trickster and traveller

      Доран видел, как пятнистая шерсть распространяется по телу, покрывая кожу; слышал, как ломаются кости и рвутся сухожилия, перестраиваясь под новую форму; чувствовал, как клыки становятся длиннее и острее, заполняя рот кровью.       Он проходил через подобное трижды.       Поэтому этот ритуал обычно проводят в детстве. Костей в теле больше, сами по себе они мягче, и первое превращение получается менее болезненным. К тому же, в случае чего, значительно проще справиться с детёнышем, нежели со взрослым зверем. Но из-за этого же некоторые могут назвать подобное негуманным: дети хуже осознают себя как личность, и им сложнее вернуться в человеческую форму. В двух из пяти случаях они остаются животными на всю свою недолгую жизнь.       Он, Кайонаодх, до сих пор помнит, как Ллвид — мальчонка, с которым они вместе начали обучение, — превратился в игреневого жеребёнка, только чтобы следующие три десятилетия служить верным скакуном своему старшему брату. Тогда никто не видел в этом чего-то ужасного. Он, быть может, и потерял свою кровную семью, зато смог наконец вернуться в объятия Матери Дану.       Однако Локи не просто человек. Он из пантеона, он ледяной великан. Он — божество. Его сознание отличается от обычного.       «Сознание нашего друга в прошлом уже подвергалось нежелательному воздействию, и результаты были не самыми благоприятными», — прозвучал в голове Дорана его собственный голос; порой он ненавидел себя за подобное.       Конечно, Локи не останется зверем: он слишком упёрт, чтобы просто так отказаться от всего. Даже если бы какая-то часть его разума и предпочла бы это более естественное и свободное тело, его амбиции не позволили бы этого сделать. Это — и пылающе-пьянящее желание доказать. Так что слишком сильно волноваться о возвращении в человеческую форму не стоит.       Звериная, с другой стороны… Доран шутил, когда говорил про «большую обезумевшую кошку», и за столько лет жизни ему пора бы было выучить, что в таких ситуациях юмор становится копьём, направленным на своего же создателя, — но он не выучил. А потому сейчас наблюдал за тем, как из глаз трикстера исчезают последние намёки на какую-либо осознанность.       D'anam don fhomhórach!       Сначала он замер, неуверенный, что делать с новым телом. Качнул пару раз длинным хвостом, задевая его кончиком ножку стола. Переступил с лапы на лапу, поочерёдно выпуская когти. Поднял голову и, чуть приоткрыв пасть, принюхался. Серо-зелёные глаза, осмотрев помещение, остановились на высокой фигуре человека. Дёрнулись вибриссы, слегка оголились клыки. Где-то в недрах мощного приземистого тела зародился короткий простуженный звук, грозящийся вырваться наружу.       Доран не успел бы вскрикнуть, даже если бы сильно этого захотел. Момент, и широкие лапы снежного барса прижимают его к полу. Острые клыки клацают в опасной близости от горла, остановленные вовремя выставленным локтем. Пушистый хвост, теперь больше напоминающий хлыст, бешено бьёт по голым ногам. — Это так ты справляешься с собственным разумом, — сдавленно говорит Доран, пытаясь сохранить спокойный голос, — да, Локстер?       На секунду снежный барс замирает, будто узнав дурацкое прозвище. Он внимательно, почти задумчиво всматривается в лицо человека. Серый и чёрный цвета его мира пронзает насыщенный зелёный. Kunnuglegur.       «Сильный, но нетяжёлый», — думает Уолкер и морщится, когда животное выпускает когти, медленно впивающиеся в его плечи. Наваждение проходит, и ирбис снова делает рывок вперёд, целится в сладко пульсирующую артерию на шее человека. Друид тут же пресекает эту попытку: мощным толчком в грудину он отбрасывает снежного барса обратно к столу.       