trickster and traveller

      Она никогда не хотела становиться Клариссой.       На самом деле, она даже не была рождена ею. В мир людей она пришла как Энид, а фоморы дали ей имя печального цветка, что плодоносит ядовитыми ягодами. Lus mór na coille.       Она родилась, когда христианство широким шагом маршировало по её стране. Оно приходило с гордо поднятой головой, решало, достоин ты или нет, и уходило, оставляя за собой дымящийся костры сломанных жизней. В это время было опасно собирать на зиму травы, оставлять у порога блюдца с молоком и рассказывать истории о богине в трёх лицах. Тогда же собаки заменили женщин на полях сражений, а древние знания друидов превратились в обычные сказки.       У неё почти не осталось воспоминаний, но она знала, что родилась и прожила всю свою недолгую жизнь в небольшом городе неподалёку от дола, где растёт белладонна. Энид готовила из неё лечебные настойки от жара и болей в животе, а злые люди — ядовитую мазь, что заставляла сознание гореть.       Её первый и последний возлюбленный был англичанином. В их городок он приехал, чтобы изучать редких красногрудых птиц, которые водились в доле. По вечерам он зарывался носом в золотистые волосы Энид, целовал её мозолистые пальцы и говорил, что хочет провести с ней всю жизнь.       Однажды, проснувшись на рассвете, он обнаружил, что кровать подле него пуста, холодна и печально одинока. Обеспокоенный, он отправился на поиски Энид, только чтобы найти её в доле. Окружённая тонкими лучами солнца и искрящейся утренней росой, она собирала белладонну и будто бы разговаривала с кем-то невидимым. Не произнеся ни слова, он удалился. Когда Энид вернулась домой, там ожидали люди в длинных чёрных одеждах.       Они выжгли дол, обрезали золотистые волосы, сломали мозолистые пальцы и объявили её ведьмой. Ей не дали возможности объясниться или оправдаться. Всё, что было дозволено, — сознаться. Для этого в её кожу втирали ядовитую мазь, что погружала сознание Энид в кипящую воронку видений и безумных речей.       Днём чёрные рясы изматывали её разум, а по ночам серые рубахи приходили, чтобы надругаться над её телом. В те короткие предрассветные часы, что Энид оставалась одна, она скребла обломанными ногтями кожу, полосовала её в надежде избавиться от отпечатавшихся на ней губ, глаз, рук. Собственная кровь казалась ей копошащимся роем багряных летучих мышей, которые разрывали её изнутри.       Никто в городке не заступился за неё: вчерашние соседи сегодня суеверно отводили взгляды.       Она умирала прекрасным летним днём. Светило солнце, одаривая всех участников этого гротескного представления теплом, к которому они не привыкли. Чистое небо никогда не было настолько ярким, настолько голубым, настолько свободным. Насмехалась ли Природа над ней или дарила утешение в последние моменты жизни — понять было невозможно. Привязанная к столбу, Энид отстранённо наблюдала за красногрудыми птицами, что прилетели из выгоревшего дола.       Её возлюбленный был первым, кто поднёс факел к костру. Возможно это были игры воспалённого белладонной сознания, но Энид показалось, что она заметила тень раскаяния на его лице. По крайней мере, она очень хотела в это верить.       Кожа, что была столь ненавистна в последние дни, плавилась, пузырилась, плотно облепляла тело, вынуждая руки и ноги сгибаться в локтях и коленях. Особенно сильно она натягивалась на шее, удушая и заставляя давиться постоянно испаряющейся слюной. Что-то в животе лопалось раз за разом, сжималось, лишаемое влаги, и растекалось кашицей внутренних органов, на которую тут же бросались жадные языки пламени.       Её нервы кричали в огне, её лёгкие кричали в дыму — и сама Энид тоже кричала в ярости, проклиная людей, что пришли посмотреть на её мучения, будто корчащееся в бесконтрольных судорогах тело было разодетым в яркие одежды трувером.       Tá mé gráinithe orthu.       Последним её воспоминанием, оставшимся от человеческой жизни, был образ женщины. С узким лицом, короной бараньих рогов и тёмными глазами, что напоминали о томительном страхе морской бездны. Она протянула Энид руки и укрыла от скалящейся толпы, спрятала умирающую девушку у себя на груди.       Она вернулась, не успела ещё луна сменить свой наряд. Фоморы избавили её от старого имени, даровали половинчатое тело и научили своим секретам. Она хотела предстать перед возлюбленным во всей красе и силе новой сущности, однако не могла заставить себя ждать до следующего Самайна — в её распоряжении теперь была вечность, но разобраться со старыми долгами хотелось, пока они были свежи, пока кострище не остыло, сейчас.       Город пламенел ярче зимней зари. А-ах, как был он прекрасен и как хотела она навсегда запомнить этот образ, выжечь его у себя в сознании. Крики и слёзы недавних соседей, жалостливые мольбы чёрных ряс, плавящая молодой снег кровь серых рубах. Погружённый в агонию, боль и хаос, город казался ей сказочной картиной, вытканной на невозможно широком гобелене. Волнительно.       Своего возлюбленного она оставила напоследок. Он прятался в её же старом доме, жалкий, трясущийся, давящийся собственными беззвучными всхлипами. Она убивала его неспешно, давая в полной мере прочувствовать весь калейдоскоп ощущений. Он, наверное, тоже умолял бы её, если бы при первом поцелуе не лишился языка. Впрочем, первородный страх, когтистыми лапами оглаживающий его бледное лицо, говорил достаточно громко.       Она чувствовала себя триумфатором, она была на вершине мира, она наслаждалась каждым мгновением этого огненно-алого безумия, а потом — всё прекратилось. Город догорел, люди умерли, красногрудые птицы вернулись в дол. Завершилась история мести.       