному поручению командования и не мог позволить себе хотя бы на денёк остановиться в городе своего детства. Верный друг Коля Петровский получил его телеграмму и организовал всё как нельзя лучше. Он наведался к Софочке, взял от неё письмо, прибежал к нужному вагону, передал другу Саше весточку от любимой и розу из её сада и все семь минут посвящал друга в последние городские новости. От Ефимки всего-то и требовалось — в целости и сохранности донести до купе поручика письмо, розу и две переданные Колей корзинки — одну с яблоками, другую со свежеиспечёнными пирожками. Софочкина бабушка, Аделаида Карповна, благоволила Долгополову, в отличие от строгих Софочкиных родителей. Ну ничего. И капля камень точит. Александр был твёрдо уверен в том, что со временем сможет завоевать их доверие. Вот и Софочкино письмо вроде бы говорило о том же: что она любит и помнит своего Сашеньку и постепенно приучает родителей к мысли, что замуж пойдёт только за него. И надо же было олуху Ефимке по пути в купе Софочкину розочку сломать, а последний листок письма где-то обронить! Они обыскали весь вагон, но, видно, листок выпал из рук неловкого денщика ещё на улице. И теперь письмо обрывалось на фразе «…и ещё, дорогой мой, ненаглядный Сашенька, хочу тебе признаться в том, что…» И что теперь прикажете думать? В чём собиралась признаться Софочка? Тысячи самых невероятных предположений роились в воспалённом мозгу ревнивого поручика. Она начала сомневаться в своих чувствах. Она боится, что долгая разлука убьёт их любовь. Она не может больше противиться воле родителей и собирается замуж за другого… Невыносимо, это просто невыносимо! Поручик сам не заметил, как со всего размаху сел прямо на острую пряжку своего ремня. Машинально потянулся к кобуре, проверил, хорошо ли застёгнуто и спрятал пистолет под подушку. Пожалуй, стоило лечь спать, а то так невесть до чего додумаешься! *** — Выпей чайку, Лёнечка, сладкого, может, и голова твоя пройдёт, — уговаривала молодого мужчину любящая супруга. — Право же, надо было тебе принять лекарство. Зачем так мучиться? — Нет, Машенька. Всё это враки. Организм должен сам себя излечивать. А твои порошки да таблетки одно лечат, а другое калечат. Голова пройдёт — живот заболит, вот увидишь. — Вот же упрямец, — поджала губы молодая дама. — Ну пей же. А, может, хочешь с лимончиком? Пойду, попрошу у проводника. Дама вышла из купе и направилась в подсобку проводника. Тот встретил её заговорщицким подмигиванием. — Всё сделал, как вы просили, сударыня. Размешал как следует, подсластил. Ух, боялся, что заметит кто и нехорошее заподозрит. Не почувствовал ваш супруг чего-либо? — Ничего не почувствовал, любезный. Спасибо тебе. Такой он у меня упрямый. От докторов с детства бегал. Лекарство его выпить никак не заставишь, а у меня уже нет сил смотреть, как он полдня головой страдает. Лимончику дашь? — Извольте. — Спасибо, любезный. Пойду, прослежу, чтобы муж всё допил. — Спокойной ночи, сударыня. — Спокойной ночи, и спасибо ещё раз. И дама двинулась в своё купе, бормоча на ходу: «Ах, Лёня, Лёня, и что же мне с тобой делать?» *** Клим Воронков был доволен. Эта бутылка самогона, купленная Глебом у бабки Хурдашки, была такой же гадостью, как и всё, что продавала эта старая ведьма. Старший брат Клима, Глеб, наконец-то утихомирился, чуть не упал под стол, но всё же доплёлся до своей полки, повалился на неё и через минуту громко захрапел. Всё бы ничего, но утром Глеб непременно потребует опохмелиться и сразу же вспомнит про эту бутылку. Клим помнил, что рассказывали родственники — весной их сосед Захар, отведав пойла Хурдашки, несколько часов носился вокруг своей избы и ловил чертей. А старик Харитоныч в прошлом году и вовсе помер. Такой судьбы для непутёвого брата Клим вовсе не хотел. Вообще Клим был молодчина и трезвенник. А вот братишка подкачал, весь в покойного папашу, горького пьяницу. Сегодня, когда братья возвращались со свадьбы своего родственника, проживающего в Окулове, Глеб никак не мог остановиться и продолжал привлекать к веселью всех желающих. Их-то, желающих, собралось немало. В конце концов, Климу пришлось разнимать мужичков, рвущихся показать молодецкую удаль, а парочке особо упорных начистить рыло, чтобы утихомирились. Надо сказать, наводя в вагоне порядок, Клим заметно притомился. Да ещё эти окна, которые никак не хотели открываться… Одно слово, душегубка, а не вагон. Клим тяжело вздохнул и уставился в тёмное окно, из которого веяло прохладным ночным воздухом… *** В эту ночь не совершались преступления. В мире царили покой, тишина и счастье. Анне и Якову предстояло встретить ещё очень много дней и ночей. Тихих и спокойных, тревожных и безрадостных, весёлых и печальных. Они знали, что пройдут этот путь до конца и никогда не свернут с той дороги, которую выбрали вместе.