Доран осторожно встаёт, стараясь не делать резких движений. Зверь медленно, кажется, даже демонстративно облизывает окровавленную лапу. Несколько долгих мгновений они просто стоят, неотрывно следя друг за другом. — Убьёшь и даже не вспомнишь, эх. Какая будет трагедия, скажи?       Уолкер опять пытается отвлечь животное словами, но почти сразу же понимает, что это — гиблая затея. Мужчина замечает, как мышцы задних лап ощутимо напрягаются, как он готовится к новому прыжку. Длинный и быстрый, он настигает Дорана — в этот раз по-настоящему. Острые как бритва клыки впиваются в его правое предплечье; мощные челюсти смыкаются, сдавливают, грозятся раздробить кость. Серо-рыжим комом тел они снова падают на пол.       Целой рукой друид несколько раз бьёт ирбиса по уху, и тот наконец выпускает свою добычу, но по-прежнему нависает над человеком, мурлыча от удовольствия. Зверь облизывается, не пытаясь, впрочем, отчистить поалевшую шерсть. Горячая, свежая кровь — его кровь — из оскаленной пасти капает Дорану на лицо.       Его затылок гудит, спина саднит, плечи болят, рука немеет. Пусть сейчас это и не взаимно, он не хочет причинять Локи вред. Настоящий вред: у него нет связующих чар, но зато скин-ду — тот кинжал, что он подарил трикстеру, — находится в кармане его кофты, и даже в таком положении Уолкер мог бы достать и применить оружие.       Он устало вздыхает. Не так он планировал провести этот вечер, совсем не так. — Приди ты уже в себя, тупое божество!       Из последних сил Доран рвётся вверх, сталкиваясь с ирбисом лбами; перед глазами начинают плясать белые пятна. И пока Уолкер остаётся лежать на полу, истекая кровью и думая о том, что год выдался крайне неудачным, снежный барс отступает назад, ошарашенно мотая головой. Он будто задыхается. Из его груди снова и снова вырывается этот простуженный, давящийся звук, заменяющий ему рычание, — пока не перерастает в оборванный вскрик, напоминающий человеческий. Наконец-то.       Доран чувствует, как всё вокруг обдаёт прохладной волной магии. Его, комнату, весь дом и, скорее всего, ближайшие несколько километров пространства. Мужчина резко поднимается, прижимая раненую руку к груди. Глаза его, обычно смотрящие на всё с толикой безразличия, поражённо расширяются: — A ghrá mo chroí…       ***       Он снова оказался в этом месте.       Стоящий посреди пустоты. Не слышащий даже собственного дыхания. Совершенно один.       Он делает пару шагов в сторону, не чувствуя веса собственного тела. Так странно, будто он обратился золотистой пылью, парящей в песочных часах. Но в этот раз без стеклянных стен. Без шёпота. Без насмешек. В этот раз он волен идти, куда пожелает — если пожелает. Здесь больше нет властителей, кроме него самого.       Может быть, это не такое уж плохое место. Воздух тут тёплый и немного металлический, а всеобъемлющее Ничто обволакивает его плечи, словно мягкий расшитый плащ. Витиеватые узоры на нём — тонкие линии, напоминающие пульсирующие жизнью корни. Или артерии.       Он не чувствует тревоги, ужаса или надвигающейся опасности — сейчас здесь спокойно. В его сознании спокойно. — Мра-аоу-у~       Тягучий, словно остывающая карамель, звук этот раздаётся внутри него и одновременно — позади. Он оборачивается, как если бы у него было тело, на периферии зрения мелькает силуэт рыжей кошки и… Перед собой он видит молодую девушку. Невысокую и круглолицую, с короткими пепельными волосами, с острыми васильковыми глазами.       Она выглядит знакомо. Он встречал её прежде. В чужих воспоминаниях. — Кларисса?       Глаза её немного смягчаются; она улыбается. На миг ему кажется, будто он падает с огромной высоты, а потом снова рвётся ввысь, подхваченный ласковым южным ветром. Тёплая, светлая, родная. Любимая. Однако эти чувства не принадлежат ему.       