Она начала жить как все фоморы — скитаясь по землям. Она не была «чистокровной» и не могла попасть в Сид: только если кто-то оттуда позовёт её к себе. Но звать было некому. А потому ей суждено было существовать в этой странной, переходной форме. Не воплотиться, не развоплотиться. Её такое положение дел вполне устраивало.       После многолетних скитаний она оказалась в заброшенном доме на холме неподалёку от портового городка, похожего на тот, что был уничтожен её руками. Она была не одна: других фейри тоже тянуло сюда неизвестной силой. Фоморы, клуриконы, скрайкеры, анку, глашаны — приходили все, без разбора. Десятилетия все они существовали в этом доме, пугая местную любопытную ребятню, пожирая заплутавший домашний скот и избавляя от ненужных жизней тех пустоголовых смертных, что решались подобраться к ним слишком близко. И в целом не слишком задумывались, почему не хотят уходить. Место звало их, манило тёплой энергией. Оно было коллекционером и имело дурную привычку присваивать себе то, что казалось интересным.       А потом пришёл он. Taistealaí na flaitheas.       Рыжий, молодой и угрюмый, сначала он просто ошивался снаружи, осматривался. Но даже через стены от него несло — магией. Самой разной, не только местной, друидской, и это заставляло заточённых фейри натурально сходить с ума. Одна половина хотела растерзать колдуна и напитаться его силами, другая — убраться от него как можно дальше; она была среди первых. Однако ни тем, ни другим дом не дал такой возможности, бережно охраняя свой извращённый паноптикум.       Друид вернулся через несколько дней. В этот раз он даже зашёл внутрь, и многие были готовы в тот же миг наброситься на него, разорвать на части и омыться поющей им магией. Густыми тенями они тянули к человеку свои жадные лапы, смыкались плотным кольцом. Будто одурманенные, фейри праздновали победу, которой не суждено было случиться. Серебристый перезвон трёх дюжин колокольчиков развеял эти чаяния. И их самих.       Но она осталась. Изгнанная, она не могла вернуться в свою физическую форму — рождённая человеком, она не могла вернуться в Сид. Сплетённые ненавистным друидом чары не позволяли проникнуть в дом извне или покинуть его. Беспомощным духом она снова оказалась заперта в этом месте.       Она только и могла что шуршать занавесками, создавать тёмные пятна в углах и пугать излишне смелых птиц. Чем и развлекалась первые несколько лет, пока не появились домашние фейри. Они с ней не связывались, были преданы дому и его новому хозяину, но забавляли её своим присутствием. Вечно мельтешащие, вечно занятые чем-то, трясущиеся над своими блестяшками. Она при этом чувствовала себя тоненькой ниточкой, оторванной от паутины и скользящей куда-то по воле воздуха и солнечных лучей.       Друид много времени проводил в стенах дома. Он постоянно над чем-то работал, что-то мастерил, изредка — записывал. Порой к нему заглядывал кто-то из портового городка, что ютился между скалами, морем и новым временем: пожилые люди приносили ему еду и истории их жизней, молодые — смущённый смех и томные взгляды. Друид принимал всё без разбора, а взамен дарил им лекарства, обереги и сказки. Те, на которых она когда-то росла.       Но вдруг он исчез.       Она, непонимающая больше течение человеческого времени, думала, что на пару недель. Оказалось — на четыре года. Пока друида не было, в дом приходили мужчина и женщина, оба — светлые изнутри и снаружи, слепящие. Они убирались, проверяли, всё ли нормально, не залез ли кто внутрь, разливали по блюдцам свежие сливки, не понимая даже зачем, и уходили, ничего не украв. Скука. Иногда они о чём-то разговаривали, но слов было не разобрать. Домашние фейри никак на них не реагировали, она же периодически пыталась напугать их. Получалось не слишком удачно: они были рождены не на этой земле, верили в другие вещи. Их сознание ей не поддавалось.       Вернулся друид длинноволосым и с компанией. В тот день, крепко держа его за руку, в дом вошла ещё и девушка. Яркая, энергичная, слепая к их существованию и удивительно пустая: любой дух, будь он чуть сильнее порыва ветра, мог бы запросто завладеть её разумом. Большая редкость и большая удача. Чувствуя это, и фейри, и сам дом стали взволнованно колыхаться.       Ей девушка понравилась, но не из-за возможности обрести реальное тело. На подобное даже не стоило надеяться: друид ходил сторожевым псом, диким волком скалил зубы, стоило кому-то из домашних неправильно посмотреть в её сторону. Это было забавно и устрашающе в одно и то же время.       Чем-то она напоминала Энид до того, как жизнь той начала рушиться из-за человеческих страстей. Конечно, такая же судьба девушке не грозила, однако ей всё равно отчего-то было тревожно. А потому, неспособная сделать что-либо в материальном мире смертных, она начала гулять по миру сновидений. Сны девушки всегда были сумбурными, быстрыми, отчаянными, но никогда — кошмарными. Иногда ей даже хватало сил, чтобы украсть какое-то воспоминание или, напротив, подбросить в чужую голову какую-то идею: так появился розовый диван.       Вскоре в доме стало на одного человека больше. Ребёнок, эта крохотная попытка смертных продлить своё существование в себе подобных, был таким же странным, как и его мать. Он не видел фейри, никак не воспринимал их существование, не подавался магии. Редкие люди могли полноценно взаимодействовать с выходцами из Тир на Ног, но никто не мог отрицать их настолько. Сидов это пугало, её — безумно интересовало.       