На ней широкая длинная кофта, почти полностью скрывающая короткие шорты. Он знает, что она была в этой одежде, когда они впервые заговорили. Громкий и искренний, звучащий немного по-детски смех и приторно-сладкий запах дешёвого алкоголя наполняют его сознание.       Девушка молчит; просто стоит, спрятав руки за спиной, и смотрит перед собой. Когда он пытается снова заговорить, она качает головой; васильковым глазам возвращается прежняя острота. — Меня уже ждут, a stór mo chroí.       Он знает, что это — её последние слова. Ему снова кажется, будто он падает с огромной высоты. Однако в этот раз свободный полёт заканчивается приземлением на острые осколки камня. В пустоту, что левее и ниже, вдруг впивается рой крохотных жгущих жал.       Он хочет кричать. Хочет кинуться к ней, схватить и остановить. Не позволить уйти туда, откуда она уже никогда не вернётся — в ледяное, давящее Нигде, совсем непохожее на это место. Но он лишь ни на что негодная золотистая пыль. Он ничего не может сделать.       Одарив его ещё одной улыбкой, девушка исчезает.       Локи просыпается. Он лежит на большой круглой кровати, укрытый одеялом; тёплый свет стареньких торшеров желтит кожу его голых рук. Лофт привстаёт и удивлённо осматривается: наведённая им месяц назад иллюзия развеялась, и комнате вернулся прежний чёрно-белый интерьер. Это больше не его место.       Тогда он стремился создать видимость богатства, роскоши; ему было плевать, какая история у этой комнаты на самом деле. Едва уловимая зеленоватая дымка и золотистые ткани скрывали изрисованные ребёнком стены и тронутую временем древесину. На столе виднелись несмываемые мазки краски и многочисленные пятна от стакана. На потолке жили своей жизнью побледневшие звёзды, которые когда-то даже светились в темноте. Их порядок не был похож ни на одно известное ему созвездие. Напротив окна висела пробковая доска с выцветшими портретами. Её Лафейсон раздражённо засунул за шкаф — лица незнакомцев, казалось ему тогда, глядели на него с насмешкой. На низкой полке он нашёл одинокую книгу, сборник стихов. Наугад открыв его, Лофт прочитал:       И ты стоял меж драконьих колец.       Я насмехалась, безумная, но ты стерпел,       И разрушил оковы, и освободил меня —       Святой Георгий иль языческий Персей¹, — вспомни он эти строки, несомненно закатил бы глаза.       Несмотря на общую потрёпанность, комната не выглядела жалкой; она выглядела жилой. Обходя её сейчас, трикстер чувствовал это во всём.       Было странно — тихо и пусто. Ни басовитого голоса Уолкера с его несмешными фразочками, ни настырно крутящейся под ногами Кошки, ни даже вечно мельтешащих по дому фейри. Лишь высоко скрипнули петли, когда асгардец выходил в коридор.       Локи собирался спуститься вниз, считая, что друида просто невозможно не найти на кухне или в лавке, с головой погружённого в очередной заказ, но неожиданно услышал голос. — Idir ann is idir as…       Голос этот принадлежал Дорану, но был совершенно не похож на него. В нём не было насмешки или усталости, не было снисхождения или весёлости. Он казался хрупким, будто даже кровоточил. Песня. — Idir thuaidh is idir theas…       Песня эта доносилась из комнаты самого Дорана. За всё время, что он провёл в доме друида, Лофт ни разу не заходил туда. Дверь, обычно плотно закрытая, теперь впускала в неосвещённый коридор полоску холодного света. Он наконец поёт. — Idir thiar is idir thoir…       Пение это отчего-то пугало Локи больше изначальной тишины. Звук был чарующий, а слова казались магическими, хотя и не несли в себе настоящего волшебства. Он сам не заметил, как дошёл до конца коридора и заглянул в приоткрытую дверь. Ему есть что рассказать. — Idir am is idir áit.       