После появления ребёнка девушка стала всё чаще уходить куда-то, могла пропасть на несколько ночей, только чтобы прийти ранним утром, ослепительно улыбнуться как ни в чём не бывало, заснуть на розовом диване и снова уйти следующим вечером. В такие дни от неё пахло сладким дымом, дорогим алкоголем и чужими мужчинами. Друид ничего на это не говорил, только целовал её в макушку и просил всегда возвращаться. Так прошли ещё четыре года.       Он попытался помешать ей лишь однажды. Тем промозглым вечером друид остановил её в дверях, когда она спустилась со второго этажа. Багряногубая и украшенная золотом, девушка напоминала жрицу, обещанную богу. Жестокому, жадному богу. Они говорили тихо, не срываясь на крик, не пытаясь спорить. Он осторожно пробежал пальцами по оголённому плечу и прижал к себе, касаясь носом её виска. Она, путаясь в прядях медных волос, приобняла его за талию и беззаботно рассмеялась.       «Меня уже ждут, a stór mo chroí», — сказала девушка и скрылась в темноте поздней осени.       Дюжину дней спустя друид узнал о её смерти. Об этом рассказали красногрудые птицы: они прилетели рано утром, слепо врезаясь в твёрдый воздух оконного стекла. Домашние фейри пытались прогнать их, но птицы вопили так, что разбудили спавшего на втором этаже ребёнка. Друид, уже почти неделю не смыкавший глаз, медленно поднялся из-за стола.       Спустя столько лет она впервые была по-настоящему напугана.       Через десяток дней, когда огненный смерч в человеческом обличье наконец успокоился, он снова исчез. Ребёнок ушёл с ним, но она нередко замечала знакомое детское лицо, любопытно заглядывающее в тёмные окна. Иногда с ним приходил важного вида мальчик, похожий на ту светлую пару, что опять приглядывала за домом. Играя неподалёку, они, однако, никогда не заходили внутрь.       Но в какой-то момент дети перестали приходить, и тогда же вернулся друид — отринутый смертью и снова не один. В этот раз его сопровождал молодой человек, такой же колдун, но с магией северной и зыбкой, похожей на сон. Юноша этот прекрасно видел сидов и боялся их; он буквально подпрыгивал, стоило жалким брауни приблизиться. Вся его одежда была пропитана странным дымом, который не нравился домашним фейри.       Они с друидом постоянно кричали друг на друга, грызлись, как пара шавок. Было слишком шумно, не похоже на то, что происходило раньше, и сильно волновало дом. Это место, всеми правдами и неправдами обычно заманивающее к себе, хотело избавиться от юноши. Поэтому он не продержался и пары месяцев: сбежал, замученный кошмарами и подозрительными шорохами в тёмном углу комнаты. Возможно, только возможно, она тоже приложила к этому руку.       Но вроде бы, всё успокоилось, вернулось на круги своя. Только вот ребёнок так и не пришёл в дом, да и сам друид стал куда-то уходить — куда-то в междумирье. Возвращался он уставшим, пропитанным чужой магией, но отчего-то довольным. Он искал, готовил, был весь взбудоражен. Что-то должно было произойти.       И однажды друид принёс в дом куклу. Пустышку, сделанную из глины. От неё тоже несло северной магией, но в этот раз совершенно иного порядка, с всполохами таинств древнего божества. Внешне кукла была точной копией умершей девушки — только вот в центре груди у неё была клетка, куда помещалась душа.       Постепенно теряющая себя, она поняла, что это её последний шанс.       Вечером, похожим на тот, когда девушка покинула его жизнь, друид завершал ритуал. Сложный, противоестественный, дарующий надежду. Заранее обречённый. Она понятия не имела, как всё это работает, не знала, что произойдёт, вмешайся кто посторонний, и не горела желанием остановиться хоть на секунду и подумать. В этом они с друидом были похожи. Глиняным телом перед ними лежало решение всех их проблем, и они не собирались так просто его упускать.       Только вот что-то пошло не так. Конечно же что-то пошло не так.       Сначала — в самом заклинании: друид не умел усмирять такую магию, она значительно превосходила и его знания, и его силы; Икар, слепо летевший к Солнцу. Потом — вмешался посторонний дух: она вступила в борьбу с душой девушки; уведённая из царства мёртвых против воли, та сопротивлялась вяло. И наконец — кошка: ничего не знавшее животное просто хотело переждать ночь в тепле; безвинная жертва.       Всё закончилось тем, что она снова застряла. Две сущности слились в одну и оказались заперты в теле зверя. Домашнего и хрупкого, всецело зависящего от человека. Ей не составило труда подчинить сущность девушки и сохранить собственное ускользающее сознание, но на большее сил не хватило. Ограниченная смертной оболочкой и переполняемая гневом бессилия, она могла только ждать.       ***       Локи вздрагивает и выходит из оцепенения, когда слышит сдавленный хрип. Хрипит Доран и хрипит по делу: когтистая рука всё ещё раздирает его бок. Кровь, слишком много крови, льётся на пол тугими лентами. Кларисса, на чьих губах играет не то улыбка, не то оскал, не моргая, смотрит трикстеру в глаза. Фигуры, застывшие эмоции и даже цвета — всё здесь напоминает какую-то извращённую барочную картину. — Что такое, милый? — смеётся женщина и переводит взгляд на друида. — Больше не нравлюсь?       Доран попытался было что-то сказать, но кровь хлынула у него изо рта. Кларисса снова хохотнула — неестественно низко, будто громко застучало огромное сердце — и, чуть приподняв Уолкера, отшвырнула его в сторону. Словно он был котёнком.       Ноги Лофта двигались сами, явно без содействия со стороны головы: трикстер успел поймать друида, но не рассчитал ни вес мужчины, ни чудовищную силу броска, а потому оба они по инерции отлетели назад, упав на стоящий посреди комнаты диван; тот покачнулся, опасно накреняясь, но устоял. Лафейсон приглушённо охнул под тяжестью тела — скорее от удивления, нежели от реального дискомфорта. — По крайней мере, я умру в твоих объятиях, — Доран откинул голову на чужое плечо и болезненно застонал. — Почему это в моих? Ты, помнится, не так давно убежал к своей жёнушке, — Локи кивнул в сторону, — радостно виляя хвостом. — И посмотри, чем это кончилось! Свою ошибку я осознал, отныне принадлежу тебе и только тебе. — Обещания-обещания... — Я вам, случайно, не мешаю?       Кларисса стояла, уперев левую руку в бок и по-птичьи наклонив голову. Мягкая улыбка, которая заманила друида, снова заиграла на её губах. Она казалась расслабленной, однако расслабленность эта была напускной, обманчивой. Свежая кровь всё ещё пачкала её одежду и кожу. — Да, на самом деле, самую малость, — кивнул Локи и вскинул руку.       «Это не...» — начал Доран, но трикстер уже не слушал. Поток искрящейся энергии устремился к женщине.       Почему-то её это не напугало, напротив, даже раззадорило: улыбка-оскал вернулась на её лицо, а острые глаза загорелись предвкушением, азартом. Кларисса выпрямилась, будто бы специально подставляя грудь под удар. Зелёные искры брызнули, разлетаясь в разные стороны, и тут же собрались вновь, устремляясь обратно, к источнику. Немного неловко, но всё же нечеловечески быстро Уолкер перемахнул через спинку дивана, увлекая Лафейсона вместе с собой. Розовая обивка вспузырилась и принялась чадить там, куда попало заклинание. — …сработает, — закончил Доран; его дыхание было тяжёлым, рваным. — Это тело — голем, Локи. Оно магию отражает. — С каких пор?! — С тех самых, как один друид возжелал подарить своей дорогой жене бессмертие, —донёсся до них ехидный голос.       Ответом на возмущённо поднятые брови было слабое помахивание рукой, мол, да, было дело, что уж теперь говорить об этом, кто старое помянет. Лофт раздражённо закатил глаза и призвал тонкий кинжал с бирюзовой рукоятью. Коротко выглянув из-за дымящегося дивана, асгардец кинул его быстрым движение кисти, целясь женщине в горло. И попал; лезвие плавно вошло под подбородок. Только вот, кажется, особого неудобства это не доставило.       Дёрнувшись от удара, Кларисса пару секунд постояла с удивлённым лицом, глухо хмыкнула и вытащила кинжал. Бескровная рана тут же затянулась, будто кто-то соединил два размягчённых куска глины. Локи снова посмотрел на Дорана. Виноватое: «Физические атаки, кстати, тоже бесполезны», — читалось в его поджатых губах. — Но ведь ты не она, — снова заговорил Локи. — Что собираешься делать с таким подарком?       Ему было откровенно наплевать: она могла пойти и от скуки разрушить пару соседних городов и целую страну в придачу. Сейчас его это как-то мало волновало. Однако пустая болтовня была лучшим из его талантов, острейшим из его навыков. Многие, если не все, кто побывал с ним хотя бы в одном боевом походе, с недовольным видом подтвердят это. Болтовня, быть может, и пустая, но она помогает получить столь ценное в подобных ситуациях время. — Хм-м, — женщина задумчиво постучала пальцем по пухлым губам, оставляя кроваво-красные отпечатки, — сначала разнесу этот проклятый дом по камешку, а потом убью друида. Ну и тебя заодно, почему бы и нет.       Кларисса просто и по-детски пожала плечами. Подобный хюбрис мог бы заслужить уважение в чертогах Асгарда. Но трикстер хотел лишь рассмеяться ей в лицо, встать в позу и начать читать тираду про беспомощность таких существ, как она, против таких существ, как он, однако почувствовал нечто странное. Магическая энергия вокруг пришла в движение. Невидимыми пылинками недавняя вспышка магии, его магии, окутывала здесь абсолютно всё. И теперь медленно, почти лениво она ползла к позвавшей её Клариссе.       Из происходящего в этом месте остальной мир видит лишь то, на что позволяет смотреть его хозяин. В этот дом нельзя просто так войти, из него нельзя просто так выйти. Никто не может телепортироваться сюда или отсюда, это касается даже магии фейри. Особенно магии фейри. Хоть у неё и есть сейчас настоящее тело, входная дверь не выпустит Клариссу — здесь повсюду спрятаны ограничивающие знаки разного рода, найдётся и тот, что мог бы остановить простого фомора. Но если правильно собрать и переплести остаточный магический след, то можно сотворить одно крайне мощное заклинание. Она собирается проломить барьеры.       Справа вновь раздался болезненный стон. — Твою-то мать, — прорычал Доран и в руке у него появились языки пламени, — столько лет жил спокойно, чтобы что? Чёртов старик был прав: альтруизм убивает не хуже ножа.       Друид отодвинул прилипшую к телу кофту и, зажмурившись, резко приложил ладонь с пляшущим огнём к раненому боку. Зашипела кровь. К запаху чадящей обивки добавилась тошнотворная вонь палёной кожи и мяса. Уолкер выругался сквозь зубы. — Но она всё же не бессмертна, — с трудом произнёс он. — Не существует по-настоящему неразрушимых вещей. Здесь, — кельт постучал двумя пальцами в точку прямо над грудиной, — у неё спрятана магическая клетка. — Источник жизни искусственного тела. Если разрушить, духу будет не за что держаться.       Доран кивнул и сел, облокачиваясь на спинку дивана. — План максимально простой: мы используем пески Нишанти¹, чтобы хоть как-то обезопасить себя от вспышек магии, и я вонзаю нож в грудь своей жены. — Что ты несёшь? Пойти в лобовую атаку, когда ты безоружен и едва можешь стоять на ногах. Если вообще можешь. Да и откуда у тебя пески Нишанти? — Я их одолжил. — Ты их украл. — Допустим. — У кого? — Кое у кого. — Естественно, — Локи закатил глаза. — Естественно, — Доран пожал плечами. — И какая же роль в этом гениальном плане отведена мне? — Роль беглеца. Разрушение клетки приведёт к новому всплеску энергии. Я ещё не успел подлатать барьеры, так что они точно дадут трещину. А значит… — …сюда незамедлительно нагрянут цепные псы Одина. — В точку.       