На кровати лежала девушка. Окружённая холодными тенями, она казалась необычайно тонкой, какой-то хрустальной. Её длинные пепельные волосы разбросаны по подушкам, её глаза закрыты, её веки недвижимы. Она спит мирно, без снов. Хотя он не мог полностью видеть лица, Локи знал. Это была Кларисса. Во плоти и наяву.       Сначала он не замечает, как делает шаг назад. Один, второй — и вот он уже на другом конце коридора, пропускает сразу несколько ступенек, пересекает лавку, распахивает входную дверь и бежит. Злой ветер вперемешку с мелким дождём бьёт его по лицу. Босые ноги скользят по мокрой траве и свежей грязи. Неестественный, почти звериный звук хочет разорвать его грудную клетку. Однако он умирает там же, где и родился.       Наконец, Локи останавливается у острого обрыва.       «Подобного следовало ожидать, — говорит он себе. — Только подобного и следовало ожидать».       Лафейсон горько усмехается и выдыхает. Кровь по-прежнему стучит в ушах, и поначалу это — единственное, что он слышит. Но проходит секунда, вторая, третья, и он может разобрать что-то ещё. Шум волн. Звук водной массы, разбивающейся о камни. Близко и одновременно далёко. Стоны ветра. Перестук дождя. Запах соли и металла. Целая какофония ощущений, которая не позволяет остаться наедине с собой.       Вдруг Локи понимает, почему окна в доме друида редко открываются. — Ты не должен вот так убегать, — голос Дорана тихий, но среди внешнего шума — самый отчётливый звук.       Он хотел было сказать, что ничего не должен Уолкеру, особенно сейчас, когда к нему вернулись силы, когда магия вновь на его стороне и наполняет его тело, подобно молодой крови, но быстро — слишком быстро — осознал, что как раз из-за этого он влез в самый большой долг своей жизни. — Зачем ты здесь? Ты получил, что хотел, — сквозь зубы говорит Локи, всё так же стоя к кельту спиной. — Я тебе больше ни к чему. — Можешь мне не верить, но… — О, не волнуйся! — из его груди рвётся презрительный смех. — Что бы ты ни сказал, больше верить я тебе не собираюсь. С меня достаточно. — Но, — твёрдо произносит Доран, — это была случайность. Клянусь.       Лафейсон резко поворачивается; мокрые волосы хлещут его по лицу. Друид стоит, спрятав руки в карманы плаща, изучая его спокойным взглядом, и от этого трикстер злится ещё сильнее. Он чувствует, как его глаза наливаются кровью. Как холодеет его кожа. Как густые клубы пара слетают с его искривлённых губ.       Лофт снова пытается выдохнуть, но вместо этого срывается на крик. — Ты принимаешь меня за идиота?! Твои клятвы, — он почти выплёвывает это слово, — не стоят ничего. Ты воспользовался моей беспомощностью, моим отчаянием ради своих никчёмных целей. Þú ert helvítis skoffín! Такой же, как все они. Такой же, как он.       Локи хочет сказать много чего ещё. Дорану, Тору, самому Одину — любому, кто по неосторожности или собственной глупости окажется поблизости. Гнев, копившийся в нём с того разговора с Всеотцом, бурлит и рвётся наружу, раздирая кожу, мышцы, душу. Отвратительная гноящаяся масса норовит вот-вот выплеснуться — так долго она провела взаперти, отравляя само его существо. И виной тому они. Все, кому хватает наглости считать, что можно безнаказанно помыкать им, пользоваться его способностями, его доверием, им самим, а потом просто выбросить, как потерявшую ценность игрушку. Как никому ненужный военный трофей. Над ним насмехались, ему лгали, его пытали, им манипулировали — а потом выставляли злодеем. Ведь эта роль очень ему подходит, он рождён для неё. Что же, славно, раз таково их желание. Он будет исполнять её снова, и снова, и снова — пока львами не станут агнцы, пока они благоговейно не преклонят колени. И он насладится каждым мгновением.       