По кривой дуге пролетела яркая вспышка и приземлилась прямо перед ними; затрещали доски пола. Снова без какого-либо содействия со стороны головы Лофт оттолкнул Дорана, прикрывая его тело своим. Спину обдало горячим воздухом и огнём, несколько щепок запуталось в волосах. Если бы он поставил хотя бы маленький щит, было бы не так обидно за камзол, но любая разрушаемая магия будет сейчас плюсом для Клариссы. Он, Локи, может пережить и прямой магический взрыв — тем более такой незначительный, а вот друид под ним... — Это нож у тебя в кармане или ты так рад меня видеть? — Это нож, — усмехнулся Уолкер, устраивая руки на пояснице Лафейсона, — но я рад тебя видеть. — Животное. — Какой есть. — Скоро может не стать. — Увы. Надо постараться, чтобы шрамы получились симметричными. Хочу открытый гроб. — У вас не принято так хоронить людей, к тому же...       Справа, на два сантиметра ближе и было бы уже поздно, упал ещё один сгусток взрывоопасной энергии. Они синхронно повернули к нему головы и, не сговариваясь, перекатились в противоположную сторону. Снова полетели щепки и брызги искр; всё вокруг обдало жаром. Доран оказался зажат между спинкой дивана и Локи. —...я не разрешал тебе умирать. Но было бы неплохо — трикстер призывно похлопал друида по бедру, — поторопиться с песком. — Не могу не согласиться, Ваше величество.       Они немного отползли друг от друга, всё ещё пытаясь прятаться за остатками дивана. В полуметре от Лафейсона взорвался ещё один снаряд: концентрация явно давалась Клариссе с трудом. Чужая магия сопротивлялась, заклинание коротило и плевалось такими вот сгустками.       Тем временем Уолкер, кряхтя от боли, сел и сделал знакомое витиеватое движение. В руке появился небольшой тканевый мешочек, украшенный волнообразными письменами. Мужчина развязал тесьму и высыпал немного песка на ладонь. Крохотные песчинки переливались золотым с редкими голубыми всполохами, чуть дрожа от переполнявшей их энергии. Пару мгновений подумав, Доран пожал плечами и высыпал остатки, отбросив мешочек в сторону. Чтобы наверняка.       Друид встал в полный рост, сделал глубокий вдох и сдул песок с руки: — Vrak Par Hensargin!       Золотисто-голубая дымка тут же заполнила помещение, застилая глаза и забиваясь в лёгкие. Магические всполохи прекратились, сгустки волшебства перестали взрываться. Туманная фигура Клариссы удивлённо замерла, неловко раскинув руки.       Три минуты без магии.       Поняв, что только что произошло, женщина грязно ругается и кричит подбитым зверем. В ней остаётся только гнев, без единого намёка на прежнюю расслабленность и игривость. Она хватает первый попавшийся предмет и швыряет им в Дорана. У того кружится голова, во всём теле чувствуется слабость и глаза отказываются фокусироваться на чём-либо; он вообще считает чудом тот факт, что всё ещё стоит на ногах — хочется обратно на пол, прилечь. Столик, обычно стоявший возле дивана, почти настигает его, однако Локи резко дёргает мужчину вниз, спасая от пробитого черепа. Уолкер шипит от боли; несчастный предмет мебели разлетается на части, ударившись о стену.       Кларисса широкими шагами устремляется к ним. Трикстер отпихивает друида в сторону, к книжным шкафам, и пинком отправляет диван вперёд, надеясь если не сбить женщину с ног, то хотя бы застать её врасплох. Не срабатывает: она ловко, по-кошачьи подпрыгивает и приземляется на розовые подушки, не обращая внимания на горящую обивку. Кожа на её икрах плавится глиной, но восстанавливается значительно медленнее раны на шее. Перешагнув через спинку, Кларисса яростно бросается к Лофту. Где-то слева Доран пробирается вдоль стены к своему рабочему столу.       Две минуты.       Они обмениваются ударами. Её движения резкие, беспорядочные, идущие от инстинктов, а не от многолетних тренировок. Она много и бесполезно двигается, размахивает руками, старается поддеть когтями. Её тело пластично и позволяет выворачивать конечности под неестественными углами — лишь бы достать жертву. Она пропускает элементарнейшие атаки, кожа её идёт трещинами, которые, впрочем, почти сразу стягиваются, исчезают. Она не знает, как сражаться, — зато прекрасно знает, как убивать.       По сравнению с ней Локи просто танцует. Плавно отступает в сторону, когда она пытается ударить кулаком; легко отводит выпад открытой ладонью, нацеленный в челюсть; пресекает атаку, которая должна бы была сломать рёбра, и делает подсечку. Он чётко видит движения противника, сохраняет ясный ум, нападает без суеты, только, если появляется возможность — это в него вбивали долгие годы учителя при дворе.       В какой-то момент, правда, он открывается. Кларисса очень близко, он держит в захвате её плечо и, забывшись, привычно вскидывает руку, ожидая увидеть в ней кинжал. Но золотисто-голубоватая дымка всё ещё окутывает пространство вокруг них, и оружие не появляется. На секунду замешкавшись, он получает острым локтем в корпус, чуть выше почек. Он заламывает её плечо до неприятного хруста и, досадливо цыкнув, выпускает женщину. Она отскакивает, рука её при этом висит плетью, и тут же рвётся в новую атаку, но неловко дёргается и хватается за ногу. Из бедра, в районе латеральной мышцы торчит тонкий кинжал с бирюзовой рукоятью. Это должно отвлечь её на какое-то время. Обернувшись, Локи видит Дорана, призывно машущего из-за дивана.       