Локи хочет сказать много чего ещё, но замолкает, видя красное пятно. Однако это не манифестация его гнева. Изморось неизбежно перерастает в ливень, и светлый плащ Дорана намокает. На рукаве его проступает багрянец. Кровь.       Заметив тяжёлый взгляд трикстера, друид вздыхает. — Когда ты стал зверем, ты потерял рассудок, — медленно говорит Уолкер, доставая руки из карманов, — и напал на меня.       Он закатывает правый рукав. Разматывает алые бинты. И дёргается, когда первые капли дождя попадают на рану. Верхняя половина его предплечья разодрана в мясо, кое-где проглядывает розоватая от крови кость. Было видно, что Доран пытался как-то обработать повреждение, но было так же видно, что это не сильно помогло. Он сгибает и разгибает пальцы, показывая, как двигаются мышцы, не прикрытые кожей. — Могу поклясться на этой самой руке, что возвращение Клариссы было чистой случайностью. Ты едва ли поверишь мне. Пусть, я не заслужил твоего доверия. Но вспомни, что ты мне кое-что должен.       Бога легче всего связать договором: принцип «ты мне — я тебе» прочно скрепляет их отношения с другим божеством или даже смертным. В этом смысле они не сильно отличаются от демонов и низших магических существ, от фейри. Эта невидимая цепь является одной из самых надёжных во всех девяти мирах. И Доран прекрасно знал об этом, когда просил услугу в обмен на помощь Вольфгангу.       Лофт замирает, ожидая следующих слов друида. — Окажи мне ответную услугу, шрамоустый Локи, дитя Лафея, бог коварства и обмана, зачинатель сказаний и сеятель лжи.       Впервые на памяти трикстера Уолкер звучит так торжественно; он будто действительно говорит с ним как с богом, по-настоящему признавая и принимая свою роль проводника. Его низкий голос гулко отдаётся в груди младшего асгардского принца, его тёмно-зелёные глаза с почтительным вызовом смотрят в льдисто-голубые. С одной стороны, подобная высокопарность идеально подходит образу друида, а с другой — кажется крайне нелепой, почти комичной. Хотя он и разыгрывает этот спектакль, кельт относится к Лофту иначе. Доран по-прежнему Доран. А потому даже сейчас слова его не содержат магии, не наполнены обязательством. — И какую же услугу ты жаждешь от меня получить, смертный?       Локи чувствует, как, вопреки здравому смыслу, его гнев медленно отступает. Всё вокруг успокаивается. Ветер с дождём больше не хлещут его по лицу. Звуки океана больше не обуревают его сознание. Человек, стоящий напротив, больше не кажется ему предателем. Произошедшее становится просто абсурдным сном во время лихорадки.       И Доран, слышащий отголоски чужих эмоций, чувствует эту перемену. — Я жажду, чтобы ты поверил мне. И заштопал заодно, а то самому как-то не очень удобно. Я бы сказал, не с руки.       Одно мучительно долгое мгновение Локи смотрит на него. Не моргая, просто пытаясь понять, как вообще этот человек до сих пор жив. Не найдя ответа, он резко выдыхает через нос и закатывает глаза. — В последний раз, друид.       ***       Доран сказал, что принесёт полотенца, на что Локи фыркнул и сделал витиеватое движение рукой. Золотистое свечение окутало его фигуру; волосы мгновенно высохли, следы грязи исчезли, а старая рубашка и штаны, в которых он проснулся, сменились более привычным расшитым костюмом. Уолкер завистливо хмыкнул, удаляясь в соседнюю комнату. Немного поколебавшись, Лафейсон повторил витиеватый жест, после чего услышал приглушённое «благодарю».       