Одна.       Они поменялись местами: теперь Кларисса стоит спиной к входной двери, отрезая путь к столь желанному друидом бегству. Уолкер смотрит на это и хмурится; он говорит: «Придерживаемся плана», — и лезет в карман за ножом. Его глаза широко распахиваются, когда он понимает, что оружия там нет. Ехидная улыбка змеится на тонких губах Лафейсона; он демонстративно крутит в руке прямой короткий клинок с чёрной с серебряным плетением рукоятью. — Верни. — Ни в коем случае.       Как дети, они начинают короткую перепалку. Доран подаётся вперёд, пытаясь достать нож, Локи шлёпает его по протянутой руке, за что получает тычок в бок — в то же место, чуть выше почек. Трикстер шипит и в отместку давит на предплечье друида, которое сам же и зашивал. Они заваливаются, и в этот раз Уолкер оказывается сверху. — У нас нет времени на игры. — Это не игра, у меня есть план.       Лофт выскальзывает из-под дрожащего тела; руки друида предают его, и он валится на пол. Запоздало он думает, что всего этого можно было избежать, избавься он от голема сразу после неудавшегося ритуала. Лафейсон, довольно ухмыляясь, похлопывает его по бородатой щеке и помогает принять сидячее положение. — Это хороший план, — говорит Локи и, притянув мужчину за шею, легонько сталкивает их лбы. — Доверься мне, Доран.       Уолкер смотрит на расплывающееся лицо, вздыхает и прикрывает глаза. Они замирают на долгих три секунды; античные статуи среди первобытного хаоса. Где-то, кажется, ужасно далеко, воет Кларисса, пытаясь восстановить вывихнутое плечо и порванную мышцу. Потрескивают горящие доски пола, по-прежнему чадит диванная обивка. Всюду витает золотисто-голубая дымка песка. — В последний раз, шем, — говорит Доран, вновь открывая глаза.       Локи делает именно то, за что недавно ругал друида: идёт в лобовую атаку. Из-за песка тело Клариссы не может восстановиться достаточно быстро, чтобы в ту же секунду пересечь комнату и вцепиться ему в горло, поэтому она подпускает его слишком близко. В ней сейчас больше от обезумевшего зверя, чем от способной нормально соображать личности. В висках у неё стучит фантомный набат крови, всплывший в сознании из тех далёких времён, когда она была человеком, а в ушах громыхает голос богини-бездны: «Убить, убить, убить».       Он делает несколько обманных шагов, вальсируя вокруг неё; она не покупается на уловку, и их короткий танец заканчивается неестественно переплетёнными руками, лицом к лицу. Трикстер роняет нож и в падении поддевает его носком сапога, отправляя в недолгий полёт. Кларисса отвлекается на резкое движение, замечает оружие и выпускает противника. Две пары рук, сталкиваясь, тянутся к замершему в воздухе клинку. Побеждает тот, кто выше, и чёрная с серебряным плетением рукоять удобно ложится в тонкую холодную ладонь. Быстрым нисходящим движением Локи вонзает нож в точку прямо над грудиной. Слышится оглушительный хруст костей; Кларисса коротко дёргается.       Её лицо теряет краски, глаза закатываются, тело покрывается тёмной глиняной корочкой. Клетка уничтожена, духу больше не за что цепляться. Ещё немного и голем обратится в прах. Однако в последний момент губы женщины вдруг растягиваются в дикой улыбке. Запоздало у Локи изо рта вырывается сдавленный хрип и — сгусток тёмной крови.       Сердце, зажатое в когтистой руке, делает пару бестолковых ударов, не успев ещё понять, что его вырвали из груди.       Барьер даёт трещину, звенит упавший клинок.       ***       Тор оказался перед знакомой дверью, украшенной веточками омелы и орнаментом с гарцующими оленями, спустя сутки.       Ему сообщили о гибели брата, когда он находился на поле боя. Из этого сражения они вышли безоговорочными победителями, но это не значило ровным счётом ничего. Война с тёмными эльфами была странным предприятием, с туманными лозунгами и сомнительной мотивацией. Но Тор Одинсон, Громовержец, преданный Асгарду, Всеотцу и своему народу, отправился на неё без колебаний. Шёл в первых рядах. Всегда.       Возможно, Доран был тогда прав, и Локи бы очень пригодился им там, среди походных палаток и бездыханных тел; если не в качестве бойца, то в качестве того, кто смог бы распутать сплетённую двумя генералами паутину интриг.       Он задаётся вопросом: стоит ли винить во всём Дорана? И первые несколько часов после новостей, да, Тор отчаянно хочет этого. Всё произошло в его доме, под его ответственностью, от рук его жены. То есть, конечно, не жены, а злого духа, но, если честно, для Одинсона это мало что меняет. Боги не должны умирать по вине смертных. Боги вообще не должны умирать.       Это кажется таким странным, сюрреалистическим явлением. Гибель чего-то настолько могущественного и настолько вечного. Будто остыла, сжалась и разлетелась в дребезги звезда, бывшая центром небольшой вселенной. И всё, что им — другим богам, другим звёздам — остаётся, так это стоять под забивающим лёгкие пеплом и гадать, когда их настигнет подобная судьба. Скоро.       Но первые часы проходят, и Тор понимает, что если он собрался винить Дорана, то в равной степени должен винить и себя, и Одина, и весь Асгард. Да и самого Локи, раз уж на то пошло. Кто бы мог подумать, что в эгоцентричном принце неожиданно проснётся человеколюбие. Кто бы мог подумать, что он подвергнет себя опасности ради постороннего. Кто бы мог подумать…       Тор вздыхает и трясёт головой, убеждая себя в том, что по щекам течёт влага из-за накрывшего портовый городок обложного дождя. Локи мёртв, и сама эта мысль невыносима. Однако он погиб, защищая того, кто сумел хотя бы на миг пробудить в нём каплю человечности. От этого тёмное чувство на дне сердца становилось чуточку светлее.       Друидская лавка встретила громовержца мрачной тишиной — даже не звякнул колокольчик над дверью. Дом вдруг сразу стал каким-то тусклым, холодным, обветшалым. Не было больше бесчисленного количества книг, кореньев и трав, разбросанных по полу; не было разнообразных амулеты, свисавших с потолка; не было старенького розового дивана, прятавшегося за стеллажом. Но — по-прежнему был стол: массивный, с шершавой деревянной поверхностью, с глубокими царапинами и сбитым передним углом. Был Доран, стоявший у открытого окна: серый в лице, с мутными глазами, с цветущими синяками и подвязанной рукой. И был свёрток, пугавший своим существованием: молчаливый, тёмно-зелёный, перевязанный тонкой золотистой верёвкой, напоминающий человеческое тело.       Тор попытался сделать глубокий вдох, как-то заземлиться; получилось рвано, фальшиво. Уолкер не повернулся, просто кивнул в сторону свёртка. В три широких шага Одинсон пересёк комнату, оказавшись у стола. Подрагивающими руками мужчина раздвинул складки тёмно-зелёной ткани и вздрогнул. На него смотрели багряные глаза; на фоне серо-синей кожи они особенно сильно напоминали о пролитой крови.       Сквозь плотно сжатые губы Тора вырвался свистящий, раненый звук. — Я зашил ему грудь, — говорит Доран, — как мог. Сам понимаешь, с рукой слож...       Друид замолкает, прерванный поднятой ладонью. Не нужно.       До последнего громовержец надеется, что это — одна из «шуток» Локи. Что вот сейчас, в эту самую минуту, морок развеется, тело исчезнет, а его младший братец окажется по другую сторону стола, вальяжно рассевшись в кресле. Хитро усмехаясь, он назовёт Тора наивным глупцом и спросит, когда же он перестанет покупаться на эти трюки. Может, даже откровенно рассмеётся ему в лицо, привычно сверкнув глазами.       Но проходит минута, вторая, третья. Ничего не происходит. Тор хмурится, вытирает лицо от дождя и возвращает ткань на место, неспособный вынести пустой взгляд. — Почему ты не помог ему, Падди? Мы доверились тебе. Ты должен был спасти его. — Был ли смысл рисковать ради того, кто был для вас не более, чем преступником?       Тор сам не понимает, как оказывается рядом с Дораном. Он не может себя остановить — или попросту не хочет, и хватает друида за ворот растянутого свитера, тянет на себя. Голова мужчины безвольно, как у куклы, дёргается, однако лицо его по-прежнему равнодушно. Он молча следит за громовержцем, смотрит сверху вниз, но — не свысока. Во всей его фигуре сквозит апатия, безразличие к опасности. — Не делай вид, что знаешь хоть что-то. Он совершил преступление, да, — сквозь зубы цедит Тор, — и должен был понести наказание. — Вот как? А мне показалось, это Один натворил дел и не захотел разбираться с последствиями, — губы Дорана изламываются в ухмылке; выглядит это неестественно, слишком ядовито. — Сначала сослал одного неразумного сынка на Землю; тот, умница, переучился, осознал себя. Вот старик и решил, что с другим тоже сработает. Но второй оказался не таким крепким. Сломался раньше, чем его успел сломать сам Один. Дос-садно. — Да кто ты такой, чтобы!..       Сложно сказать, как этого никто не заметил, но Уолкеру на спину с одной из книжных полок спикировала чёрная кошка. Она довольно мяукнула, широко зевнула и улеглась на плечи своего предполагаемого хозяина, свесив передние лапы возле руки Тора. Когти её были выпущены. — Что это? — И всё же вы с Локи братья, — Доран усмехнулся как ни в чём не бывало. — Это кошка. Точнее, кот.       Друид пожал плечами; животное, довольно щурясь, обвило его шею хвостом. Брови Тора сошлись на переносице, лоб рассекла глубокая морщина. Подозрительный взгляд его скакал от кошачьей морды к лицу кельта и обратно. — Да не смотри ты волком. Последние двадцать лет у меня был питомец, я как-то уже привык. Одна сварливая старушка предлагала отдать свою ворону, но, нет, спасибо, я лучше по старинке.       Здоровой рукой Доран погладил кота под подбородком. Тор ещё раз недоверчиво сверкнул глазами и, тяжело выдохнув, отпустил ворот растянутого свитера. — Кстати, говоря о волках. Вы Фенрира-то в Асгард пустите? Отца его всё же хороните. — О чём ты говоришь, Падди? Ужасный Волк уже много столетий заточён под дворцом.       Уолкер многозначительно хмыкнул. На лице его появилось странное выражение. Ленивое удивление пополам с глубокой оскорблённостью, сменившееся ехидно прищуренными глазами и вновь — изломанной ухмылкой. — Однако это не так, — слова его напоминали медленно растекающуюся чёрную патоку. — Каких-то полмесяца назад я лично разговаривал с ним. В этом самом доме. — Это попросту невозможно. Один не стал бы выпускать нечто столь опасное на свободу. Особенно после всех жертв, принесённых ради его усмирения. Ты, верно, ошибся, Падди. — Разве стал бы я тебе лгать, приятель²?       Кот на плечах Дорана снова зевнул; звуки в лавке и за её пределами будто бы пропали, заменённые белым шумом. Мужчины обменялись взглядами: один пасмурный, другой лукавый. «Между ними будто молнии летали», — принято говорить в таких ситуациях, однако, когда один из участников немого диалога — буквально бог грома и молний, подобная фигура речи превращается в самую настоящую вульгарность. — Я должен… идти, — первым не выдерживает Тор; он отворачивается и вновь подходит к столу. — Нужно подготовить похороны, и у меня… много дел. Слишком много дел.       