Он осмотрелся: мебель в лавке всё ещё находилась не на своих местах. Рабочий стол вплотную придвинут к стене, книжный стеллаж больше не загораживает дверь в кухню, а диван розовой жабой стоит посреди комнаты. На полу — выжженные магией символы, оставшиеся после ритуала. Лофт также заметил длинные полосы, прочерченные когтями, и бурые брызги, едва виднеющиеся на тёмных досках. Здесь же валялось несколько рукописей, разодранных в клочья. Однако олений череп, как и прежде, безучастно взирал на мир своими пустыми глазницами с высокой стопки книг. Могло быть и хуже.       Итак, они сделали это. Они вернули Локи магию, и Один более не властен над его судьбой. Конечно, он пришлёт сюда кого-то — и очень скоро, но к тому моменту трикстера здесь уже не будет. Он и так потерял целый месяц, распивая чай и гоняя местных фейри. Очаровательные получились выходные. И хотя Лофту было бы безумно интересно напоследок посмотреть на стычку асгардских ищеек (которые думали, что всё под контролем) и агентов Щ.И.Т'а (которые понятия не имели, что Локи в Мидгарде), у него всё же есть планы. Грандиозные и более не терпящие отлагательств.       Из кухни вернулся Доран. В здоровой руке у него был резной сундучок, в котором хранились лечебные средства, — давний подарок Кусуриури. Локи уже пользовался им, когда обрабатывал ладони друида. Уолкер устроился на диване и кивком пригласил Лафейсона присоединиться.       К сожалению, знахарская магия никогда не входила в круг интересов трикстера. Когда-то давно, кажется, в другой жизни, Фригг предлагала обучить его лечебным песням, но он отказался, уверив мать в том, что воину это не пристало. Нет на свете того, кто сравнился бы с ним в ловкости и хитрости, убеждал Локи её, а раз так — исцеление не понадобится. Каким же глупым юнцом он тогда был. А только ли «был»?       Некоторое время они просидели в сосредоточенном молчании. Лофт, как мог аккуратно, промыл рану, обработал её травяным раствором, на который указал Доран, промокнул её, собирая сукровицу и остатки крови, и принялся сшивать разорванные края кожи. Игла и нить были заколдованными, но от каждого укола, от каждого потягивания Уолкер всё равно вздрагивал и хмурился. В этот момент он больше всего похож на недовольного разбуженного медведя. Закончив с этим, Лафейсон обеззаразил получившийся шов и нанёс бледно-жёлтую мазь, которую друид использовал после его первого знакомства с гвиллионом. — Да у тебя талант, — сказал Доран, осматривая свежие бинты. — Из тебя можно сделать вполне приличного лекаря, Локи.       Трикстер запнулся. Рука, державшая бутылку с раствором, замерла на полпути к сундучку. Кельт встал с дивана и потянулся, будто не замечая чужого ступора. Лофт медленно перевёл взгляд на стоящего перед ним мужчину. Тот довольно ухмылялся. Когда станешь кем-то другим, необходимость совмещать эти ипостаси пропадёт, и я перестану.       Послышались лёгкие, почти невесомые шаги; они синхронно повернули головы в сторону лестницы. На последней ступеньке, придерживаясь рукой за стену, стояла женщина. Кларисса. — A stór mo chroí?..       Её голос тихий и отрывистый, будто она не уверена, как именно нужно говорить.       Тут же позабыв обо всём, друид бросается к ней. Он приподнимает её за талию и кружит в воздухе; лучистая улыбка касается и его губ, и его глаз. Кларисса звонко смеётся, когда Доран наконец возвращает её на пол, и прячет лицо в изгибе его шеи. Маленькая, ей приходится встать на носочки. — Или лучше называть тебя taistealaí na flaitheas?       Холодок скользит вниз по его позвоночнику.       «То, что говорят люди, — полный бред», — решает Локи в следующий миг. «Я видел всё как в замедленной съёмке». Если бы. Даже для него всё произошло мгновенно. Вот Доран влюблённым, полным обожания взглядом смотрит на свою жену, а вот — кровь окрашивает его губы и одежду, потому что костлявая когтистая рука рассекает его бок.       Рука эта принадлежит Клариссе.