Доран вышел его проводить. Снял кота с плеч, накинул светлый плащ с подозрительным красным пятном на рукаве и по мере возможностей помог аккуратно вынести свёрток с телом наружу. Дождь немного успокоился; воздух пах приближающимися холодами. В бледных лучах, пробивающихся сквозь тучи, друидская лавка казалась теперь странно спокойной.       Они спустились с возвышенности, на которой стоял дом, и направились на запад — в противоположную от города сторону. Сейчас им не нужно было лишнее внимание, а Биврёст, огромный поток цветастой энергии, именно его и привлекал. Шли молча: Тор, погружённый в мысли о произошедшем, и Доран, размышлявший, возможно, о грядущем.       Одину предстоит разговор. Долгий, громкий и содержательный. Обо всём, что он утаил; обо всём, что он сотворил; обо всём, что он ещё уготовил. Обо всех его хитрых недомолвках, тёмных махинациях, тайных сделках. Тор плохо это себе представлял, ибо в голове его в данный момент клубился белый, как молоко, и вязкий, как болотная трясина, туман скорби и военной агонии. Однако время пришло. Громовержец был невероятно слеп, глуп и наивен, если понадобилась гибель брата и слова смертного, чтобы он задумался о странностях, творящихся в его жизни.       Дойдя до небольшой поляны, они остановились. Доран достал из кармана плаща короткий кинжал в чёрных с серебряным плетением ножнах. Зелёный камень в навершии рукояти блеснул малахитом. — Воина принято хоронить с его оружием, — сказал друид и протянул клинок Тору.       Тот понимающе кивнул и принял прощальный подарок. Спрятал его в складках тёмно-зелёной ткани, сделал несколько шагов в сторону и высоко поднял Мьёльнир. Вспышка яркого света — и Уолкер остался один посреди выжженной полянки. Он долго всматривался в тёмные узоры, заклеймившие сырую почву и жухлую траву, но не найдя в них ничего кроме сложной древней магии, направился обратно, домой.       Первым, что увидел Доран, когда вернулся в лавку, была знакомая змеящаяся улыбка на тонких бледных губах: — Обидно. Мне ведь нравился тот кинжал.       ***       У них было три минуты, и всё, что нужно было сделать: правильно подгадать момент. Барьер не будет сломан — в нём лишь появится трещина, значит, никто не сможет рассмотреть происходящее в деталях. Даже Хеймдалль.       План трикстера действительно хорош, а иллюзия — проста, как день: Локи вонзает клинок в точку над грудиной, уничтожая клетку, и в то же время Кларисса протыкает его грудь насквозь. В её руке, для особой драматичности, всё ещё бьётся вырванное сердце; оба они падают замертво. Кожа Локи синеет, покрывается мудрёными узорами; тело Клариссы покрывается корочкой подсыхающей глины и рассыпается. Доран в очередной раз остаётся скорбеть на руинах своей жизни.       На самом же деле всё происходит немного иначе. Локи действительно вонзает кинжал в точку над грудиной, но он не идиот и прекрасно знает, чего ожидать. Он видит размытое движение когтистой руки и перехватывает её, отводит в сторону. Напоследок Кларисса всё равно успевает задеть его рёбра, но по сравнению с тем, что она ранее сделала с Уолкером, это — мелочь. Её глаза закатываются, рот глупо открывается — и вот на руках у Локи пустая оболочка. Кукла, которой можно придать любую нужную форму.       Три минуты подходят к концу. Клетка уничтожена. В барьере появляется трещина. Создаётся иллюзия.       А дальше: — Подумать только, они позволили моему трупу гнить здесь целые сутки. Неслыханно!       Так как дивана больше не было, Локи решил расположиться на рабочем столе Дорана. Сидя на непострадавшей части столешницы, трикстер бездумно листал одну из тех редких книг, что были написаны не друидом и к теме магии не относились вовсе. Что-то о «принце Хэле», судя по состоянию страниц — горячо любимое хозяином пухлого томика. — Впору бы и оскорбиться, — сказал Лофт и отложил книгу. — Мне больше интересно, сколько времени им теперь понадобится, чтобы понять, что это голем.       Доран недовольно поморщился, заметив, где сидит Локи: рядом есть прекрасное кресло, а на кухне — стулья. Но нет, трикстеру, понимаете ли, нужно эффектно расположиться там, где его будет видно с порога, и так, чтобы взгляд не мог зацепиться за что-то ещё в помещении. С другой стороны, здраво рассудил друид, в ближайшее время работа за этим столом ему явно не грозит. — Достаточно много, чтобы мы успели восстановить твоё глупое смертное тело и выяснить, куда эти мидгардские простофили дели мой скипетр.       Уолкер тяжело вздохнул, подошёл к Лафейсону и вытащил руку из бесполезной перевязи. Предплечье (и не только оно) всё ещё болело, но их маленький спектакль с несчастным человечком, который полез туда, куда не следовало, и жестоко поплатился за это, подошёл к концу. Если и продолжать ломать комедию, то только чтобы пожалели — но Локи жалеть не будет. — Меня безумно радует такой прилив деятельной энергии, — кельт опёрся на здоровую руку, положив ладонь рядом с бедром асгардца, — но, может, отдохнём сначала? Давай навестим Тито? У неё даже зимой хорошо, тепло. Или ты когда-нибудь видел, как люди празднуют Новый Год? Махнём к Саше, у них весело и много очень… интересных традиций.       Друид немного неловко, непривычно улыбается, подключая всё своё природное обаяние, которым не пользовался, наверное, пару десятилетий. Надежда крохотная, но вдруг подействует?.. — Мы ещё успеем отдохнуть, elskan mín, — смеётся Локи и гладит костяшками чужую скулу, цветущую синяком, — мы обязательно отдохнём. Но сначала я получу то, что принадлежит мне по праву рождения. — Что же, — вздыхает Доран, следуя за призрачным прикосновением бледных пальцев, — укажи путь, и я отправлюсь за тобой, mo prionsa.